Текст книги "Мишель Фуко в Долине Смерти. Как великий французский философ триповал в Калифорнии"

Формула

Узнав, что Фуко будет преподавать в Беркли, я решил воспользоваться случаем и попытаться пригласить его в Клермонт.

«Прекрасная возможность, – подумал я. – Я смогу встретиться с этим великим человеком лично. Автор сам объяснит нам свои труды. Его визит привлечет внимание всего мира к моей программе и таким образом поможет усилить наш крошечный форпост новых идей в одном из наиболее реакционных регионов Калифорнии».

В результате наиважнейшим вопросом для меня стало, как заманить столь известную личность в заурядный студенческий город. Прежде чем предлагать ему поехать к нам, я прикинул наши плюсы, чем таким особенным мы отличались от других, из-за чего он согласился бы на это путешествие. Я мог бы рассказать ему о своей программе в надежде, что ориентированность на его творчество и наше участие в «Движении» убедят его посетить нас. Я обеспечил бы ему щедрый гонорар. Я мог пообещать толпу молодых мужчин, которые будут развлекать его, и предложить устроить экскурсию по живописным местам Калифорнии.

Потом у меня родился великолепный план. Если мне удастся организовать визит Мишеля Фуко, я мог бы устроить эксперимент. Я даже придумал формулу, которая в моем понятии смогла бы настолько увеличить потенциал его и так незаурядного интеллекта, что это позволило бы ему творить чудеса из тех, какие можно увидеть только в научно-фантастических фильмах, вещи уровня того, что доктор Морбиус делал в «Запретной планете» или Существо из галактики в первом эпизоде телесериала «За гранью возможного».

Мне всего-то требовалось, во-первых, взять один из величайших умов мира, человека, который, выйдя за пределы постулата «знание – сила», понял, что «власть (сила) порождает знание», а во-вторых, снабдить его божественным эликсиром, некой легко усвояемой разновидностью философского камня, способной астрономически увеличивать мыслительные возможности.

Я стал бы алхимиком и задокументировал весь эксперимент. А моя формула выглядела так: Мишель Фуко + философский камень + Долина Смерти, Калифорния + Майкл Стоунмен.

МАЙКЛ СТОУНМЕН – мой спутник жизни, и, по его собственным словам, он также «композитор, гей и заядлый курильщик». У него масса интересов, включая любовь ко всему китайскому, особенно их языку, религиям и магическим растениям.

Вскоре после того как мы познакомились в День благодарения в 1974 году, Майкл заявил, что он хотел бы посвятить меня в тайну вещей и отвез в Долину Смерти, изумительный уголок нашей планеты с пустыней и горами, расположенный примерно в двухстах милях от Лос-Анджелеса, почти на границе штата Невада. Там я испытал такие восторг и вдохновение, какие ранее казались недостижимыми для меня.

Теперь у нас появлялась возможность подарить те же ощущения Мишелю Фуко. Как два лица Евы, мы могли предложить ему плод с Древа познаний. У нас была бы своя «Ночь на Лысой горе».

В моем понятии в результате путешествия в Долину Смерти Фуко мог испытать просветление, которое ассоциируется у нас с выдающимися учителями прошлого. Я знал, что мы рисковали. Использование философского камня в столь очаровательном месте могло негативно сказаться на психике гениального мыслителя нашей эпохи. Или не произвести никакого эффекта вообще.

И все равно я надеялся, что результатом этого события станет лавина идей такой силы, что с их помощью он совершит подлинную революцию в сознании людей. Разве Арто не создал концепцию «театра жестокости» после своих экспериментов с пейотом, которые он совершал вместе с индейцами племени тараумара в Медном Каньоне в Мексике? Наверное, ведь от Фуко мы могли ожидать большего, даже гораздо большего?

При мысли о том, чем все закончилось, можно сказать, что я переоценил мою формулу. Наше путешествие в Долину Смерти не перевернуло мир с ног на голову, но оно изменило Фуко, который называл его самым значимым опытом своей жизни. Вернувшись в Париж, он написал Майклу и мне, что как бы переродился, так повлияла на него наша поездка. Он утверждал, что, оказавшись дома, предал огню полностью законченный второй том «Истории сексуальности» и уничтожил весь проспект книг, которые намеревался опубликовать в этой семитомной серии. Он планировал начать все заново.

