Текст книги "Неспелый колос"

IV

Флип первым добрался до дороги: двух глубоких колей в сухом, зыбком, как морская волна, песке и редкого ворса изъеденной солью травы меж ними. По ней крестьяне на телегах отправлялись за фукусом – морскими водорослями, оседавшими после высоких приливов. Он опирался на древки двух сачков, через плечо у него болтались на перевязи две корзины для креветок, однако он оставил Вэнк два тонких багра с наживкой из сырой рыбы и свою фланелевую курточку для рыбной ловли – его излюбленное рубище с отрезанными ради свободы движения рукавами. Сейчас он позволял себе вполне заслуженный отдых, согласившись подождать здесь свою не в меру фанатичную спутницу, что задержалась в безлюдном уголке у моря среди камней, затопленных водой расщелин и пучков водорослей, оставленных высоким августовским приливом. Он поискал её глазами, прежде чем соскользнуть в глубокую дорожную выбоину. Внизу на пологой отмели среди бликов сотен осколков зеркальной водной глади, сверкавших под солнцем, выцветший голубой берет, похожий на головку песчаного чертополоха, указывал, где обреталась Вэнк, упрямо продолжавшая охоту на креветок и розоватых крабов.

– Что ж, если это её забавляет!.. – вздохнув, буркнул Флип и с наслаждением растянулся на песке обнажённой спиной, чувствуя его прохладу. У самого уха он расслышал влажный шорох кучки креветок и рассудительное поскрипывание, с которым большущий краб клешнёй пытался свернуть крышку корзины…

Флип шумно втянул в себя воздух, его внезапно охватило ощущение совершенного счастья, усиленное приятной дрожью усталых мышц, ещё напряжённых после крутого подъёма, и всеми оттенками бретонского послеполуденного зноя с привкусом морской соли. Он сел, восхищённо уставившись в блёклое небо, и с удивлением подметил, что ноги и руки сияют свежим медным загаром, одобрив заодно и их форму – гладкие, сухие мышцы шестнадцатилетнего юнца, тугие, но ещё не выпирающие под кожей, – такими могли гордиться и юноша, и девушка. Он провёл ладонью по расцарапанной лодыжке и слизнул солоноватую кровь, разбавленную солёной морской влагой.

Стелющийся над землёй ветерок приносил запахи скошенной отавы, теплого хлева и прибитой ногами мяты. По-над морем пыльно-розовая полоса постепенно пожирала не замутненную с самого утра голубизну летнего неба. Флип не нашёл слов, чтобы выразить то, что он чувствовал. Он мог бы сказать: «Так редки в нашей жизни часы, когда тело довольно, глаза пресытились цветом и светом, сердце бьётся легко, гулко, словно пустое, и само естество впитывает всё, что только может в себя вобрать. Вот одно из таких мгновений, и память о нем не угаснет…» Но достаточно какого-то пустяка, блеяния ягнёнка с дребезжащим на шее надтреснутым колокольчиком, чтобы уголки губ беспомощно дрогнули и на глаза навернулись слёзы наслаждения. Он не повернулся к мокрым скалам, где бродила его подружка, и чистота его чувства помешала ему произнести имя Вэнк: шестнадцатилетний подросток, поражённый негаданным блаженством, не способен позвать на помощь другое существо, столь же юное и, может быть, отягчённое такою же сладостной ношей…

– Эй, малыш!

Голос, разбудивший его от дрёмы, был молодым и властным. Не поднимаясь, Флип повернул голову к облачённой во всё белое даме, стоявшей шагах и десяти от него; её высокие каблуки и тросточка увязали в дорожном песке.

– Скажи-ка, малыш, смогу я проехать на автомобиле по этой дороге?

Из вежливости Флип встал и приблизился, но лишь почувствовав обнажённой спиной свежий порыв ветерка, покраснел; меж тем дама, окинув его быстрым взглядом, переменила тон.

– Прошу прощения, мсье… Я уверена, что мой шофёр сбился с пути. А ведь я предупреждала его. Видимо, эта дорога переходит в тропу и упирается в море, не так ли?

