Текст книги "В лесах Сибири. Февраль-июль 2010"

Март
Время

1 марта

Сегодня день рождения у моего отца. Представляю себе их праздничный ужин в Гюизе. Как всегда в этот день, вся семья собралась в ресторане, расположенном в отреставрированных конюшнях XVIII века. Родня из Бельгии, пиво и вино, мясо, кирпичные своды и приглушенный свет. Гости попали под дождь, но сейчас пребывают в тепле и сытости. Столики установлены на месте бывших кормушек для животных. Сотни лошадей, которые могли бы мирно спать в этих уютных стойлах, теперь ночуют под открытым небом где-то в Пикардии. Конюшни, переделанные в банкетные залы, ничем не лучше, чем церкви, приспособленные под склады боеприпасов. Наливаю себе пятьдесят граммов водки и протягиваю стакан в сторону запада, в пустоту.

Был бы мой отец счастлив здесь? Ему бы не понравились эти пейзажи. Он любит споры, дискуссии, сцену. Он живет в мире реплик. А в сибирской тайге не с кем вести разговоры. Конечно же, ничто не ограничивает свободу самовыражения. Можно даже завыть, как это сделал финский мельник из романа Арто Паасилинны. Только от криков толку не будет. Когда речь идет о выживании в природных условиях, бунт – штука бесполезная. В лесной глуши единственной добродетелью является принятие. Как у стоиков, у лесных животных, а еще лучше – у безмолвных камней. Тайга может предложить нам только две вещи: свои богатства, которыми мы так спешим воспользоваться, и свое полное равнодушие. Вот, например, вчера луна сияла, и я сделал запись в дневнике: «Рог цвета слоновой кости наносит раны черному ночному небу». Но ведь луне-то глубоко плевать на эти жалкие литературные потуги!

Вечером дочитал детектив. Ощущения как при выходе из «Макдоналдса»: тошнота и легкое чувство стыда. Четыреста страниц проглочено, чтобы узнать, чем мистер Икс зарезал мистера Игрека: ножом для масла или ножом для колки льда. Бурный сюжет. Все выдержано в стиле полицейских протоколов. Персонажи беспомощны перед лицом непреложных фактов. Обилие деталей маскирует пустоту. Книга, которую забываешь, едва закрыв.

Полночь. Выхожу на прогулку к Байкалу. Хочется снова пережить те чувства, которые я испытал семь лет назад, впервые оказавшись на этом берегу. Мое сердце разрывалось от счастья. Где теперь эта радость, которая мешала мне уснуть? Уют моей избушки притупляет восприятие. Удобства покрывают душу пеплом. Потребовалось всего две недели, чтобы привыкнуть к новому месту. Скоро я буду знать здесь каждую сосну так же хорошо, как знаю каждое кафе на моей улице в Париже. Почувствовать себя своим в каком-либо месте – это начало конца.

В сотне шагов от хижины находится сортир, хлипкая дощатая постройка с вырытой в земле ямой. Отправляясь туда, вспоминаю рассказ «Яблоня» Дафны дю Морье: о том, как некий муж замерз в собственном саду, так как его нога застряла в расщелине пня, который остался от яблони, посаженной его покойной ненавистной женой. Представляю, как в 30 °C ниже ноля я падаю и не могу подняться. И умираю здесь, в пятидесяти метрах от дома, глядя на поднимающийся из трубы дымок и слушая траурные залпы трескающегося льда. Устав бороться, испускаю последний вздох со словами: «Какая глупая смерть!» О, все эти люди, потерявшиеся и погибшие, в то время как спасение было так близко!

Расстояние в несколько шагов может оказаться непреодолимым. Куросава снял фильм на эту тему: группа альпинистов замерзает в снежной буре неподалеку от лагеря. Или экспедиция Роберта Скотта на Южный полюс: он сам и все его товарищи погибли, не осилив последние восемнадцать километров, остающиеся до склада с провизией. А вот Свен Гедин, путешествуя по пустыне Такла-Макан, переживает другой опыт: он думает, что потерялся, и готовится к смерти, но неожиданно натыкается на оазис.