Результаты его новой жизни можно увидеть в последних ее трех томах, написанных после путешествия в Долину Смерти. Они являются венцом его творчества, подобно тому как «Никомахова этика» возглавляет список лучших произведений Аристотеля. Последнее письмо Фуко к нам явно показывает, что на тот момент он много размышлял об «эстетике существования». В нем он учил нас не уступать разрушительному давлению дисциплинарного общества и сделать из наших жизней произведения искусства.

По моему мнению, путешествие в Долину Смерти стало для Фуко инструментом, позволившим ему создать его собственную «Никомахову этику», а также определить ее главную суть.

В ТОТ САМЫЙ ДЕНЬ, когда Филлис Джонсон, преподаватель французского языка колледжа Помона, приверженец программы «Европейские исследования» и мой большой друг, рассказала мне о приезде Фуко в Калифорнию, я позвонил в Беркли заведующему кафедры французского языка. Он подтвердил мне, что Фуко действительно принял приглашение поработать немного у них, но они пока не знали дату его приезда, что он будет преподавать и сможет ли прочитать публичные лекции у них или где-то в других местах. Заведующий предложил мне написать напрямую Фуко во Францию. К моему удивлению, он дал мне его домашний адрес, который я приколол над моим письменный столом подобно тому, как средневековый монах, возможно, высек бы маршрут до Рима на стене своей кельи.

Я отправил письмо в Париж, где пригласил Фуко в Клермонт. Он ответил коротко, что очень хотел бы посетить нас, но, не зная своего расписания и функциональных обязанностей в Беркли, предпочитает подождать строить какие-либо планы до приезда в Калифорнию, и попросил меня связаться с ним, когда он прибудет в США.

Я написал ему снова и в своем письме предложил поездку в Долину Смерти, описывая которую, пообещал, что он будет чувствовать себя там «парящим, словно в состоянии невесомости, среди форм, зависящих исключительно от ветра», тем самым использовав цитату из отчета Арто о том, как он экспериментировал с пейотом вместе с индейцами племени тараумара. Мое послание также содержало подробный список семинаров, лекций и вечеринок, которые я намеревался организовать для него. Когда я сейчас вспоминаю приведенную в нем программу, меня нисколько не удивляет, что Фуко не ответил мне. Но тогда я впал в уныние.

Ирвайн

В начале мая Филлис Джонсон сообщила мне, что Фуко должен читать лекцию в филиале Калифорнийского университета в Ирвайне, всего в часе езды на машине от Клермонта. От этой новости у меня сразу же подскочил пульс. Я мог встретиться с ним лично. Я знал, насколько это важно. Майкл и двое моих помощников-студентов, Брит и Патти, ждали меня около аудитории в надежде хоть мельком увидеть Фуко, когда он будет входить внутрь. Брит схватил меня за руку и пропыхтел: «Вот он!»

И тогда я тоже увидел его, решительно шагавшего к входу в лекционный зал. Он оказался значительно меньше ростом и более коренастым, чем я представлял его по фотографии с обложки книги «Порядок вещей». У него были широкие плечи и круглое лицо, явно франкского типа, с гораздо более жизнерадостной миной, чем на снимке.

Какое-то мгновение мне казалось, что мы ошиблись, но потом я сделал несколько быстрых шагов вперед и подпрыгнул, пытаясь лучше рассмотреть его.

– Да, это Фуко, – сказал я Патти, стоявшей у меня за спиной. Его глаза излучали невероятную энергию, что было заметно даже на фотографии, опять же он имел череп очень своеобразной формы. С близкого расстояния на его наголо побритой голове были хорошо заметны несколько дополнительных выпуклостей в районе затылка, по которым, даже не будучи френологом, не составляло труда понять, что внутри прятался супермозг, не вместившийся в рамки обычной твердой оболочки.

