Текст книги "Ариэль"

Сильвия Плат
Ариэль

Sylvia Plath

ARIEL

© The Estate of Sylvia Plath, 1965

© Сидемон-Эристави Н., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Утренняя песнь

 
Как толстенькие золотые часы,
                                                         заводишься ты любовью.
Шлепнула акушерка тебя по пяткам —
                                                                и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.
 
 
Эхо наших голосов – дань славному твоему
                                                          прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг,
                                                 равнодушные, словно стены.
 
 
Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает,
                                                                    в нем отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.
 
 
Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз.
                                                            Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далекое море.
 
 
Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова,
                                                              в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котенка.
                                                                             Квадрат окна
 
 
Белит, глотая, скучные звезды.
                                                        Вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют,
                                                 точно воздушные шарики.
 

Вестники

 
Слово улитки на страничке листа?
Не от меня. Не принимай.
 
 
Уксусная кислота в запечатанной жестянке?
Не принимай. Не настоящая.
 
 
Золотое кольцо, в котором прячется солнце?
Вранье. Ложь и горе.
 
 
Лист замерзший, котел изобилья,
Поющий себе трескучую песню
 
 
На каждом черном пике
Девяти Альп,
 
 
В зеркальном стекле смута,
Море, дробящее серую суть свою, —
 
 
Любовь. Любовь – мое время года.
 

Овца в тумане

 
Холмы отступили в туман.
Люди иль звезды
Глядят на меня печально:
                                                     вот разочарованье!
 
 
Поезд дохнул облачком пара.
Медленно тащится лошадь,
Цветом – как ржавчина,
 
 
Копыта, печальный звон колокольцев —
Прямо с зари
Делалось утро темнее.
 
 
Так и не съеден цветок.
Стынут кости мои, а сердце
Тянет к далеким лугам.
 
 
Люди грозятся отправить меня на небо,
Беззвездное и сиротское,
Будто вода без дна.
 

Соискатель

 
Для начала, насколько вы подходите нам?
Есть ли у вас
Стеклянный глаз, костыль иль челюсть вставная,
Протез или крюк,
Грудь или член фальшивый?
 
 
Хоть шрамы, чтоб было ясно,
                                             что есть недостача? Нет-нет?
И как же тогда мы вам предоставим хоть что-то?
Плакать не надо.
Вы покажите руку.
Пустая? Пустая. Вот вам рука,
 
 
Чтоб пустоту заполнить. Рука, что готова
И подносить чашки, и прочь отгонять мигрени,
И делать все, что прикажут.
Возьмете ее в жены?
Она вам с гарантией полной
 
 
В миг смерти глаза закроет —
И растворится в печали:
Мы эту модель изготовляем из соли.
О, да вы, я смотрю, совершенно голый!
А как вам такой костюмчик?
 
 
Да, черный и жестковат, но сидит ведь неплохо!
Возьмете его в жены?
Водозащитный, ударозащитный, огнезащитный,
Также поможет от бомб с потолка.
Уж вы мне поверьте: вас в нем еще похоронят.
 
 
Далее: пусто, я вижу, у вас в голове,
Но и для этого есть решенье.
Эй, выходи, дорогуша, из шкафа!
Что скажете вы на это?
Сейчас она – нагишом,
 
 
Но через двадцать пять лет серебряной станет,
И золотой – через пять десятков.
Живая куколка, как ни глянь!
И шить, и стряпать умеет,
И говорить, говорить, говорить.
 
 
Это отлично сработает – что за беда?
На ваши раны станет она бальзамом,
Взор ваш украсит видом своим приятным.
Мой мальчик, это для вас – идеальное средство.
Возьмете, возьмете, возьмете ее в жены?
 

Госпожа Лазарь

 
Я сделала это вновь,
Как делаю раз
В каждые десять лет —
 
 
Ходячее чудо, как есть! Кожа моя
Ярче нацистского абажура,
Правая ножка моя —
 
 
Изящное пресс-папье,
Мое лишенное черт лицо —
Гладкий еврейский лен.
 
 
Лица платком не прикрывай,
О, враг мой.
Разве я так пугаю? —
 
 
Нос, и глазницы, и полный комплект зубов?
А гнилого дыхания запах
Через день уж исчезнет.
 