2 марта

На юге, в восьмистах метрах от моего жилища, гранитный выступ рассекает заросли деревьев. Шесть лиственниц обрамляют его шишкообразную вершину, возвышающуюся над озером. Снег поблизости усеян следами рыси. С трудом карабкаюсь по заснеженному скалистому склону, проваливаясь в сугробы. Иногда нога соскальзывает в пространство между камнями. Достигнув вершины, созерцаю бескрайнюю, покрытую мраморными венами равнину Байкала. Лесная тишина окутывает все вокруг, и звуки этой тишины не умолкают миллионы лет. Я вернусь сюда. Это место станет моей смотровой площадкой в те дни, когда захочется взглянуть на мир сверху.

Ко мне в гости наведались Саша и Юра – рыбаки, с которыми я познакомился в прошлом месяце у Сергея. Следуя традиции, разливаю водку по стаканам. Как хорошо сидеть в тепле и безопасности и делить стол с товарищами. От жаркой печки мы совсем разомлели. Веки тяжелеют в блаженном полусне. Алкоголь согревает желудок. Мысли блуждают, тело расслабляется. Курим, пуская густой дым, и все реже обмениваемся словами. Общаясь с русскими рыбаками и лесничими, я испытываю умиротворение. Такое чувство, что я нашел людей, среди которых мне хотелось бы родиться. Мне нравится, что с ними не нужно прилагать усилий, чтобы поддерживать разговор. Существовать в человеческом мире трудно именно потому, что мы всегда должны иметь что сказать. Не хочется вспоминать об этой безумной жизни в Париже, где нервные и, в сущности, малознакомые люди постоянно вынуждены обмениваться дежурными фразами, вроде «Как дела?» или «Увидимся!».

– Не холодно? – спрашивает в какой-то момент Саша.

– Нормально, – отвечаю я.

– Много снега?

– Много.

– Кто-то приходил?

– Да, на днях.

– Сергей?

– Нет, Юра Усов.

– Юра Усов?

– Да, Юра Усов.

– А, тот самый…

– Угу.

Подобные диалоги читаешь у Жана Жиано в романе «Песнь земли». В самом начале книги человек реки, Антонио, разговаривает с человеком леса, Матело:

– Это жизнь, – рассуждает Антонио.

– Лучше лес, – подхватывает Матело.

– Дело вкуса, – отвечает на это Антонио.

«Меньше говоришь – дольше живешь», – изрекает в свою очередь Юра. Думаю о Ж.-Ф. Копе, любителе выступить с длинной речью. Кто-то должен наконец объяснить этому горе-политику, что жизнь коротка.

Саша оставляет мне пять литров пива. Вечером неторопливо выпиваю два. Говорят, что это напиток для бедных. Пиво действует как успокоительное, усыпляет рассудок, отнимает всякую способность сопротивляться. Именно из пивного шланга тоталитарные государства тушат социальные пожары. Ницше ненавидел это мерзкое пойло, воплощающее собой «дух тяжести».

Палкой на снегу:

 
В этом мире мы – и краски и кисти.
 

3 марта

Вспоминаю о том, как пешком шел через Гималаи, пересекал на лошади горные степи Тянь-Шаня, а на велосипеде, три года назад, – пустыню Устюрт. Эта неописуемая радость, когда оставлен позади опасный перевал. Эта хищная страсть наматывать километры. Это безумное желание во что бы то ни стало мчаться вперед. Иногда, в состоянии, граничащем с одержимостью, я доводил себя до полного изнеможения. В пустыне Гоби, останавливаясь на ночлег, я буквально валился с ног от усталости, но на следующее утро, едва открыв глаза, снова – как на автопилоте – отправлялся в путь. В ту пору я играл в волка, а сейчас превращаюсь в медведя. Надоело носиться, как ветер, хочется пустить корни, обрести почву. Меня обуревала жажда движения, я завоевывал пространство и мечтал покорить время. Казалось, оно прячется где-то за горизонтом. Я не пытался остановить стремительный бег жизни, но, как писал Монтень, старался «тем жаднее пользоваться ею, чем быстрее она течет»[2]2
  Монтень М. Опыты: Избранные произведения: В 3 т. М.: Голос, 1992. Пер. А. С. Бобовича и др.