Полосатый пиджак Фуко был расстегнут, и на надетой под ним белой водолазке четко выделялись мышцы его хорошо тренированного тела. Белые расклешенные брюки плотно облегали бедра. Он выглядел скорее как атлет, чем как ученый, и явно не проводил все свое время, сидя за письменным столом.

Мы проследовали за ним в аудиторию и заняли места во втором ряду перед кафедрой. Пока зал заполнялся, Фуко сидел в непринужденной позе, просматривая свои записи и переговариваясь с руководителем семинара, вместе с которым он смеялся время от времени в качестве реакции на отдельные высказывания, не слышные нам. Периодически он окидывал взглядом тех, кто пришел послушать его, и изучал их лица.

После короткого вступления, состоявшего из слов «Мишель Фуко», за которым последовал шквал аплодисментов, знаменитый гость из Парижа быстро подошел к кафедре. Я слышал, что он категорично отказывается выступать на английском, и поэтому не удивился, когда он начал читать свои записи по-французски.

Его лекция об особенности дискурсов о человеческой сексуальности в XIX веке явно являлась частью известного курса, предложенного им в том году Коллеж де Франс. Он сфокусировался на всеобщем и излишне резком осуждении мастурбации в медицинской и религиозной литературе, скорей всего, используя при этом материалы рукописи своего на тот момент полностью законченного второго тома «Истории сексуальности», той самой, которую он уничтожил, вернувшись в Париж после нашего путешествия в Долину Смерти.

Руководитель семинара сообщил аудитории, что Фуко имел в своем распоряжении не слишком много времени, поскольку ему требовалось успеть на обратный самолет до Сан-Франциско, и поэтому он хотел бы ограничить дискуссионную часть общения несколькими вопросами. Потом после короткого обмена мнениями со слушателями Фуко быстро направился к выходу.

Я не смог набраться смелости, чтобы прорваться сквозь толпу, сопровождавшую его, когда он двигался к двери. Я чувствовал себя хуже некуда, так как понимал, что это, возможно, был мой последний шанс пригласить его совершить путешествие с нами. Внезапно Майкл с удивительной проворностью устремился к Фуко, просочился сквозь окружавших его поклонников и пропыхтел на французском, что я хотел бы поговорить с ним. Ошарашенный беспардонной просьбой Майкла и явно пытавшийся вспомнить названное ему имя, Фуко стоял еще достаточно далеко, чтобы я смог сам вступить в разговор, и я начал двигаться к нему.

Я был настолько удивлен тем, с каким проворством Майкл захватил его в плен, что единственно смог промямлить, как меня зовут, и еще слово «Клермонт», и повторил это три раза. Фуко, однако, простил мне мою бестактность, вспомнил мое письмо и сразу извинился, что не ответил.

– Боюсь, я слишком плохо воспитан, – сказал он на чистом английском. – Но у меня сейчас так много дел в Калифорнии, что вряд ли найдется время посетить Клермонт во время этой поездки.

Затем устроители его визита начали подталкивать Фуко к двери, но я удержался сбоку от него и проделал с ним весь путь по лестнице, пытаясь убедить приехать к нам всего на один день.

Когда мы в конце концов полностью преодолели ее и вышли на открытый воздух, Фуко внезапно остановился и, повернувшись ко мне, спросил с улыбкой:

– Но как я смогу увидеть Долину Смерти, если проведу у вас только один день?

От его слов надежда вспыхнула у меня с новой силой.

– Тогда приезжайте на три или четыре дня, – предложил я.

– Мы сможем отправиться туда на машине, проведем там ночь и следующее утро, а потом приедем назад в полдень, и тогда у вас будет время прочитать лекцию в Клермонте. Дорога оттуда до Долины Смерти занимает немногим более четырех часов, – добавил я с умоляющей улыбкой.

– Надо подумать, – сказал он. – Позвоните в мой офис в Беркли завтра днем.

Потом он чуточку замешкался, прежде чем продолжил путь, и Майкл успел снова на какие-то мгновения завладеть его вниманием. Он вырос рядом с ним как из-под земли и поинтересовался, занимается ли Фуко хатха-йогой. Опять сбитый с толку тот ответил сначала: «Что?», а потом: «Нет».