– Да, мадам. Эта дорога за фукусом.

– За Фукусом? А на каком расстоянии отсюда находится этот Фукус?

Флип не сумел удержаться от смеха, а белая дама тотчас рассмеялась в ответ и милостливо спросила:

– Я сказала что-нибудь забавное? Берегитесь, сейчас перейду на «ты»: когда вы смеётесь, вам можно дать не больше двенадцати.

Но при этом она смотрела ему прямо в глаза, словно он – настоящий мужчина.

– Мадам, фукус – это не Фукус, а… просто фукус.

– Блистательное разъяснение, – согласилась дама в белом, – и я вам весьма за него признательна.

Она высмеивала его в чисто мужской манере, снисходительно, и голос её был под стать взгляду, а потому Флип неожиданно почувствовал невероятную усталость и показался себе совсем слабым, нестойким, скованный одним из тех приступов женственной немощи, какие подчас охватывают подростка в присутствии женщины.

– У вас была удачная рыбалка, мсье?

– Нет, мадам, не слишком… То есть… у Вэнк гораздо больше креветок, чем у меня.

– Кто это – Вэнк? Ваша сестра?

– Нет, мадам, знакомая.

– Вэнк… Иностранное имя?

– Нет… То есть… это от Перванш.

– Она одних с вами лет?

– Ей пятнадцать. А мне – шестнадцать.

– Шестнадцать лет, – повторила дама в белом. Она не стала комментировать услышанное и, чуть помедлив, заметила:

– У вас на щеке песок.

Он так яростно вытер щёку, что чуть кожу не содрал. Затем ладонь бессильно опустилась. «Я уже не чувствую рук, – подумал он. – Ещё чуть-чуть – и я грохнусь без чувств…»

Дама в белом избавила Флипа от этой пытки, отведя от него взгляд всё таких же спокойных глаз.

– А вот и Вэнк, – произнесла она, завидев девушку, которая появилась у поворота дороги и шествовала, победно размахивая сетью на деревянной раме и пиджаком Флипа.

– До свидания, господин..?

– Флип, – машинально отозвался он.

Она не протянула руки, ограничившись несколькими кивками, как женщина, говорящая «да, да, да», имея в виду какую-то невысказанную мысль. Когда подбежала Вэнк, она ещё не скрылась из виду.

– Флип! Что это за дама?

Пожатием плеч и выражением лица он дал понять, что не имеет об этом представления.

– Ты её не знаешь, а говоришь с ней?

Флип взглянул на подружку с вновь ожившим лукавством, словно освободясь от ненароком свалившегося на него груза. Он с радостью ощутил преимущества их юного возраста, их пусть уже не столь незамутнённых взаимоотношений, собственной своей деспотичности и истовой преданности Вэнк. По её коже ещё бежали струйки воды, колени были избиты, как у святого Себастиана, но совершенны под коростой ссадин; руки – как у юнги или мальчишки-подручного у садовника, шея перехвачена позеленевшим платком, а полотняная блуза пахла сырыми ракушками. Старый клочковатый берет уже не был способен затмить голубизну её глаз, и если бы не эти умоляющие, ревнивые, простодушно распахнутые глаза, её можно было бы принять за лицеиста, переодевшегося для игры в шарады. Флип расхохотался, а Вэнк топнула ногой и запустила мокрой курткой ему в физиономию.

– Ты будешь отвечать или нет?

Он с рассеянным видом просунул руки в дыры на месте рукавов.

– Да что говорить! Эта дама ехала в своём авто и заблудилась. Ещё чуть-чуть, и машина бы здесь завязла. Я объяснил ей это.

– А-а-а…

Вэнк села, сняла парусиновые туфли и высыпала оттуда добрую пригоршню мелкой влажной гальки.

– А почему она так быстро ушла, как раз когда я подходила?