[Закрыть].

Человек, владеющий пространством, обретает могущество. Человек, владеющий временем, обретает свободу. В городе минуты, часы, дни и годы убегают от нас. Они вытекают из раны времени. В лесу время успокаивается. Оно лежит у наших ног, как старый добрый пес, с присутствием которого мы настолько свыклись, что не замечаем его. Я свободен, потому что мои дни принадлежат только мне.

Утром, пока топится печь, отправляюсь к проруби в тридцати метрах от берега. За ночь она обычно затягивается коркой льда, которую нужно разбить, чтобы набрать воды. Закончив, замираю на мгновение, любуясь красотой тайги. Вдруг в проруби мне чудится рука покойника (эти воды поглотили столько людей!), готовая схватить меня за ногу. Кошмарное видение, сверкнувшее как молния. Отскакиваю и роняю лом. Сердце стучит.

Есть что-то зловещее во всякой стоячей воде. Бесчисленные призраки умерших томятся в этой юдоли печали. Озера – это склепы. Бессточные озера быстро зарастают, распространяя неприятный запах ила. Когда смотришь на море, разная чертовщина меньше лезет в голову – соль, яркое солнце и волны прогоняют мрак. Что же случилось на этом берегу? Попавшая в шторм лодка или хладнокровное убийство? Не хочется ближайшие несколько месяцев провести бок о бок с незнакомой страдающей душой. Мне вполне достаточно моей собственной. Возвращаюсь в тепло с двумя ведрами воды в руках. Виднеющаяся из окна прорубь кажется черной дырой на скатерти синюшного оттенка: настоящий портал в параллельный мир.

После обеда надеваю снегоступы. За полтора часа можно добраться до верхней границы леса.

Я люблю лесные прогулки. В лесу стихают все звуки. Посещая готические соборы во Франции или в Бельгии, испытываешь похожую робость. Мягкое живое тепло проникает сквозь полуприкрытые веки в череп и распространяется по телу. Уходящие в небо кроны сосен и высоченные своды соборов производят на меня одинаковое по силе впечатление. Но отныне каменной кладке я предпочитаю лесную чащу.

Деревья тонут в глубоких сугробах. Ветер никогда их не сметает. Даже в снегоступах ноги вязнут. Следы на снегу рассказывают о ночной жизни многочисленных таежных обитателей: рысей, волков, лисиц и соболей. Недавно здесь произошла трагедия, кое-где виднеются капли крови. Следы – это беззвучный речитатив леса. Животные, размер лап которых пропорционален массе тела, не проваливаются в сугробы, а вот вес человека снегу не выдержать.

Тишина иногда прерывается криками соек. Пернатые стражники устроились на верхушках сосен, играющих роль дозорных башен. Птицы кричат, потому что я вторгся на их территорию. Никто никогда не спрашивает у животных разрешения посетить их владения.

Стволы деревьев покрыты лишайником. Давным-давно я читал сказку о том, как некий бог бродил по лесу, и ветки цеплялись за его одежду, разрывая ее в клочья, которые оседали на деревьях и превращались в лишайник.

У сосен грустный вид. Наверное, им холодно. Я начал подъем час назад; альтиметр показывает семьсот пятьдесят метров над уровнем моря. Последний рывок, чтобы подняться на высоту девятьсот метров – туда, где лес слагает оружие. Наверху снег, обтесанный ветрами, покрыт плотным настом. Идти становится легче. Продолжая подниматься, достигаю узкой лощины, которую мне предстоит пересечь.

Там, где лес обрывается, одиноко растут несколько лиственниц. На лазурном фоне четко вырисовываются их слегка изогнутые ветви. Настоящая гравюра Хокусая – кора деревьев цвета потемневшего золота, синяя гладь озера и белые звезды трещин на льду.

Иногда земная твердь уходит из-под ног. Снег, укутавший заросли кедрового стланика, проваливается подо мной. Я падаю, снегоступы застревают в сплетениях ветвей. Чертыхаясь, выбираюсь из ямы. У Варлама Шаламова есть рассказ о стланике. То ли куст, то ли дерево, в конце зимы он стряхивает снег и распрямляется во весь рост, возвещая о наступающей весне и даря надежду.