– Я подумал, вы занимаетесь йогой, поскольку у вас такое прекрасное тело, – крикнул Майкл, когда устроители визита Фуко отделили своего подопечного от поклонников и повели к машине. При этом у кого-то вполне могло создаться впечатление, что некий политик покидал какое-то мероприятие под охраной агентов секретной службы.

На следующей неделе я позвонил Фуко в Беркли.

– Я решил приехать к вам в Клермонт, – сказал он решительно. – Надеюсь, у нас будет время посетить Долину Смерти.

Дрожа от предвкушения, я уверил его, что мы, несомненно, сможем совершить путешествие туда. Затем я вкратце изложил ему наши планы.

– Главное, чтобы мне не пришлось общаться с большой группой людей, – сказал Фуко. – Я уже сыт по горло подобным.

– Надеюсь, этого не произойдет. Вы будете выступать на английском?

– Не хотелось бы. Мой английский слишком плох.

– Вы можете приехать в пятницу? Тогда мы, пожалуй, сумели бы посетить национальный парк Джошуа-Три тоже.

– Ни в коем случае. Не раньше чем в субботу.

– Тогда мы заберем вас из аэропорта. Мы проведем День памяти в Долине Смерти. Сообщите мне время вашего прибытия. Вы уверены, что сможете узнать нас?

– Ну, в любом случае вы уж точно узнаете меня, – сказал Фуко, вероятно, имея в виду свою бритую голову, и рассмеялся.

Прибытие

После всех проблем, возникших у нас на пути, день, о котором я долго мечтал, наконец наступил. По дороге в аэропорт Майкл с благожелательной миной слушал мои разглагольствования о том, как здорово для нас заполучить такого гостя и сколь неполноценным я чувствовал себя по сравнению с ним. За всеми хлопотами, связанными со столь знаменательным визитом, я умудрился забыть точное время прибытия. К счастью, самолет опоздал, и когда электрические двери открылись, мы буквально столкнулись с Фуко, так спешившим получить свой багаж, словно в аэропорту начался пожар.

– Месье Фуко! – крикнул я. – Мы нашли вас!

– Да, – ответил он и широко улыбнулся в ответ, повернувшись с ловкостью акробата, – и я очень рад видеть вас и Майкла.

За исключением номера «Лос-Анджелес Таймс», зажатого в его руке, Фуко выглядел точно, как в Ирвайне. Весь наряд остался прежним: коричневый полосатый пиджак, белая водолазка, белые расклешенные брюки, коричневые легкие кожаные туфли. После получения небольшого саквояжа и папки с бумагами мы погрузились в наш зеленый Вольво-седан и отправились в путь. Я спросил его, зачем он возит все эти документы с собой, и Фуко ответил, что они являются набросками книги о монстрах, которую он как раз пишет. Он также проводил семинар по этой теме в Беркли.

Автострада, на которую мы выехали немного спустя, утопала в тумане, спрятавшем от нас все находившееся за ее пределами. Майкл поинтересовался у Фуко, первая ли это его поездка в Калифорнию. Я знал, что ему приходилась жить и преподавать в самых разных уголках мира: в Стокгольме, Стамбуле, Тунисе, Бразилии, Лиссабоне, Ганновере, Клермон-Ферране, Буффало. Поэтому меня удивило, когда я услышал, что он никогда не был здесь до этой поездки в Беркли.

– Мне давно хотелось посетить Калифорнию, – сказал Фуко нам. – Я предпочитаю жаркий климат и провел много времени в Северной Африке. И мне не нравится жить в Париже. Там холодно и душно, а парижане довольно скучные. А парни слишком тщеславны.

– Да, – согласился я, – стая павлинов. Почему вы остаетесь в нем?

– Из-за любви и работы, – ответил он. – Мой любовник живет там, а моя работа не слишком обременительна. Я должен читать лекции только раз в неделю в течение трех месяцев в году. Прямо сейчас было бы трудно найти нечто похожее где-то еще.