Флип ответил далеко не сразу. Не подавая вида, он с тайным удовольствием припомнил самоуверенную повадку незнакомки, её речь, не сопровождавшуюся жестами, твёрдый взгляд, задумчивую улыбку. Она вовсе без иронии обратилась к нему «господин»… Но тотчас ему вспомнилось, как она произнесла «Вэнк», просто Вэнк, как-то слишком по-домашнему и слегка презрительно. Он нахмурил брови и взглядом словно оградил от чужаков свою подружку и весь непритязательный беспорядок её облачения. Наконец он не без труда нашел достаточно двусмысленный ответ, в котором одновременно прозвучала и его склонность к романтической таинственности, и щепетильность юного буржуа.

– Это она правильно сделала, – буркнул он.

V

Он попробовал взмолиться:

– Вэнк! Ну посмотри на меня! Дай руку… Давай подумаем о чём-нибудь другом!

Она отвернулась к окну и мягко отняла ладонь:

– Оставь меня. Мне грустно.

Августовский высокий прилив принёс с собой дождь, заливавший стёкла. Суша кончалась так близко – у кромки поросшей травой отмели. Ещё порыв ветра посильнее, ещё чуть-чуть поднимется это свинцово-серое поле с параллельными бороздами пены – и кончено: их дом поплывёт, как древний ковчег. Но ни августовский прилив с его монотонным громовым гулом, ни сентябрьский, когда волны несутся, словно гривастые кони, уже не могли напугать Флипа и Вэнк. Они знали, что этот краешек суши устоит перед натиском стихии, и каждый год с самого детства дерзко взирали на свирепые пенные щупальца, беспомощно вгрызавшиеся в источенный берег, над которым властвовал человек.

Флип приоткрыл застеклённую дверь, с усилием затворил её за собой и подставил лоб мелкому дождю, взбитому бурей водяной пыли, мягкому морскому дождю с привкусом соли, который ветер гонит над землёй, словно дым. Он собрал на террасе украшенные железными заклёпками шары, самшитовый игральный кубик, раскиданные здесь утром мишени и каучуковые мячи. Он убрал в кладовку все эти игрушки, уже не развлекавшие его, как убирают старые маскарадные костюмы, которым суждено послужить ещё не один раз. Из-за окна полные отчаяния фиалковые глаза Перванш следили за ним, а капли, оставлявшие следы на стёклах, казалось, текли прямо на них. И всё же голубое мерцание её взгляда не могли пригасить ни хмурые отблески небес с оттенком белёсой латуни, ни зелёно-свинцовое свечение моря.

Флип сложил деревянные кресла, перевернул плетёный столик. Думая о своей подружке, он хмурился. Уже давно им незачем было улыбаться, чтобы продолжать нравиться друг другу, а в этот час ничто не располагало к радости.

«Вот и осталось всего-то несколько дней: каких-нибудь три недели», – говорил себе Флип. Пучком мокрого тимьяна он вытер руки; в траве светились бесчисленные цветки и шевелились сонные шершни, ожидавшие первых солнечных лучей. От ладоней запахло девственно-травянистой свежестью, и вместе с её ароматом к горлу подступила волна какой-то успокоительной слабости, словно ему было всего-навсего лет десять. Но он совладал с собой и взглянул через стекло, где среди пляшущих на ветру венчиков помятого бурей садового вьюнка и длинных следов от крупных, как слёзы, дождевых капель виднелось лицо Вэнк. Лицо женщины, открытое только ему и спрятанное от всех прочих глаз за маской рассудительной и жизнерадостной пятнадцатилетней девочки.

На мгновение прервав спокойное падение капель, в облаках полыхнула молния и раскроила небо над горизонтом. Из мерцающего прорана вырвался сноп мертвенно-бледных лучей. Ожидание близкого грома дало его душе желанную передышку, ибо его мальчишеское нетерпение наивно требовало какой-то разрядки. Но, обратившись к морю, он не переставал ощущать, что там, у него за спиной, за затворённым окном стоит Вэнк, упёршись лбом в холодное стекло. «Пройдёт несколько дней, – твердил он себе, – и нас разлучат. Что делать?»