Достигнув отметки в тысячу метров, карабкаюсь по каменным выступам, обрамляющим склоны долины. Гранитные зубцы прибрежных скал нависают над озером. Некоторые мои друзья живут исключительно ради этого – взбираться на недосягаемую высоту, парить между небом и землей, пребывать в царстве абстрактных форм и вдыхать разреженный воздух, щекочущий ноздри, но лишенный запаха. Когда они спускаются с гор, им кажется, что все вокруг наполнено зловонием. Альпинисты в городе – несчастные люди.

На камнях, выглядывающих из-под снега, развожу огонь и грею воду для чая. Дым сигары смешивается с дымом костра, и сизые колечки плывут по направлению к Байкалу. Здесь, наверху, я погружаюсь в состояние блаженства. Просто жить. Курить один на один с древним озером, ничего не разрушать, ни от кого не зависеть, быть благодарным за то, что имеешь, и твердо знать, что природа принимает тебя. В жизни мне необходимы три вещи: солнце, обзорная площадка с прекрасным видом и приятная боль в мышцах после физической нагрузки. А также сигариллы «Монтекристо». Счастье – это то, что улетучивается, как табачный дым.

Температура не располагает к длительному созерцанию. Выбираю место, где можно спуститься. Цепляюсь за кусты и низкорослые деревья, чтобы не слишком разгоняться. Нарушая покой задремавшего под снегом леса, за час добираюсь до берега. Двигаюсь наугад, но выхожу на опушку совсем недалеко от моей хижины. Я счастлив, когда вижу ее. Она встречает меня. Я дома. Закрываю дверь и разжигаю печь. В мае нужно будет подняться на самые высокие местные вершины.

Эпиграфом к книге «Гиперион, или Отшельник в Греции» служат слова «Non coerceri maximo, contineri tamen a minimo, divinum est»[3]3
  «Не исчерпываться великим, но пребывать и в малом – вот суть божественного» (лат.).


[Закрыть]. Это значит, что после прогулки, напитавшись величественной красотой Байкала, следует вспомнить о тех, кто неприметно служит этой красоте: о снежинке, лишайнике, маленькой синице.

4 марта

Солнце, проникающее сквозь оконное стекло, ласкает кожу, как рука любимой женщины. Только солнцу дозволено прикасаться к тем, кто затворился в лесу.

Чтобы хорошо начать свой день, нужно выполнить целый ряд ритуалов. По порядку: поздороваться с солнцем, с Байкалом и даже с маленьким кедром, который растет перед моей избушкой и в кроне которого по ночам прячется луна.

Моя вселенная предсказуема. Дни следуют друг за другом, и каждый из них является отголоском предыдущего и наброском следующего. В зависимости от времени суток меняется цвет неба, птицы улетают и возвращаются, в природе происходит множество едва заметных изменений. Новый оттенок кедровой коры или необычная тень на снегу становятся событием для лишенного человеческого общения отшельника. Я больше не буду презирать тех, кто любит поговорить о погоде. Метеорология имеет общемировое значение. Рассуждения на эту тему носят не менее глубокий характер, чем дебаты о связях между радикальными исламистами и Пакистанской межведомственной разведкой.

Непредвиденное для отшельника – его собственные мысли. Только они нарушают монотонное однообразие дней. Нужно ворочать мозгами, чтобы не погрузиться в сон.

Вспоминаю свое путешествие на борту французского учебного судна «Жанна д’Арк» два года назад. Через Суэцкий канал мы выходим в Средиземное море. Перед глазами медленно плывут бесчисленные острова. На капитанском мостике дежурят офицеры. Вокруг тишина. Мы безмолвно ликуем, вглядываясь в изрезанную линию берега.