Майкл спросил, понравился ли ему СанФранциско. И Фуко ответил, что он получил огромное наслаждение от этого города. По его словам, сначала ему сдали в аренду комнату какого-то студента в Беркли, однако, обнаружив, что жизнь студенческого городка замирает в сумерки, он перебрался на другую сторону бухты в пансионат, расположенный недалеко от Фолсом-стрит, где в такое время кишело много геев.

Я рассказал Фуко, что Майкл – лингвист и уже в совершенстве овладел десятью языками и их наречиями. Они тогда начали разговаривать по-французски. А поскольку я плохо понимаю этот язык на слух, то добавил, что Майкл также пианист и композитор.

Фуко наклонился вперед на заднем сиденье, где он сам настоял сидеть, с горящими от восторга глазами.

– Здорово, – сказал он Майклу. – Я люблю музыку и надеюсь услышать что-то из ваших сочинений. Вы знакомы с творчеством Пьера Булеза? Он мой очень близкий друг.

– Ничего себе, – сказали мы в унисон.

Я рассказал о прекрасной статье о Булезе в журнале «Нью-Йоркер», написанной Питером Хейвортом, критиком «Лондон Обсервер». Фуко не читал ее. Я поведал ему, что Хейворт назвал композиции Булеза величайшей революцией в музыке двадцатого столетия. Я также добавил, что, по словам Штокхаузена, Булез был единственным композитором, с кем он мог разговаривать.

– Я знаю Булеза уже тысячу лет, – сказал Фуко, – и недавно договорился, что он будет работать в Коллеж де Франс. Не в самом, правда, а в новом Институте исследования современной музыки, который находится около Парижа. Это получилось непросто, поскольку впервые преподавателю Коллеж де Франс разрешили учить студентов вне его стен. Но наш директор согласился с моей идеей, и Булез очень хотел прекратить дирижерскую деятельность, вернуться в Париже и преподавать. По-моему, я сделал хорошее дело.

– Вы много слушаете музыку, Мишель? – спросил Майкл.

– Я долго не слушал ничего, – посетовал Фуко. – Но снова осознал важность музыки, и способен слушать ее внимательно. Я не делал почти ничего иного последние три года.

– Какого рода музыку вы предпочитаете? Классическую? Современную?

– Да! – сказал он.

– Вы слушаете поп– и рок-музыку? – продолжил Майкл.

– Нет. Но я хотел бы сказать, что она оказывает большое влияние на людей во всем мире, особенно тексты, – заметил Фуко. Майкл же заявил, что у него не хватает времени на всю приличную классическую музыку, поэтому он не может тратить ее на популярную. Я вклинился в их разговор и сказал, что поп-музыка хорошо подходит для танцев, но в остальном слишком монотонная.

– Однако она тоже имеет право на жизнь, – заметил я в заключение.

По дороге мы набросали наши планы на следующие несколько дней. Фуко не принял только предложение познакомиться с ночной жизнью Западного Голливуда. По его словам, ему этого с лихвой хватило в Сан-Франциско. Мы свернули с автострады и через несколько минут оказались у нашего бунгало, которое как бы парило над шоссе 66 и при включенном наружном освещении напоминало прогулочное судно, плывущее по морю тумана. Справа от нас скалистые горы Сан-Габриэль вздымались к небесам, едва заметные в белой пелене, также, словно одеялом, прикрывавшей заросли чапарреля, широкой полосой тянувшиеся от нашего дома к подножью горы Маунт Балди.

С Фуко

– О-ля-ля, – воскликнул Фуко, войдя в дом.

– Très beau, merveilleuse![2]2
  Очень красиво, замечательно! (франц.) (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть] – сказал он, окинув взглядом рисунки Майкла и мои фотографии на стенах. Наша псина выскочила сзади из кухни, чтобы поприветствовать его.

– Я люблю собак! – сказал он, дав мне понять, что я не должен оттаскивать ее. Он почесал ей живот, который она всегда демонстрировала своим поклонникам, продолжая осматривать нашу большую гостиную.