 
Ждать уж недолго: плоть,
Съеденная могилой,
Вернется на место, ко мне.
 
 
И стану я снова женщиной с милой улыбкой,
Лет тридцати, не больше, а жизней —
Девять, точно у кошки.
 
 
Эта – третья по счету.
Уничтоженье раз в десять лет —
Право, такая морока.
 
 
Миллионы лампочек горят: полный аншлаг.
Толпа любопытных грызет орешки,
Люди толкаются, жаждут увидеть,
 
 
Как вынимают меня из пелен —
                                                                      руки и ноги —
Что за шикарный стриптиз!
Дамы и господа,
 
 
Вот вам мои ладони,
Вот и мои колени.
Конечно, кожа и кости,
 
 
Но все равно: жива я, и я все та же.
Впервые это случилось, когда мне было
                                                                          лишь десять:
Несчастный случай.
 
 
А во второй раз, признаться, я очень хотела
Все оставить как есть и вовсе
                                                                 не возвращаться.
Замкнулась в себе,
 
 
Захлопнулась, словно ракушка, —
Пришлось им кричать и звать,
И червей от меня отдирать,
                                    как прилипшие жемчуга нити.
 
 
Умирать —
Искусство не хуже прочих. В нем
Я достигла изрядного совершенства.
 
 
Я умираю весьма убедительно.
Я умираю очень по-настоящему.
Полагаю, можно сказать: истинно —
                                                                              дар Божий!
 
 
Не очень трудно погибнуть в камере,
Не очень трудно и быть погребенной
                                                                                  в могиле.
Но театральный процесс
 
 
Возвращенья к дневному свету,
В то же место и к тем же лицам,
                                                               к тем же хамским
Веселым крикам:
 
 
«Чудо, какое чудо!» —
Вот это, признаться, бесит.
За все – отдельная плата:
 
 
За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,
За то, чтоб сердце мое послушать, —
Да бьется, конечно, бьется.
 
 
И отдельная плата – большие,
                                                           серьезные деньги —
За слово из уст моих, за касанье,
За капельку крови,
 
 
За прядку волос, за малый клочок одежды.
Вот так-то, герр Доктор.
Так-то, герр Враг.
 
 
Я – ваш шедевр,
Сокровище, драгоценность,
Дитя золотое,
 
 
Что взрывается криком.
Я в танце сгораю.
Не думайте: я достойно ценю величие
                                                                  вашей заботы.
 
 
Прах и пепел:
Мешай его, тычь кочергой —
Нет ни костей, ни плоти,
 
 
Только брусочек мыла,
Кольцо обручальное
Да золотая зубная коронка.
 
 
Герр Бог и герр Люцифер,
Осторожнее.
Берегитесь.
 
 
Восстаю я из пепла, встряхнув
Рыжими волосами, —
И мужчин глотаю как воздух.
 

Тюльпаны

 
Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
                                                                                                    эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия —
                                                                                       ничего общего.
Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.
 
 
Под затылком – подушка, край простыни —
                                                                                          у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками,
                                                            не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придется освоить!
Медсестры выходят и входят, не раздражая, —
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь, как их много на самом деле.
 
 
Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,
                                                                            легонько ее касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала —
От чемоданчика лакированной кожи,
                                                             что как таблетница черная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу,
                                                             как веселые тонкие крюки.
 
 
Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний
                                                                                        грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зеленой каталке,
                                                          средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,
                                                                 и груда белья, и книги —
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.
 
 
Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть
                                                                            совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы
                                                                                                  подобной:
Мир в душе настолько огромен,
                                                                        что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем
                                                                  да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.
 
 
Тюльпаны, если вообще заметить,
                                   были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
                                                                                                    тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
                                                                              непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
                                                                                              прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
                                                                        грузил у меня на шее.
 
 
Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
                                                                   ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
                                                               а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
                                                       а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
                                                                          из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.
 
 
Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
                                                                                   лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.
 
 
Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
                                                                         точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.
 

Порез

Посвящается Сьюзан О’Нил Роу

 
Вот номер так номер —
Свой палец вместо луковицы!
Почти отхватила кончик,
Не считая тонкого
 
 
Лоскутка кожи,
Макушки шляпы
Мертвенно-белой,
А ниже – кровавый плюш.
 