Смотрю в окно, как когда-то смотрел в корабельный иллюминатор. Только теперь я не подстерегаю внезапно появляющиеся в поле зрения очертания какого-нибудь неизвестного мне мыса, а наблюдаю за игрой светотени и метаморфозами освещения. На корабле развлечением служит меняющееся вокруг пространство. В лесной хижине за это отвечает время, неуловимо и неустанно преображающее пейзаж. Укрывшись в тихой гавани, продолжаю движение – оставаясь на месте. И если меня спросят, куда я исчез на столько месяцев, я отвечу: «Отправился в круиз».

Замечаю, что время ускоряется или замедляется в зависимости от того, где я нахожусь – внутри или снаружи избушки. Внутри часы бегут с мерным журчанием. Снаружи каждая секунда – как пощечина. На льду время практически останавливается, холод сковывает его ход. Порог моего жилища представляет собой, таким образом, не просто деревянный брусок, обозначающий границу между теплым и холодным, своим и чужим. Это горловина песочных часов, соединяющая два сосуда, в которых время течет с разной скоростью.

Сибирская избушка не соответствует стандартам, которым должно отвечать жилое помещение на Западе. Требования безопасности здесь не соблюдаются, ничего не застраховано. Похоже, русские взяли за правило игнорировать меры предосторожности. В пространстве в девять квадратных метров тело лавирует между раскаленной печкой, подвешенной под потолком пилой и засаженными в стену ножами и топорами. В Европе порядка ради подобные постройки были бы разрушены.

После обеда распиливаю ствол кедра. Каторжный труд: древесина плотная, и пила застревает. Смотрю на юг – чтобы передохнуть. Идеально скомпонованный пейзаж: изогнутые линии бухты, сероватая полоска неба, альпенштоки сосен и величественные складки гранита. Моя хижина находится в центре композиции – там, где соприкасаются озерный, горный и лесной миры, символизирующие собой смерть, вечное возвращение и божественную чистоту.

Ствол у кедра не толстый, хотя этому дереву должно быть лет двести. В Сибири растительность не отличается пышностью, но обладает небывалой мощью. Местные деревья не могут похвастаться роскошной кроной, однако плоть их крепка, как камень.

Снова вынужден сделать паузу. В прошлом году я посетил лесопильный завод в долине реки Самарга, в Приморском крае. Москва продает тайгу китайцам. Шум пил разрывает тишину, лес превращается в совокупность лесозаготовительных участков. В Китае эти стволы старательно распилят на части и отправят в лущильный цех. Так столетние сибирские кедры станут палочками, которыми будет поедать лапшу какой-нибудь шанхайский рабочий, занятый строительством очередного торгового центра для населяющих его родной город экспатов. Незавидная участь, не так ли? Мне жалко все эти деревья. Сергей говорил, что наверху, за скалистыми выступами, опоясывающими байкальский берег, уже вовсю идет рубка леса.

Русские гордятся своей необъятной родиной и не особенно заботятся о сохранении лесных богатств. Пребывая в иллюзии, что их страна не имеет границ, они думают, что и природные ресурсы неисчерпаемы. Все мы становимся рьяными экологами, оказавшись на крошечном альпийском лугу в Швейцарии, но совершенно не тревожимся о судьбе бескрайних просторов России.

Напоследок колю на дрова березовые чурки; береста пойдет на растопку. Кора дерева испещрена зарубками, как будто лесной дух считал тут проходящие дни.

Возвращаюсь домой. Крупные хлопья снега ложатся на импровизированную изгородь из пней и корней, обрамляющих склон.

5 марта

Новая вылазка в верхнее царство. Ищу водопад, о котором рассказывал Сергей: «полтора часа хода, около тысячи метров над уровнем моря». В снегоступах петляю по усеянным камнями склонам выше границы леса. На высоте девятьсот метров, у расселины на вершине одной из скал, натыкаюсь на водопад. Заледеневшая струя воды повисла в пустоте сосулькой и покрыла слоем хрусталя поверхность камней.

Птиц не слышно. Зима сковала все живое. Природа еще не скоро проснется. Вода, облака и даже воздух застыли в ожидании. Но день настанет, и все снова оживет. Снег буркнет, что пора вернуться в озеро, русла рек наполнятся водой, весенние потоки зашумят по склонам, напитывая землю влагой. Воздух потеплеет, живительные соки разольются по стволам деревьев, из почек проклюнутся листья. В жилах животных забурлит свежая кровь, насекомые выползут из-под земли, личинки вылупятся из яиц. Звери спустятся на водопой, и облака побегут по небу. Но сейчас вокруг ни души, и я, увязая в снегу, возвращаюсь домой.