– Скади – норвежский элкхаунд, – объяснил я. – У вас есть собака?

– Нет, трудно держать собаку в Париже, но моя мать живет в сельской местности, и у нее есть одна. Я получаю удовольствие от общения с ней.

– Давайте я отнесу ваши вещи в комнату с водяной кроватью? – предложил Майкл.

– Просто покажите, где бы вы хотели, чтобы я положил их, – сказал Фуко. – Я сам справлюсь.

– Вы когда-нибудь спали на водяной кровати? – поинтересовался Майкл.

– Никогда.

– Тогда вам надо попробовать, пока вы здесь, – предложил я. – У нее даже есть вибратор под матрасом. В Южной Калифорнии можно быстро стать сибаритом.

– Но мы не только развлекаемся на водяной кровати, – сказал Майкл. – Мы также занимаемся на ней йогой.

Я напомнил Фуко, что мой друг спрашивал его о йоге в Ирвайне.

– Ах, да. Так это был Майкл, действительно? Я очень спешил. Все происходило как в тумане.

– Если вы не занимаетесь йогой, как вам удается оставаться в столь хорошей форме? – спросил Майкл.

– Я делаю гимнастику, – ответил Фуко.

– Мы могли бы научить вас йоге, пока вы здесь, – сказал я ему.

– С удовольствием, – ответил он.

Я сделал подборку фотографий по хатха-йоге. Фуко просмотрел их внимательно и, показывая на самую трудную позу, где надо стоять на руках с ногами над головой, спросил с такой широкой улыбкой, что обнажились его белые зубы:

– Вы умеете делать ее?

– Еще нет, – признался я. – Но я хочу научиться.

– Я заметил книгу «Дао дэ цзин» на столе в гостиной, – продолжил Фуко. – Вы интересуетесь даосизмом?

– Да, уже несколько лет, – ответил я. – Пытаюсь следовать этой философии жизни. Помимо прочего, разве в основе «пути» Дао не лежит та же самая энергия ци, которую Вильгельм Райх называл «оргоном»? Вы изучали его труды, Мишель? Вы читали последние работы Райха, такие как «Биопатия рака»?

– Я уделял ему не так много времени, – ответил он. – По-моему, осилил только одну его книгу.

– Надеюсь, вы обязательно прочтете «Всеобъемлющее совмещение», – сказал я и почувствовал себя немного глупо, поскольку указывал Фуко, что ему надо читать. – Эксперименты Райха убедили меня. Я даже чувствую поток оргона, когда занимаюсь йогой или сексом. Во Франции занимаются йогой и читают Лао-цзы?

– Ни то, ни другое! Европа в этом плане отстает от Калифорнии. У меня такое впечатление, как будто ваш штат откололся от материка и дрейфует в направлении Азии. После приезда сюда я начал понимать, почему живущие здесь люди, находясь за границей, предпочитают говорить, что они из Калифорнии, а не из Америки. Никто из жителей Пенсильвании не скажет: «Я из Пенсильвании». Калифорния и Америка не одно и то же.

– Это правда, – согласился я. – До приезда сюда я жил на юге и на востоке. Эти регионы находятся в плену своего статуса и традиций. Но здесь, в Южной Калифорнии, меня потрясло, как люди, особенно молодежь вроде Майка и его друзей, живут без прошлого, почти без семьи, по крайней мере в традиционном смысле, детерриторизированные в понимании Делёза, но сохраняют глубокое уважение к окружающим горам, океану и пустыне.

– Да, – сказал Фуко, улыбаясь. – Здорово, не правда ли? По-вашему, вы смогли бы перебраться назад на восток?

– Честно говоря, нет.

– Другие говорили мне то же самое. Лео Берcани, мой коллега из Беркли, сказал, что он не смог бы на самом деле уехать из Калифорнии.

Когда мы отправились к хлопотавшему на кухне Майклу, Фуко задержался в столовой, чтобы посмотреть гербарий. И тогда он не проявил ни малейшего интереса к книгам и произведениям искусства, которые я специально оставил на виду с целью привлечь его внимание.

ПОКА ФУКО сидел в гостиной, мы с Майклом накрывали на стол.