 
Маленький паломник,
Индеец содрал с тебя скальп томагавком.
Твой турецкий молитвенный коврик
Теперь развернулся
 
 
Прямо от сердца.
Я на него ступаю,
Потрясая своей бутылкой
Розового шампанского.
 
 
Мне есть что отметить.
Из пореза-окопа
Выбегают миллионы солдат,
И на каждом – алый мундир.
 
 
На чьей они стороне?
О, мой гомункул,
Больна я.
Проглотила таблетку – убить
 
 
Чувство,
Тонкое, словно бумага.
Диверсант.
Камикадзе юный —
 
 
Пятно на твоем газовом,
Ку-клукс-клановском,
Старом платке,
Растекаясь, темнеет. Когда
 
 
Шарообразная мякоть
Твоего сердца
Вступает в битву с маленькой
Мельницей тишины,
 
 
Как ты подпрыгнешь,
Раненый ветеран,
Грязная девчонка,
С пеньком вместо пальца большого.
 

Вяз

Посвящается Рут Фейнлайт

 
Я знаю дно, так она говорит, я изучила его корнями:
И этого ты боишься.
Да не боюсь я – я там бывала.
 
 
Ты море ли слышишь во мне,
Рокот его недовольный?
Или глас пустоты – безумье свое?
 
 
Любовь – это тень.
Как лежишь ты и плачешь после!
Слушай подков ее стук – прочь унеслась,
                                                                                         точно лошадь.
 
 
Я буду скакать на ней ночь напролет, галопом,
Пока голова твоя камнем не станет
                                                       и тонким дерном – подушка,
Звучащая эхом.
 
 
Или мне подарить тебе звуки ядов?
Дождь идет в тишине великой.
Плод его – металлически-белый, словно мышьяк.
 
 
Я страдала от зверств закатов.
Сожжена до корней —
Мои алые нити горят и топорщатся, точно проволока.
 
 
Я рассыпаюсь в осколки, что парят,
                                                                            словно клубы дыма.
Ветер подобной силы
Не переносит свидетелей: придется кричать.
 
 
Да и луна беспощадна: цеплялась,
Волокла жестоко в бесплодье.
Ее сиянье меня пугает. Или, может, ее я схватила?
 
 
Я ее отпускаю. Да, я отпускаю ее —
                                                                        плоской и умаленной,
Как пациентку – после операции трудной.
Будто твои ночные кошмары владеют мною,
                                                                                       одаривая меня!
 
 
Во мне поселился крик.
По ночам он рвется наружу,
Ищет, сверкая когтями, в кого бы влюбиться.
 
 
Меня пугает темная тварь,
Что спит у меня внутри:
День напролет ощущаю шевеленье крыл ее мягких
                                                                                        и тихую злобу.
 
 
Мимо бегут облака, исчезают.
Бледные, невозвратные – они не любви ли лики?
И этим вот я занимаю свое сердце?
 
 
Большее знание мне недоступно.
Что это, что за лицо —
Лицо убийцы в путаной рамке ветвей?
 
 
Шипит кислотой змеиного яда,
Парализует волю. Это – отдельные, тихие неудачи.
Они убивают. Убивают. Убивают.
 

Ночные танцы

 
В траву упала улыбка.
Необратимо!
 
 
Как затеряются твои танцы ночные —
В математике, может?
 
 
Так изящны прыжки и спирали —
Они, конечно же, неустанно
 
 
Бродят по миру, и мне не придется сидеть здесь,
Навеки лишенной дара лицезреть красоту, дара
 
 
Вздохов твоих легких, промокшей травы,
Аромата твоих скольжений и лилий, лилий.
 
 
Их плоть кровных уз не знает.
Холодные личности складки, каллы,
 
 
Себя украшающий барс —
Пятна на шкуре и вихрь лепестков жарких.
 
 
Сколько пространств должны
Пересечь кометы,
 
 
Сколько прощаний и слов равнодушно-холодных!
Твои движенья спадают с тебя, осыпаясь, —
 
 
Человечные, теплые, – после их розовый свет
Трескается, как корка, и кровью исходит
 
 
Сквозь забывчивость черных небес.
За что мне даны
 
 
Эти светочи, эти планеты,
Что падают, будто благословенья
                                                             и снежные хлопья,
 
 
Белые шестиконечные звездочки —
На веках моих, на губах, волосах.
 
