Книга: Клуб убийц Букв - Сигизмунд Кржижановский

В "Клубе убийц букв" можно во всем этом убедиться. И покориться тому, что вас затянет в омут, из которого так просто не выбраться. Немного тяжеловесный язык повествования обеспечит вам громадный объем информации, втиснутый в узкие рамки новеллы. И вы будете бродить по лабиринтам зала с пустыми книжными стеллажами, возле которых так уютно разместились восемь кресел.

Вы познакомитесь с удивительными людьми - не писателями, - о, нет! - но с мыслителями. Они не признают ни чернил, ни пера. И собираются каждую субботу, чтобы рассказать друг-другу историю. Каждый раз новую, особенную... Произведение чрезвычайно насыщенное. Его можно читать не один день, не уставая поражаться филологическим изыскам автора. Вам придется удивляться, запутываться, совершать открытия. И это чтение запомниться надолго.

В минимум слов автор втискивает максимум смысла. Оттого слова в книге такие тяжеловесные. Автор пригоршнями бросает их в восприятие читателя, где слова тонут, но — подобно живому существу — продолжают барахтаться и бороться, в конце концов, сбрасывая с себя мокрые одежды смысла. Только так слова и могут удержаться на поверхности — то есть в зоне досягаемости читателя. Но смысл идёт ко дну — ртом ко дну, как самоубийца, — и о нём остаётся лишь скорбеть. Однако если набрать в лёгкие побольше воздуха и нырнуть, то на дне обнаружатся целые залежи и напластования значений и подтекстов, незаметных с берега повседневного бытия. Нырок и залежи — это, конечно, не очень хорошо, смелости и дыхания хватит не всем, а значит, автор сознательно ориентируется на определённую аудиторию, пренебрегая всеми остальными. Но если читатель готов побороться с собственным восприятием за право быть избранным, то «Клуб убийц Букв» с радостью открывает перед ним своим двери.

Итак, в клубной зале есть камин, пустые книжные стеллажи и восемь кресел. Кресел восемь, потому что семерым членам клуба понадобился сторонний наблюдатель — «чистый читатель» с настежь распахнутым восприятием (куда можно было бы пригоршнями бросать слова; всё-таки герои — плоть от плоти автора). Книжные полки пусты, потому что такова политика клуба: замыслы можно придумывать и рассказывать, НО чтобы «убить буквы», такие произведения запрещено записывать или публиковать. Чернила и типографские краски истощают и в конце концов уничтожают замыслы, а члены клуба хотели замыслы спасти, чтобы те существовали только для себя. Как цветы, растущие в саду, закрытом для посетителей, — растущие только для себя. Камин нужен, разумеется, чтобы сжигать книги, стоит тем только посметь заявиться в священную клубную залу. Особенно жаль мне было новорождённую рукопись Рара — инквизиторы и те кажутся милосерднее, ведь они хотя бы не бросали в огонь младенцев. Но обо всём по порядку.

Члены клуба называют себя по-разному — убийцами букв, замыслителями, инитами, — но, во всяком случае, не писателями. Чтобы не запутаться в присущей мне терминологии, я буду называть их «пожирателями историй». Это уж точно честнее по отношению к тем замыслам, которые одни из них выпускали из тёмных глубин своего разума на свет горящего в камине огня — а другие тут же поглощали с тем, чтобы никогда боле не выпустить наружу. Тьфу, нахваталась уже. А вроде бы так быстро прочитала, что ничего не должна была успеть подхватить, хм. Так вот, Зез, Рар, Тюд, Дяж, Шог, Хиц и Фэв (да, имена они себе тоже придумали) собирались каждый субботний вечер, запирались в клубной зале на ключ и рассказывали друг другу истории. Историей Зеза можно считать его монолог, в котором он рассказывает приглашённому «чистому читателю» о причинах возникновения клуба. Чутьё подсказывает, что во всём этом что-то не так, но ситуация проясняется только ближе к концу, да и то, «проясняется» — это слишком громко сказано: сколько читатель может домыслить, настолько и проясняется. В ту первую субботу право поделиться замыслом достаётся Рару. И он делится — четырёхактной постмодернистской пьесой под названием «Actus morbi», что вызывает шквал негодования (сама пьеса, а не её название) у Зеза, возглавляющего заседание. В основном потому, что это нарушает традиции клуба, а «осценивание» замысла слишком близко к реальной жизни. Но Рару разрешено продолжать — и он пользуется этим разрешением, чтобы поразить читателя в самое сердце. Уж моё сердечко точно замерло, а потом забилось быстрее, когда я поняла, что пьеса основана на гамлетовском «вопросе бытия», кривотолках вокруг личности Шекспира и окольными путями возвращается к самому «клубу пожирателей». Сквозь время он обращается к Театру, сквозь чувство утраты — к читателю. Герои Рара приходят к однозначному выводу: «Лучше хоть как-нибудь быть, чем великолепно не быть». Сам Рар поступает красиво… но, впрочем, остальное — молчание.