– Вы пробовали «Текила санрайз»? – поинтересовался Майкл.

– Нет, но с удовольствием выпил бы один, – ответил наш гость.

– Он очень крепкий, – предупредил его Майкл.

– Я не против крепких напитков, – заявил Фуко с заговорщицкой миной. – В Северной Африке они очень крепкие, но, честно говоря, я отдаю предпочтение «Кровавой Мэри». Вы покажете мне, как делать «Текила санрайз»?

Фуко спросил об этом, когда пришел на кухню, и пока они с Майклом готовили коктейли, я начал носить закуски в гостиную. И снова Фуко, не желавший оставаться в роли стороннего наблюдателя, предложил свою помощь.

– «Текила санрайз» изумительный, слегка экзотический, а лед с солью – прекрасная идея, – сказал он, прежде чем второй раз приложился к своему бокалу и опустошил его до дна. Он взял несколько кусочков сыра «Бурсен» и несколько кружочков колбасы и истребил их с наслаждением, но ничего более. Он всегда мало ел.

– Не хотите покурить марихуаны? Один из студентов Симеона дал нам косяк, который мы предлагаем вам разделить с нами, – сказал Майкл.

– Да, я охотно присоединюсь, – подтвердил Фуко.

– Вам приходилось курить траву раньше? – поинтересовался я.

– Я уже не один год курю ее, и особенно много делал это, когда находился в Северной Африке, у них там прекрасный гашиш.

– И вы курите траву в Париже? – спросил я.

– Его там очень трудно купить, но я курю гашиш, когда мне удается его достать. Хотя мы прилично запаслись им недавно, спасибо Ноаму Хомскому.

– И как это произошло? – спросил я.

– Я появился с Хомским на телевидении в Амстердаме, и после шоу спонсоры программы поинтересовались, какое вознаграждение мне хотелось бы получить. Я сказал им, что меня устроило бы немного гашиша, и они с радостью выполнили мое желание и не поскупились при этом. Мои студенты и я называем его гашишем Хомского, не потому что он имел какое-то отношение к нему, а поскольку стал причиной для его получения.

– Какое впечатление произвел на вас Хомский? – спросил я.

– Очень приятный человек. У нас было не так много времени для разговоров. И модератор сделал очень большую глупость. Он хотел от нас что-то вроде дебатов. Поэтому описал Хомского как американского либерала, даже анархиста, а меня как марксиста. Полная чушь. Я же не марксист, а такие ярлыки смехотворны, особенно применительно к Хомскому и ко мне. В действительности же у нас получилась приятная дискуссия.

– Я однажды встречался с Хомским, – сказал я, – когда он общался с небольшой группой из нас в общежитии Гарвардского университета в разгар антивоенного движения в шестидесятые. Он мне показался невероятно честным, напористым и умным, когда говорил о безумии разрушать страну под предлогом ее спасения. Вам не кажется, что Хомский изменил наше понимание языка действительно революционным образом?

– Конечно. В реальности же он подарил нам теорию коммуникации. В этом его достижение. Хомского прежде всего интересует коммуникация.

– А у вас не возникло проблем, когда вы везли его гашиш во Францию?

– Нет.

– И вы курите его с вашими студентами?

– Да, часто после моей лекции мы идем куда– нибудь, где делаем это и много смеемся.

– Вы слышали что-нибудь из музыки Жана Барраке? – спросил Фуко Майкла, резко поменяв тему разговора.

– Нет, но мне известно, что он известный французский композитор, – ответил тот.

– Я переработал несколько стихотворений Ницше для него, и он использовал их для песенного цикла, получившего название «Séquence»[3]3
  «Секвенция» (франц.)


[Закрыть]. По-моему, он датирован 1955 годом, но все началось в 1950 году.

– Я могу проверить это, – предложил Майкл.

Он вернулся с книгой Г. Х. Штукеншмидта «Музыка двадцатого столетия».

– Вы правы, «Séquence» датирован 1950 годом, – констатировал он.