Он не желал вспоминать о том, что в минувшем году неизбежное расставание лишь ненадолго превратило его в безутешного мальчика, а затем возвращение в Париж, экзамены успокоили его, мало-помалу примирив с тихими домашними радостями. В прошлом году Флипу было только пятнадцать; каждая годовщина безвозвратно отметала в неясное, ничтожное прошлое всё, что не имело отношения к Вэнк и ему самому. Неужели он так любит её? Он вопрошал себя, подыскивая определения чувству, не находя их, кроме слова «любовь», и яростно откидывая волосы с влажного лба.

«Быть может, дело не в том, что я её так люблю, а в том, что она принадлежит мне? Вот оно что!»

Он возвратился к дому и крикнул, пересиливая ветер:

– Вэнк, иди сюда! Дождь перестал!

Она открыла дверь и. боязливо поёживаясь, прижимая, словно больная, ухо к плечу, застыла в дверном проёме.

– Да пойдём же, начался отлив, он отгонит дождь!

Она перевязала волосы белым платком, затянув его узлом на затылке, и стало похоже, будто её ранили в голову.

– Пройдёмся по крайней мере до Каменного носа, там под скалой сухо.

Она молча последовала за ним по сторожевой тропке, пробитой уступом прямо в меловом утёсе. Под ногами похрустывала пряная душица, благоухал отцветавший донник; внизу волны с треском рвущихся простыней накатывались на берег и лизали скалы масляными языками. От воды поднималось тёплое дыхание, обвевая камни запахом ракушек и вполне земными ароматами, тянущимися из мелких трещин и впадинок, куда ветер и пролетавшие птицы роняли семена.

Они достигли своего убежища: сухой, покатой и круто обрывающейся вниз площадки. Её надёжно укрывала скала, выступающая вперёд, как корабельный нос. Когда сидишь там, кажется, словно плывёшь в открытое море. Флип уселся рядом с Вэнк; её голова бессильно поникла ему на плечо, она закрыла глаза. Её смуглые, полноватые, обычно румяные щёки с россыпью рыжих точек, покрытые нежным, как молодая травка на далёком холме, пушком, уже с самого утра были бледны. Побледнели и губы, всё ещё слегка обветренные, словно яблоко, прихваченное полдневным жаром. После завтрака, вместо того чтобы отвечать на все жалобы своего «старинного поклонника» с обычной мягкой, но несколько настырной рассудительностью послушной девочки из благополучного семейства, она сама разразилась слезами. Он услышал её отчаянные признания; она с горечью твердила, что ненавидит собственную молодость, то будущее, что никак не настанет, и настоящее, от которого некуда бежать, негде спастись и с которым нет сил примириться… Она выкрикнула: «Я люблю тебя!», как говорят: «Прощай!», и с глазами, полными ужаса, простонала: «Я больше не могу, не желаю с тобой расставаться!» Мужавшее вместе с ними чувство зачаровало их детство и оградило юность от сомнительных привязанностей. Не будучи столь же неискушён, как Дафнис, Флип и третировал, и хвалил свою подругу с братским добродушием, но при том нежно оберегал от напастей и лелеял, словно их на восточный манер обручили ещё в колыбели…

Вэнк громко вздохнула и, не поднимая головы, открыла глаза:

– Ты не устал, Флип?

Он отрицательно покачал головой, не в силах оторвать взгляда от этих таких близких глаз, чья голубизна день ото дня делалась всё милей его сердцу, мерцая из-под вздрагивающих ресниц со светлыми кончиками.

– Вот видишь, – шепнул он, – гроза уходит. Правда, волны ещё не улягутся часов до четырёх утра… Но вот-вот развиднеется, а сегодня нас ждёт прекрасный восход полной луны…

По наитию он заговорил о том, что могло бы обрадовать, умиротворить смятенную душу девушки, вызвать к жизни картины безмятежного покоя. Но Вэнк не откликалась.

– Ты пойдёшь завтра на теннис к Жаллонам? Она снова зажмурилась и с такой внезапной яростью замотала головой, словно собиралась навечно отказаться пить, есть и жить…

– Вэнк! – нежно, почти с мольбой укорил он её. – Так нужно. Мы пойдём.

Губы её приоткрылись, взглядом обречённой она поглядела в морскую даль и повторила за ним:

– Так значит, мы пойдём. А почему бы и не пойти? И зачем идти? Ничто ничего не изменит.