Неделю спустя настаёт черёд Тюда. Его рассказы в средневековых одёжках, а сам Тюд по-средневековому жесток. Светлая и чистая Франсуаза на всю жизнь становится заложницей «Ослиного праздника», а оборотный рассказ (то есть созданный из вывернутого наизнанку предыдущего) — «Мешок голиарда» — отца Франсуаза выводит из грязи к духовной чистоте. И смерти, но это, опять же, детали. В третьем рассказе Тюд описывает человека-тему, в котором под конец можно узнать Рара. То есть Тюд тоже околичностями возвращается к «клубу пожирателей», последним рассказом словно бы защищая клуб от нападок предыдущего оратора.

Я так подробно останавливаюсь на всём этом, чтобы воздать по заслугам третьей субботе, когда слово достаётся Дяжу. Тот представляет вниманию слушателей рассказ об «Эксах». Его сюжет трудно передаваем, но в целом речь идёт о фантастическом допущении, что внутри человеческого мозга можно воссоздать «мир чистого замысла» (аллюзия на клуб) и что можно разорвать связь между волей и действиями (аллюзия на клуб). Дяж скромно отводит себе роль Анонима, а вот главный злодей в рассказе приходится практически тёзкой Зезу — его зовут Зес, наивный Шог становится секретарём Шаггом, читатель же соотнести себя может только с безмолвными экс-людьми. Все вместе они создают страну Эксинию. Пересказывать её мне особенно не хочется, это страшное будущее, поверьте мне, однако скажу только, что куда страшнее даже не сам рассказ, а то, что Кржижановский в 1926 году смог ясно увидеть отдалённое будущее. Сейчас, когда просматриваю собственные пометки, мне кажется, что Кржижановский предсказывал будущее коммунизма.

«…мускульная система, похищаемая вместе с мозгом у общества, возвращается его законному собственнику…» «…когда дело идёт о спасении всего социального организма…» «…почитатели великого идеолога, не веря в измену своего вождя, говорили о подлоге и подмене рукописей…» «Отделенная, совершенно безболезненно, от мозга и настроенная соответствующим образом мускульная сеть каждого из этих новых людей представляла собой естественную антенну, которая, воспринимая эфирную волю гигантского иннерватора, проделывала машинную, единую на всех них, действительность.» «В душе Тумминс всё так же ненавидел и проклинал эксы, но мускулы его, оторванные от психики, проделывали чёткую и пламенную агитацию, проводя кампанию по постройке новых этических машин.» «…эксобразное мышление этого существа, не знающего о возможности перехода от воления к поступку, от замысла к осуществлению, естественно приходит к признанию бытия мира замыслов и волений в самих в себе…»

В те годы Советы ещё только набирали обороты, протестовали, голодали, собирались с силами, коммунизм властвовал в сердцах и умах простых людей, а также до дрожи пугал буржуазию и творческую интеллигенцию. Хотя последние были скорее справедливыми, чем корыстными, поэтому большей частью поддавались обаянию новой российской власти и не видели дальше помещённого им на нос «светлого будущего». Пожалуй, теперь я начинаю понимать, почему Кржижановского почти не издавали при жизни (опять клубная аллюзия?), и в чём именно заключалась фантасмагоричность и сатиричность его произведений. Но вернёмся к выдуманному миру. Всё же Тюд по-своему, на фантастический манер, защищает клуб от нападок раровского рассказа. Фактически перед читателем развёртывается драма — внутренний раскол между «пожирателями», но читатель не может ничего понять, потому что только пришёл в клуб и толком ещё не освоился. Тюд рассказывает об эксах и эксонах долго, так что о клубе даже рискуешь забыть, но всё же читателя ведёт верный инстинкт. Читатель осознаёт, что в этой толпе замыслителей он — единственный эксон, что слышит, воспринимает и чувствует, но не может выразить себя, чистый сторонний наблюдатель, в силу писательской бесталанности (бессильности) не способный вынести ни одного слова за пределы клуба и поведать миру (то есть дать буквам жизнь, выражаясь терминологией клуба). И, конечно, читатель не хочет быть эксоном, поэтому сердцем и мыслями устремляется к единственному в этом клубе «замыслителю», решившемуся протестовать, — Рару. Рар не кажется принадлежащим к этому обществу убийц и исказителей, его хочется спасти. Но герой, кажется, не хочет быть спасённым.