Ближе к вечеру выхожу покататься на коньках. Целый час наслаждаюсь скольжением по отполированной глади. Перед глазами проплывают феерические образы: темные мерцающие глыбы, сверкающие лазурные росчерки. Глянцевая реклама духов в стиле диско.

На льду ветер намел островок из снега. Причалив к нему, выкуриваю сигариллу. Треск байкальского льда отдается у меня в костях. Полезно жить рядом с озером. Оно дарит нам симметричное зрелище (берега и их отражения), а также учит равновесию (приток и отток воды). Для поддержания водного баланса необходима точность: каждая капля, попавшая в водоем, должна быть учтена.

Жизнь в хижине позволяет уделять внимание подобным вещам. У меня есть время делать записи и перечитывать их. Но самое невероятное – то, что, когда я сделал все это, у меня остается еще бездна времени.

Вечером на окно садится синица, мой ангел-хранитель.

6 марта

Этим утром остаюсь в кровати. Не покидая спального мешка, смотрю через окно на солнце, поднимающееся над Бурятией и похожее на гигантский персик. Однажды оно обязательно расскажет нам, где взять силы, чтобы вставать по утрам.

Из-под двери дует холодом. Отшельник не пребывает в изоляции! Бревенчатые стены хижины дышат, воздух внутри нее напитывается запахами леса, лучи солнца ложатся на стол, озеро кряхтит под боком, земля мирно спит под снегом, а по деревянному полу ползет букашка. В городе слой асфальта предохраняет стопу от всякого контакта с почвой, а между людьми встают каменные стены.

Оглушительный треск байкальского льда. За чаем читаю Шопенгауэра. Французское университетское издание в оранжевой обложке. Эта книга величественно громоздилась на моем столе в Париже, и я не осмеливался открыть ее. Есть книги, перед которыми мы робеем. По сути, я ушел в лес, чтобы наконец-то сделать то, что долго не решался сделать. В главе, посвященной «метафизике музыки», читаю: «В самых низких тонах гармонии, в ее басовом голосе, я узнаю низшие ступени объективации воли, неорганическую природу, планетную массу. Все высокие тоны, подвижные и скорее замирающие, как известно, следует считать происшедшими от побочных колебаний низкого основного тона, звучание которого они всегда тихо сопровождают»[4]4
  Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. М.: Московский клуб, 1992. Пер. Ю. И. Айхенвальда.


[Закрыть]. Когда озеро исполняет свою грохочущую партию, это похоже на музыку неорганического и неупорядоченного, на симфонию начала мира, исходящую из самых недр Земли. Эти низкие утробные звуки служат основой для той легкой воздушной мелодии, которая рождается у снежинки или синицы.

Столбик термометра внезапно опускается. После колки дров при минус 35 °C тепло хижины кажется неслыханной роскошью. Когда попадаешь с мороза к натопленной печке и открываешь припрятанную бутылку водки, испытываешь острое наслаждение. Более мощное, чем то, которое может доставить самый шикарный венецианский отель на берегу Гранд-канала. То, что хижины могут сравниться с дворцами, не дано понять завсегдатаям президентского люкса. Они не знают, что такое окоченевшие пальцы. Роскошь – это не мраморная ванна с пеной и лепестками роз. Роскошь – это когда внезапно прекращается всякое страдание.

Полдень. На улице сильный ветер. Собираюсь дойти по льду до Ушканьих островов в ста тридцати километрах от моего жилища. Даю себе три дня на то, чтобы добраться до Сергея и Наташи с мыса Покойники, один день – чтобы достичь архипелага, один – на отдых, один – на возвращение на берег, а потом три дня на обратную дорогу. Тяну за собой санки с едой, одеждой, коньками, «Прогулками одинокого мечтателя» Руссо и томиком дневников Юнгера, начатых вчера. Философ эпохи Просвещения и идеолог немецкого консерватизма – весьма неоднородная компания.