Они оба вспомнили о садике у Жаллонов, о теннисе, о полднике. Эти чистые в помыслах и неистовые в чувствах влюблённые дети думали о том, как игра снова заставит их рядиться в личины смеющихся подростков, и ощущали смертельную усталость.

«Ещё несколько дней, и нас разлучат, – твердил про себя Флип. – Мы больше не будем просыпаться под одной крышей, я стану встречаться с Вэнк только по воскресеньям, у её отца, у нас дома или в кино. А мне шестнадцать. Прибавить пять – будет двадцать один. Сотни, сотни дней… Конечно, есть несколько месяцев каникул, но они кончаются так отвратительно… и при всём том она предназначена мне. Она моя…»

И тут он ощутил, что Вэнк тихо сползла с его плеча. Плавно, почти незаметно – но явно по собственной воле – она, зажмурившись, скользила по камням, а выступ был так узок, что ноги Вэнк уже повисли над провалом… Он всё понял – и его не бросило в дрожь. Он ясно представил, что случится с его подругой, если не помешать ей содеять задуманное, и рукой обхватил её талию: ничто не должно было их разлучить. Прижимая её к себе, он почувствовал близость этого живого, упругого, сильного девичьего тела, равно готового подчиниться ему в этой жизни или увлечь туда, где царствует смерть…

«Умереть? К чему? Ещё не время. Следует ли отправляться на тот свет, так и не овладев всем, что здесь рождено для меня?»

На этой нависшей над морем скале он возмечтал об обладании – конечно, расплывчато, как грезят робкие подростки его возраста. Но во всём строе его желаний проступало уже нечто по-мужски властное: так помышляет о будущем богатый наследник, решительно настроенный воспользоваться благами, что отпущены ему временем и законами, установленными меж людьми. Впервые ему дано распорядиться их общей судьбой, он волен отдать её на произвол стихий или же прилепиться к каменному выступу, словно упрямое семечко, готовое прорасти и расцвести на неприветливом камне… Обеими руками он сжал у пояса и приподнял отяжелевшее безвольное тело подруги, поставил её перед собой и привёл в чувство, резко позвав:

– Вэнк! Пошли!

Она взглянула на него снизу вверх, увидела его, нависшего над нею, решительного, нетерпеливого, живого, и поняла, что умирать уже поздно. Со смесью восхищения и негодования она приметила и отблеск закатного солнца в чёрных глазах юноши, и его спутанные волосы, рот и лёгкую тень в форме крылышек на верхней губе – след грядущей мужественности – и прокричала:

– Ты меня мало любишь, Флип, мало, мало!

Он хотел было заговорить, но осёкся: от него ждали благородного признания, на которое он не был способен. И, покраснев, он опустил голову, признавая свою вину. Вину за то, что не позволил своей избраннице ускользнуть туда, где любовь уже не терзает до срока свои жертвы; за то, что берёг её как спасительное прибежище для собственной души, никому не доступное и уже одним этим драгоценное для него, а потому поддался слабости и не дал ей успокоения в смерти.

VI

Вот уже несколько дней по утрам запахи осени доносились до самого моря.

С восхода солнца до того часа, когда разогретая почва позволяет свежему дыханию моря вытеснить лёгкие ароматы развороченной земли в бороздах, обмолоченного хлеба, тёплого навоза, августовский утренний воздух на побережье отдавал осенней горечью. Изгороди были окутаны стойкой росой, и, когда Вэнк в полдень подбирала до времени опавший тёмный осиновый лист, его светлая изнанка оказывалась влажной и покрытой алмазными капельками. Из земли торчали тронутые лёгкой испариной грибы, а садовые паучки, спасаясь от ночной прохлады, забирались в кладовку для игрушек и там на потолке рядками смиренно пережидали, пока не возвращалось тепло. Но к середине дня природа ещё вырывалась из тенет осенних туманов и тонких паутинок, опутавших колючие кусты ежевики с налитыми тёмными ягодами, и тогда, казалось, возвращался июль. Солнце с высоты небес выпивало росу, иссушало в труху новорождённый гриб, насылало полчища ос на перестоявшую лозу и её худосочные ягоды, а Вэнк и Лизетта одинаковыми движениями сбрасывали с себя короткие вязаные кофты, с утра прикрывавшие их загорелые руки и шеи, чью смуглоту лишь подчёркивали белые платья.

