Текст книги "В тот день…"

– Приказывать она будет! – рявкнул Вышебор. – Ишь, позабыла уже, что в былые времена, когда Дольма отбывал по торговым делам, именно я…

– Теперь ты при Мирине по-семейному будешь свое место, стол и заботу получать, – негромко, но твердо ответила вековуха Яра. Да так, что Вышебор даже умолк.

И в который уже раз Озар подумал, что непроста эта баба, Ярозима-древлянка, рабой сюда некогда отданная из рода. А нынче самого властного Вышебора может на место поставить. Неужто калека хотел ее себе в жены? Творим об этом говорил, но Озару сейчас это показалось маловероятным. Не такова Яра, чтобы с увечным да капризным дружинником в брак вступить. Эта найдет в себе силы заупрямиться и отказаться от подобного жениха.

Будька и Любуша уже убирали со стола казан с борщом, Голица распорядилась нести второе: курятину, испеченную с яблоками в глиняных горшках, белую и красную рыбу с подсоленной душистой икрой, лук зеленый и лук репчатый, порезанный дольками на доске. Богато тут питались, не хуже, чем у волхвов на капище. Озар попробовал от каждого блюда, а сам размышлял про себя о всяком. Подумал и про упомянутых Вышебором корабелах: и впрямь хорошо, что тех нет еще, это только облегчает его задачу. С холопами с хозяйского двора Озар уже переговорил, но, как и думал, те только повторили то, что иные сказывали: родня и ближние челядинцы обступили в тот день купца в Почайне, а эти все далее держались.

А еще волхв подумал о Мирине, с утра отбывшей в торговые лавки. Неужели делами столько времени занимается с тиуном? Творим говорил, что с такой, как молодая вдова, во главе хозяйства недолго и все богатство с рук спустить. А вот же, как ушла по делам, так и в заботах вся. Ну это если не нашла Мирина, чем себя еще занять можно. Торговля на Подоле сейчас в самом разгаре, рынок рядом. Так отчего бы заполучившей хозяйские ключи купчихе и не побаловать себя обновками.

Озар прожевал последний кусок курятины, вытер усы. Остальные тоже покончили с трапезой, запивали сладким квасом сытное угощение. Озар оглядел их всех. Тихон уже убежал от стола, Вышебор откинулся на спинку кресла, лениво позевывая. Слуги с нижнего стола поднимались, кланялись, при этом благодарили за сытный обед не повариху, а ключницу Яру. Озар отметил, что сама древлянка ела совсем немного, а больше следила, чтобы у всех всего хватало – и на верхнем конце стола, и на нижнем у челяди. Мастеровой Стоян, выполнявший всякие поделки по дому, приблизился к ней, чтобы выслушать распоряжения. Туповатого вида Медведко тоже подошел, спрашивал, когда ему отправляться за березовыми ветками для банных веников. «Когда баня-то будет?» – уточнял. Но Яра пропустила вопрос мимо ушей, так как смотрела туда, где сидел и грыз ногти понурый Жуяга. Этот холоп вроде уже и не дергался всякий раз, когда на него Озар смотрел, но все же странный какой-то был. Озар услышал, как Яра ответила, что будет лучше, если Медведко пока крышу на курятнике подправит, а за вениками банными она Жуягу пошлет. При этом приветливо улыбнулась плешивому холопу – милая у нее оказалась улыбка, холодное бледное личико осветилось нежным светом, тонкий носик чуть вздернулся. Яра хоть и была на первый взгляд невзрачной – слишком светлые волосы, брови едва заметные, кожа без румянца, – но если присмотреться, то и черты лица у нее правильные, и серо-голубые глаза хороши. А Жуяга от ее улыбки даже перестал хмуриться, сразу подошел, стал что-то говорить негромко.

Подле волхва отодвинул миску насытившийся страж Златига. При этом склонился к волхву, заметив негромко:

– Погляди-ка, ведун, как этот плешивый с ключницей ладит. То ходил очи долу, сторонился всех, а как ключница окликнула – враз просиял. Говорю же, странный он какой-то.

– Отчего же странный? Ну, улыбнулась ему пригожая вековуха, добрым словом обмолвилась, вот на душе холопа и потеплело.