 
Касаются. Тают.
Нигде.
 

Октябрьские маки

 
Совладать с такими юбками не под силу даже
                                                           солнечным облакам —
Что ж говорить о женщине в «Скорой помощи»,
Чье алое сердце сияет через халат гордо
                                                                             и откровенно.
 
 
Дар, дар любви,
Совершенно
Не прошенный небом,
 
 
Поджегшим газ угарный, что бледно горит,
И глазами,
Застывшими под шляпами-котелками.
 
 
О Боже, да что я такое,
Чтоб эти недавние рты все вскрикнули разом
В лесу морозов, на васильковой заре!
 

Берк-Пляж

(I)

 
Вот, значит, море – великое отступленье.
Как помогает солнца бальзам моему жару?
 
 
Неоновые шербеты, вынутые из морозилки
Бледными девушками, странствуют сквозь эфир
                                                                  в опаленных руках.
 
 
Почему тут так тихо? Что они все скрывают?
У меня есть ноги, я двигаюсь и улыбаюсь…
 
 
Убивают звуки движенья песчаные дюны;
Их – мили и мили. Приглушенные голоса —
 
 
Дребезжащие и потерянные, вполовину
                                                                                былой силы.
Линии зренья, обожженные лысым пейзажем,
 
 
Стреляют назад, как резинка рогатки,
                                        и владельцу же делают больно.
Что ж удивляться, что он – в темных очках?
 
 
Что ж удивляться, что он предпочитает
                                                                               черную рясу?
Вот он идет, меж сплошных рыбаков,
                                                          охотников на макрель,
 
 
И те к нему обращают спины, как стены,
И сжимают в руках черно-зеленые ромбы,
                                                            как новые части тела.
 
 
И море, покрывшее их кристаллами соли,
Прочь ускользает, как тысяча змей,
                                       с долгим и злобным шипеньем.
 

(II)

 
Черный башмак не ведает жалости ни к кому —
Да и с чего бы? То – гроб для мертвой ноги,
 
 
Большой, лишенной жизни и пальцев ступни
Святого отца, что измеряет глубину своей книги.
 
 
Узор купальника, изгибаясь, перед ним
                               склонился, как декорация в театре.
Дерзновенные бикини кроются среди дюн, —
 
 
Груди и бедра, кондитерский сахар
Кристалликов белых, мерцающих
                                                                  в солнечном свете,
 
 
Пока открывает глаз свой зеленая заводь,
И тошнит его от всего, что уже заглотил он, —
 
 
От всех этих ног и рук, и обличий, и криков.
                                                       За кабинками из бетона
Двое влюбленных сдирают с себя
                                                                    липучки застежек.
 
 
О, белизной обрамленное море,
Я вдыхаю тебя, точно чашу, —
                                               и сколько же соли в горле…
 
 
Зритель тянется, трепеща,
Длинный, будто рулон ткани,
 
 
Сквозь тихую злобу и травы,
Волосатые, точно интимные части.
 

(III)

 
На балконах отеля сверкают предметы.
Предметы, предметы —
 
 
Инвалидные кресла стальные,
                                                         алюминиевые костыли.
Я чувствую соленую радость. С чего мне гулять
 
 
В полосе прибоя, от морских желудей пятнистой?
Я – не сиделка, заботливая, в белом,
 
 
Я – не улыбка.
Вон, ребятишки рыбачат – удочки, крики, —
 
 
А сердце мое слишком мало, чтоб стать
                         перевязкой для их горестных ошибок.
Вот бок человека: кровавые ребра,
 
 
Нервы, торчащие, будто древесные ветки.
                                                                                        Рядом —
Хирурга зеркальный глаз,
 
 
Фасетчатый глаз познанья.
В номере, на полосатом матрасе,
 
 
Уходит из жизни старик,
И жена хоть и плачет навзрыд,
                                                              а ничем не поможет.
 
 
Где же глаза – камни, желтые, драгоценные,
И сапфир языка, припорошенный белым пеплом.
 

(IV)

 
Фигурка со свадебного торта
                                                            в бумажной оборке —
Значительным выглядит он сегодня.
 