Пересекаю усеянный торосами береговой припай. Снег покрывает слоем сливочного крема гигантский синий корж. Я шагаю прямо по торту неизвестного мне северного бога. Иногда солнце преломляется в неровных краях беспорядочных нагромождений льда, и словно звезды зажигаются средь бела дня. Трещины разбегаются по темной стекловидной поверхности, образуя сложные ветвистые структуры, напоминающие прожилки в листьях растений или их корни. Или же это общечеловеческое родословное древо с его восходящими, нисходящими и боковыми линиями? Разве не следуют они законам физики и математики, логосу Вселенной? Есть ли у воды память, есть ли разум у льда (холодный разум, разумеется)?

Шесть часов пути, и вот у бухты Заворотная показывается крохотный поселок. Несколько деревянных домов у берега. В одном из них круглый год живет В. Е., инспектор лесного хозяйства. Это место не является частью Байкало-Ленского заповедника и представляет собой обособленную территорию площадью двести квадратных километров. Здесь русские спокойно могут заниматься своей любимой деятельностью – валять дурака. Раньше в поселке жили рабочие, разрабатывающие находящееся поблизости в горах месторождение микрокварцита, высококачественного абразивного камня с очень мелким зерном. Столь увлекательную информацию поведал мне В. Е., у которого я остановился. Кухня в его доме смахивает на свинарник. Стены покрыты слоем жира. Передвигаться следует с осторожностью: можно поскользнуться на рыбьих кишках, валяющихся прямо на полу, или опрокинуть одну из кастрюль, в которых томится густое варево для собак, ведущих себя здесь как хозяева. Долгое время В. Е. был начальником метеорологической станции Солнечная в сорока километрах к югу. До этого он был алкоголиком. Он бросил пить после инфаркта. Сегодня ему лучше, но у него совсем не осталось зубов.

В. Е. демонстрирует мне куски окаменевшей лавы, подарок геологов.

– Это самые древние минералы на Земле, – объясняет он.

– Сколько им? – спрашиваю я.

– Четыре миллиарда лет. Я кладу их под подушку, чтобы видеть хорошие сны.

– Ну и как? Работает?

– Пока нет.

И добавляет:

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Будешь расколотку?

– Буду.

Это потрясающее зрелище: В. Е., стоя у кухонного стола, немытого со времен распада Советского Союза, бьет молотком по свежемороженой рыбе. Русским плевать на хорошие манеры, но рыба вкусная.

– Что-нибудь произошло в мире за последние три недели?

– Нет, все спокойно. Террористы погрузились в зимнюю спячку.

7 марта

День на льду. Глаза прикованы к сменяющим друг друга узорам на поверхности. Ледяная твердь пронизана мириадами трещин, по которым словно проносятся электрические импульсы. Линии сближаются, сходятся и расходятся. Байкал впитал в себя сейсмическую энергию и распространяет ее по всей длине нервного волокна. Тишину раздирает мощный грохот. Его отголоски слышно на десятки километров. Шум вырывается на свободу, пробегает по разветвленным проводам. Нагромождения льда, преломляя лучи солнца, окрашиваются ярким цветом бирюзы с вкраплениями золота. Лед пружинит под ногами. Он живой, и я люблю его. Мраморные прожилки сплетаются в сложные композиции. Так выглядят скопления межзвездной пыли или сети нейронов под микроскопом. Настоящая психоделическая живопись, созданная без наркотиков и алкоголя. Череда фантастических образов, будто навеянных опиумом. Природа собственноручно пишет подобные сюрреалистические картины, не оставляя нам ни малейшей возможности думать, что их автором является человеческое воображение.

В мае этот шедевр исчезнет. Вода уничтожит его. Сакральная байкальская мандала будет разрушена теплым ветром.