Так прошло чередой несколько безветренных и безоблачных дней – лишь мелкие барашки, пушистые, неторопливые, появлялись на небе к полудню и тотчас таяли. Эти дни и были божественно неотличимы один от другого. Перванш и Флипу даже стало казаться, будто год застыл в самой приятной точке своего пути, неслышно запутавшись в августовских сетях, и в сердцах юных влюблённых поселилось умиротворение.

Они поддались очарованию простых радостей жизни и стали меньше думать о близкой разлуке: их уже не обуревало уныло-драматическое состояние духа, обычное у подростков, до срока постаревших от внезапной любви, её тайн, немоты и горечи неумолимых расставаний.

Их соседи-однолетки, партнёры по теннису и рыбалке, оставили побережье и перебрались в Турень; ближайшие загородные виллы опустели, Флип и Перванш остались вдвоём в большом доме с гостиной, обшитой полированным деревом, где пахло, как на старинном корабле. Они наслаждались полнейшим одиночеством, блуждая среди взрослых, которых почти не замечали, хотя те попадались им на каждом шагу. Вэнк, которую ничто, кроме Флипа, не занимало, исправно выполняла все привычные обязанности: собирала в саду душистую калину и мохнатый ломонос, чтобы украсить обеденный стол, рвала первые груши и позднюю смородину для десерта, разливала кофе, подавала своему отцу или отцу Флипа зажжённую спичку, кроила и шила простенькие платьица для Лизетты и жила своей собственной жизнью среди родителей-призраков, которых плохо различала и почти не слышала. От одного их присутствия она впадала в не лишенное приятности томное состояние полуглухоты, полуслепоты… Сестрица её, Лизетта, пока ещё выбивалась из общей серости, блистая чёткими и нелживыми красками детства. Впрочем, она походила на Перванш почти так же, как молоденький гриб – на своего более крупного соседа.

– Если я умру, – говаривала Флипу Вэнк, – тебе ещё останется Лизетта…

Но Флип лишь пожимал плечами и не улыбался: в шестнадцать лет любящие не признают никаких перемен, болезней, неверности, а смерти в своих планах на будущее отводят место лишь в том случае, если она представляется достойной платой или естественным финалом любовного приключения за невозможностью лучшего исхода.

Однажды – стояло чудеснейшее августовское утро – Флип и Вэнк решились не обременять себя семейной трапезой и пошли к морю, уложив в корзины завтрак, купальные костюмы и прихватив с собой Лизетту. В прежние годы они частенько завтракали в одиночестве, уподобляясь первопроходцам и подыскивая удобные пещерки в известняке; теперь, правда, душевные тревоги и сомнения несколько портили удовольствие, уже лишённое привкуса новизны. Но прекрасное утро подчас способно омолодить даже таких заблудших детей этого мира, и тогда они могут снова жалобно постучаться в невидимую дверь, через которую некогда бежали из счастливого детства.

Первым по сторожевой тропке таможенников шествовал Флип, неся сачки для послеполуденного лова и сетку, в которой позвякивали литровая бутыль пенистого сидра и бутылка минеральной воды. За ним шагала Лизетта, размахивая увязанным в салфетку тёплым хлебом, а замыкала процессию Вэнк, затянутая в голубой свитер и белые панталоны и обвешанная корзинками, словно африканский ослик. На трудных поворотах Флип, не останавливаясь, кричал:

– Подожди, я возьму у тебя одну из корзин!

– Не стоит труда, – отвечала Вэнк.

И она ещё умудрялась помогать Лизетте, направлять её шаги, когда гигантские папоротники накрывали девочку с головой и соломенная копна её волос исчезала из виду.