– Мы с Барраке жили вместе в Париже в течение трех лет, – сказал Фуко. – Это было замечательное время, и расставание было очень трудным для меня. Я бросил все и уехал в Швецию.

– Почему вы расстались? – спросил я.

– Алкоголизм, – ответил Фуко. – Он не мог остановиться. Я полагаю, именно поэтому творчество Малькольма Лаури так привлекает меня. Он величайший из всех. Есть только два пути: с Лаури в интоксикацию и второй. Ни один из них не лучше другого.

– Когда вы расстались? – поинтересовался я.

– В 1956 году.

– То есть где-то через пару лет после публикации вашей первой книги, перевода опуса Людвига Бинсвангера «Сон и существование» с вашим введением. Я просмотрел ее в Национальной библиотеке Франции пару лет назад.

– У меня были мысли, что я видел вас раньше! – воскликнул Фуко. – Это, скорей всего, произошло там, когда вы читали ее, я уверен в этом.

– Вполне возможно, хотя я не помню ничего такого, поскольку был целиком занят чтением. Ваших книг, вероятно, – сказал я, смеясь. – Как странно думать, что я мог встретиться с вами тогда. В любом случае на меня произвела огромное впечатление идея о существовании взаимосвязи между литературными жанрами и анализом снов, которую вы представили в вашей статье о сновидениях. Меня удивило, что вы не вернулись к ней в ваших следующих работах.

– Я не знаю, почему не развил эту мысль, – ответил Фуко. – И даже не помню ее.

– В ваших ранних трудах много провокационных идей, к которым вы больше не возвращались. Например, увлекательный параграф о безумии и коллективном подсознании в книге «История безумия в классическую эпоху». Вы говорите там, что мы можем разглядеть всю историю безумия в телодвижениях лиц, помещенных в психиатрические лечебницы. Этот отрывок даже не попал в английское издание.

– Действительно? Похоже, вы знаете о моем творчестве больше, чем я сам, – заявил Фуко с улыбкой.

– Мне понравилось, как справились со своей работой английские переводчики ваших трудов, особенно А. М. Шеридан-Смит. А что вы сами думаете о переводах ваших работ? – спросил я.

Фуко смутился явно, а потом ответил:

– У меня нет никаких мыслей по этому поводу. Я никогда не читаю свои книги.

– Когда вы обычно пишете? – поинтересовался Майкл.

– По утрам, – ответил Фуко. – Я работаю примерно пять часов в день, а остальное время посвящаю другим вещам.

ЧУТЬ ПОЗЖЕ я предложил послушать, как Майкл играет на пианино. Он с энтузиазмом воспринял мою идею.

Майкл сел за инструмент и со всей страстью исполнил нам «Десятую сонату» Скрябина. Как только он закончил играть, Фуко, который слушал очень внимательно, столь же страстно выразил свой восторг.

– Очень, очень красиво, – сказал он. – Мне сразу вспомнилась та ночь, когда я познакомился с Булезом. Это произошло на концерте произведений Скрябина в Париже. Мы оба были студентами в то время. Я обратил на него внимание, когда он сидел один в конце зала и спросил моего товарища, знал ли он этого приятного молодого человека, но тот ответил отрицательно. Мы познакомились и с той поры виделись друг с другом довольно часто.

В то время как Фуко и Майкл продолжили разговор о Булезе и современной музыке, я принес кофе и приготовил трубку для марихуаны. Вручив ее Фуко, я спросил его, знает ли он книги о доне Хуане Карлоса Кастанеды, профессора антропологии Калифорнийского университета Лос-Анджелеса, ошарашившего университетскую среду историей о шамане, который использовал марихуану и пейот в своих поисках видений.

– Я читал только первую из них, но, честно говоря, не особо много помню о ней, – ответил он.

– Другая книга из Мексики, заинтересовавшая меня, это «Освобождение от школ» Ивана Иллича. Вы знаете ее? – поинтересовался я.

– Да, и я тоже очень высокого мнения о тезисах этой книги. Илличу не откажешь в уме. Я вижу, у вас здесь есть Марсель Пруст и знаки Делёза. Что вы думаете о ней?