Останавливаюсь на ночлег у мыса Большой Солонцовый, в двадцати километрах к югу от бухты Заворотная. Постройка, служащая зимовьем для егерей заповедника, почти развалилась. Три года назад я провел здесь два дня в компании Максима, бывшего уголовника. Местные власти решили дать ему шанс исправиться и назначили инспектором лесного хозяйства. Вид у Максима был свирепый, но улыбка невероятно добрая. Жилось ему невесело. От тоски он буквально на стены лез. В те дни в окрестностях бродил медведь, и выходить было опасно. «Мне придется мочиться в чайник», – жаловался Максим. Его начальники не захотели рисковать и отказались снабдить ружьем экс-наркомана, только что вышедшего из иркутской тюрьмы. Вечером медведь пришел и поджидал нас прямо под дверью. «Сукин сын, – возмущался Максим, – в камере я чувствовал себя в большей безопасности!»

Какое-то время спустя медведя убили, Максима опять посадили, дали новый срок, и хижина у мыса Большой Солонцовый снова пустует.

Играю в шахматы с самим собой. Последний закатный луч падает через окно и вспыхивает на лезвии ножа. Несмотря на героическую атаку слонов, белые проигрывают. На бревенчатых стенах висят фотографии: обнаженные блондинки с неестественно гладкой кожей и большой грудью застыли в наигранных позах, не располагающих к долгим разговорам. Мгновение спустя наступает темнота.

8 марта

Еще один день на льду. После полудня добираюсь до метеостанции Солнечная. Со времен СССР на открытом, лишенном растительности месте стоит небольшой нарядный поселок. Сегодня здесь обитают двое – инспектор Анатолий и его бывшая жена Лена. Они недавно развелись и теперь живут в соседних избах, окна которых злобно уставились друг на друга, словно играя в гляделки. Вдоль берега беспорядочно разбросаны ледяные глыбы. Стучусь к Анатолию. Нет ответа. Толкаю дверь. Комната залита ярким дневным светом. На полу – консервные банки, под столом – пустые бутылки, на диване – тело. Я забыл, что сегодня 8 марта, женский праздник в России. По этому случаю Анатолий и загулял. Лена расскажет мне позже, что всю ночь он ломился к ней в дверь и орал: «Открой!» Как истинный джентльмен, он не мог пропустить столь важную дату.

Бужу его. Чувствую запах формалина, спирта и капусты. Анатолий встает и тут же падает. Спасая свою репутацию, он оправдывается:

– Ревматизм замучил.

– Да, сыро сейчас, – отвечаю я.

До самого вечера Анатолий бесцельно бродит по берегу. Советские метеостанции – прямая дорога в психиатрическую лечебницу. При Сталине сеть метеостанций охватила всю советскую территорию, от западных границ до Дальнего Востока. Разбросанные по стране наблюдательные пункты позволили ускорить освоение пустующих пространств. Помимо сбора сведений о погоде, сотрудники метеостанций должны были предупреждать Москву о грядущем вторжении неприятеля или о недовольствах на местах.

На такой станции обычно живет супружеская пара или группа из нескольких человек. Каждые три часа они выходят снимать данные, которые затем передают по радио. Этому ритму подчинена вся их жизнь, медленно погружающаяся в безумие. В замкнутом мирке разыгрываются страшные трагедии. Люди пьянствуют, буянят, сходят с ума. Иногда кто-то из них исчезает, нарушая однообразие будней. Рассказывают, что рядом с метеостанцией, затерянной на одном из островов моря Лаптевых, были найдены валенки пропавшего метеоролога. Вероятно, белые медведи не переваривают шерсть. Здесь, в Солнечной, много лет назад начальник станции бесследно исчез в лесу зимней ночью. Подчиненные ненавидели его. Дело замяли.

Прощаюсь с Анатолием, так как Лена пригласила меня на чай. Раскосые глаза и слегка заостренный нос делают ее похожей на торговку селедкой с полотен фламандских мастеров. У нас есть три часа. Чай вскипел, и Лена изливает мне душу. Она приехала на станцию в шестнадцать лет и ни за что на свете не покинет эти места:

– Не люблю асфальт. В городе у меня ноги болят и деньги быстро испаряются.

– А здесь нравится?

– Да, не считая диких зверей. Ночью бегу со всех ног к приборам. Площадка-то за сто пятьдесят метров от дома. Страшно! Но я не жалуюсь.