В четвёртую субботу слово достаётся Фэву. Того занимают философские дилеммы наподобие существования «трёхротыша» (Горыныч, ты?), который одним ртом говорит, другим ест, а третьим целуется. Дилемма по Фэву заключается в том, что у человека только один рот, следовательно, только одна из функций рта может быть истинной. Герои Фэва донимают вопросами всех встречных-поперечных, так же как и Фэв донимает соклубников опасной близостью к книжному переплёту и типографским краскам. Бесконечное странствие героев текущей истории, бессмысленность расспросов и поставленной дилеммы чем-то напоминают бесконечную пустоту книжных полок и бесполезность идеи, легшей в основу клуба. Насчёт роли Фэва в «Клубе убийц Букв» я не вполне уверена, ведь и примкнул он к обществу, кажется, лишь от того, что нигде никогда не публиковался. Тогда его история — это скрытый протест, впрочем, бессмысленный и бесполезный. В пятую субботу выступает романтик Шог. Его история коротка, обрывочна, трагична, как и положено романтическому жанру. Шог не в силах довести её до конца, и инициативу хочет перехватить Зез, переделав озвученное на свой лад. Но не успевает, потому что к следующей субботе случается подлинная, не выдуманная трагедия. Концовка клуба пожирателей историй закономерна, и то, что Зез на деле оказался обыкновенным трусом, — словно бальзам на сердце. Впрочем, той же самой концовкой сердце разбито, и никакие притирания и примочки ему не помогут. Но я не хочу — да-да, несмотря на подробнейший пересказ выше, — не хочу приподнимать завесу над кончиной клуба. Ошеломительной драмой обрывается история клуба и ею по сюжету обусловлено возникновение повести; ею повесть заканчивается и с неё начинается осмысление читателем прочитанного. Что возвращает нас к началу этого текста, где я описала свои впечатления: слова обесценены, за смыслом нужно нырять глубоко, что не всякому под силу — но, право слово, если вы ещё не бросили этот отзыв, то и повесть, несомненно, сдюжите прочитать и понять.

«Клуб убийц Букв» написан запутанно, однако колоритно и выразительно, словно его писал поэт. Отглагольный минимализм «Клуба» напомнил мне давече прочитанных «Циников» — оба произведения мог написать один человек, если бы у него было две ипостаси (или душа поэта и мозг фантаста). Сперва я грешила на собственную неразборчивость, потом на эпоху — тексты написаны с разницей в два года. А на деле в ход пошли и дух советских перемен, и атмосфера Москвы, и мода на определённый стиль в общей тусовке, где проводили много времени и Мариенгоф, и Кржижановский. Мариенгоф был признанным имажинистом, а творческий метод имажинизма Кржижановский считал себе наиболее близким. Общались ли они, мне неизвестно, а вот то, что на обоих авторов оказали влияние одни и те же факторы — однозначно чувствуется. Да, темы, сюжеты, несомненно, разные. А вот внешняя форма — очень похожа. В итоге, повесть Кржижановского мне понравилась (даже больше, чем «Циники», что, впрочем, не важно), однако биография и описание творческого метода Кржижановского вселили в меня уверенность (ничем пока не подкреплённую), что это — тот писатель, которого я искала всю жизнь. Да-да, именно в такой заезженной формулировке. Потому что Кржижановский многогранен и многолик, потому что он мог бы быть поэтом, потому что он создавал фантастическую сатиру и постмодернистический метатекст тогда, когда и слов-то таких не было.