 
Обладание им – как обладанье святыней.
Медсестры в крылатых чепцах уж
                              не столь прекрасны, как прежде, —
 
 
Темнеют, словно захватанные гардении.
Свернули постель, от стены отодвинув.
 
 
Пора завершать. Так надо. Это ужасно.
Что надето на нем? Пижама?
                                                        Вечерний костюм ли —
 
 
Под глазированными простынями, на фоне
                    которых профиль его, белый, как пудра,
Выделяется столь беззащитно?
 
 
Нижнюю челюсть его книжкой подперли,
                                                                      пока не окоченеет,
Скрестили руки, когда-то руки иные трясшие
                                                                                  на прощанье.
 
 
Выстиранные простыни развеваются
                                                                              в свете солнца,
Наволочки роняют капли воды, словно пота.
 
 
Это – благословенье. Благословенье:
Длинный дубовый гроб, цветом как мыло,
 
 
Носильщики любопытные, свежая дата,
Что очень спокойно пишет себя серебром
                                                                                          на камне.
 

(V)

 
Серое небо – ближе. Холмы, зеленые, точно море,
Вдаль вздымают свои изгибы, уклончиво
                                                                               пряча долины,
 
 
Долины, в коих блуждают мысли жены, —
Практичные, грубоватые лодки,
 
 
Груженные платьями, шляпками, сервизами
                                 из фарфора и замужними дочерьми.
В гостиной дома из камня
 
 
Одинокая занавеска порхает в открытом окне —
Порхает и бьется, как пламя свечи жалкой.
 
 
Вот он, язык мертвеца: помни, ты помни!
Как он сейчас далеко, а былые его дела
 
 
Окружают его, как мебель в гостиной,
                                                                как интерьера детали.
Вокруг собирается бледность —
 
 
Руки бледны и соседские лица,
Восторженно бледный ирис кивает головкой.
 
 
Летят в пустоту голоса: помните нас!
Пустые скамейки воспоминаний глядят на камни,
 
 
Синие вены – по мраморным белым фасадам.
                                 Яркие, будто желе, вазы нарциссов.
Здесь так красиво – это ведь место покоя.
 

(VI)

 
Ах, как естественно толсты эти листья лаймов!
Подрезаны кроны шарами. Строй деревьев —
                                                                          до самой церкви.
 
 
Голос священника, воздух прозрачный взрезая,
Встречает усопшего прямо у врат
 
 
И взывает к нему. А холмы вдалеке вспоминают
                                                  утихший звон колокольный:
Пишут о нем сияньем пшеничных полей
                                                                        по земле суровой.
 
 
Как цвет называется этот?
Запеченная кровь раскаленных стен,
                                                                исцеляемых солнцем,
 
 
Запеченная кровь бесполезных культей
                                                              и сердец обожженных.
Черен вдовы карманный молитвенник.
                                                   Три дочери – с нею рядом.
 
 
Она – обязательна среди цветов.
                                                                Лицо ее морщинисто,
Будто простыни на супружеском ложе,
 
 
Которых уже никогда не постелет.
А рядом – небо, тяжкое от фальшивых улыбок,
 
 
Проплывает за облаком облако,
И цветы из букета невесты хранят свою свежесть,
 
 
И невеста – душа, в тишине и покое,
А жених – краснолиц и скучен, без черт на лице.
 

(VII)

 
За стеклами окон машины
Мир мурлычет, скрытный и нежный.
 
 
Неподвижная, в темном костюме,
                                                                я – часть процессии,
Медленно тянущейся за катафалком,
 
 
А священник – наш флагман,
Ткань сутаны его потрепанная, жалкая и тусклая,
 
 
Движется следом за гробом на повозке, покрытой
                              цветами, будто прекрасная женщина.
Вал девятый грудей, век и губ
 
 
Затопил вершину холма.
Во дворе за железной оградой
 
 
Ощутили детишки запах
                                            расплавленной солнцем ваксы,
Личики повернулись – медленно и безмолвно,
 
 
Глаза широко распахнулись
Навстречу дивной картине:
 
 
Шесть шляп круглых, черных – в траве,
                                                 а рядом – ромб деревянный
И рот обнаженный, красный и странный.
 
 
Небо с минуту сочится в дыру, будто плазма,
И кончено, нет надежды.