Они выбрали местечко: лощинку между двумя утёсами, куда приливом нанесло тончайшего песку. Подобно рогу изобилия, впадинка, изгибаясь, расширялась к морю. Лизетта сбросила сандалии и стала играть ракушками. Вэнк быстро подвернула панталоны, и они тугими жгутами охватили её смуглые ляжки, а затем выкопала под скалой ямку во влажном песке, чтобы уложить туда бутылки.

– Хочешь, я помогу тебе, – вяло предложил Флип.

Она не соблаговолила ответить и, беззвучно рассмеявшись, взглянула на него. Её редкостной голубизны глаза, щёки, покрытые горячим румяным загаром, как плоды гладкого персика (те, что скрещены со сливой и зреют на шпалерах в местных садах), двойной полумесяц зубов – всё это на секунду так до боли ослепило его, что он чуть не вскрикнул. Но его подруга отвернулась, и он уже без волнения наблюдал, как она хохочет, перебегая с места на место, легко нагибаясь и чувствуя себя совершенно свободно в своём мальчишеском одеянии.

– Известно, что ты способен принести с собой: только прожорливые челюсти! – крикнула Вэнк. – Ох уж эти мужчины!

«Мужчина» шестнадцати лет благосклонно принял и насмешку, и дань уважения. Он сурово подозвал Лизетту, когда всё было готово, съел два сандвича, которые намазала маслом его спутница, выпил неразбавленного сидра, ткнул в соль латук и несколько кубиков швейцарского сыра, слизнул с пальцев сок размякших груш. Вэнк ухаживала за всеми, уподобившись юному виночерпию с перехваченными узкой голубой ленточкой волосами. Она извлекала хрящики из сардин, предназначенных Лизетте, наливала и смешивала питьё, снимала кожуру с фруктов и сама торопливо ела, отхватывая своими хорошо посаженными зубами большие куски. Начался отлив, и море с тихим шелестом отступало, оставив им несколько метров отмели, где-то наверху рокотала косилка, и из скалы, обросшей травяной щетиной с мелкими жёлтыми цветами, сочилась пресная водица, отдававшая землёй…

Флип вытянулся, заложив руку за голову, и прошептал:

– Как хорошо!

Вэнк стояла над ним, вытирая ножи и стаканы и одаривая его голубым лучом своего взгляда. Юноша не двигался, скрывая удовольствие, которое получал, когда она им любовалась. Он знал: именно в эти минуты он красив – с горящими смуглыми щеками, ярким ртом и чёрными волосами, в живописном беспорядке обрамлявшими лоб.

Не вымолвив ни слова, Вэнк снова принялась хлопотать, как маленькая индейская скво. Флип же смежил веки, укачиваемый рокотом отлива, полуденным звоном далёкого колокола, голосом Лизетты, которая что-то напевала вполголоса. На него снизошёл внезапный лёгкий сон, полудённая дрёма, сквозь которую до его слуха доносился каждый звук, но при этом чудесно преображался, вплетаясь в прочную ткань сновидения: нежась на блёклом песке после ребячьего пикника, он одновременно был неким древним дикарём Флипом, не обременённым имуществом, но имевшим жену, а значит – всё, что ему было нужно…

Чуть более громкий крик заставил его приоткрыть веки; около самой воды, почти обесцвеченной под отвесными солнечными лучами, Вэнк, склонясь над Лизеттой, отмывала ей какую-то царапинку, вытаскивала занозу из доверчиво поднятой ладошки… Эта картина не прервала цепи сновидений, когда Флип вновь закрыл глаза:

«Ребёнок… Да, действительно, у неё – ребёнок…» Мужественные грёзы, где любовь, опередившая предуказанные ей сроки, сама себя осаживает, сводя все помыслы к простым и благородным целям, унесли его в далёкие обиталища одинокой души; там он мог распоряжаться как повелитель. Вот он проходит мимо пещеры – в ней виден гамак из жил, прогнувшийся под тяжестью нагого тела, чадящий костёр, языки которого стелются вокруг и лижут землю… но тут способность преображать действительность покинула юношу, он стал куда-то падать, пока не погрузился в мягчайший безмятежный покой.