– Ага. Это сегодня он сияет, а вчера тыкался-мыкался, озирался озабоченно. Мне даже кое-кто из здешних на то указал. Тот же мастеровой Стоян.

– А ты, видать, все же помогать мне в дознании принялся? – усмехнулся Озар, и лучистые морщинки опять появились в уголках его глаз. – Добро. Может, и попрошу у тебя кое-что для меня выспросить.

– Да я и вызнал уже. Про того же Хована, который вдруг дружбу крепкую завел с Дольмой перед обрядом крещения. А ведь Хован и его ближники в тот день в Почайне были недалеко от соляного купца. Слышишь, Озар, тебе бы стоило с этим меховщиком перемолвиться словом.

– Ну, ты все же определись, служивый: плешивого Жуягу мне допытывать или к Ховану отправиться?

Говоря это, Озар чуть подмигнул дружиннику, и тот потупился, потер кривую скулу смущенно, но все-таки сказал:

– Хован подождет. А вот Жуяга этот больно странный… Смотри, как в нашу сторону поглядывает.

Жуяга и впрямь стоял в стороне, словно ожидая чего-то, теребил кушак. Озар внимательно посмотрел на него. И тот сразу сник, отошел в сторону.

А Златига опять: дескать, сейчас Яра плешивого со двора ушлет, как и вчера усылала до самого вечера, а переговорить с ним давно надо. Ясно же, как белый день, что не зря тот мается и дрожит.

Озар слушал дружинника, а сам смотрел то на резные подпоры гульбища, то на светлое небо за ними в вышине. Казалось, волхв о чем-то своем думает. Наконец он молвил:

– Гроза, похоже, будет. По всем приметам к тому идет.

Златига так и не понял, к чему это он. Ну небо без облачка, ну стрижи летают. Их тут на возвышенностях киевских полным-полно. А Озар вон о грозе говорит. Златига пожал плечами. Это в селищах пахотные люди по каким-то приметам, только им ведомым, подобное замечают, ну а волхвам предугадывать ненастье по должности положено. А вот во градах торговые да ремесленные люди на иные заботы отвлекаются. Не говоря уже о дружинниках. Златига рос при дружинной избе с детских[65]65
  Детские – дети старших дружинников или отданные с детства в дружинные избы, где из них воспитывали опытных воинов для княжеского войска.


[Закрыть], ему гадать по облакам как-то несолидно даже. Да и при чем тут гроза, когда волхву поручение Добрыни выполнять надо, а не о погоде гадать. Вот скажет Златига воеводе, что его доглядник больше ест и спит, чем решает задачу… Но не хотелось. По-своему волхв Озар даже чем-то нравился дружиннику. Да и башка у него работает. Но пока Озар все больше с чубышками своими возится – вон опять расставляет на столешнице, смотрит, хмурит брови, опять переставляет то так, то этак. Златига даже зевнул от скуки. Может, пойти отдохнуть часок, как покон[66]66
  Покон – обычай: от слова «испокон».


[Закрыть] велит?

Послеобеденное время и впрямь обычно отводилось на дневной сон – как в селищах, так и во градах это считалось обычаем. Вот и местные разошлись передохнуть, полежать да подремать, чтобы съеденное улеглось и силы прибавились. Златига тоже расположился в сенях на лавке поверх овчин, стал уже и похрапывать, когда вдруг услышал Озара:

– А ведь ты прав, служивый. Жуяга этот что-то знает, вижу, что есть ему что поведать. Так что иди, позови его, если он еще не ушел со двора.

Когда Златига задержал плешивого у калитки, сообщив, что доглядник Добрыни с ним говорить желает, тот сперва согласился, как показалось, даже с охотой. Но потом вдруг заупрямился, стал ссылаться на приказ ключницы.

– Это подождет, – сурово заявил дружинник. – Ну так сам пойдешь или за шиворот тебя тащить?

Жуяга поправил кушак и пошел. А когда увидел Озара, вольно расположившегося в истобке за хозяйским столом, едва ли не в пояс ему поклонился, как и полагалось кланяться волхвам-ведунам раньше.

– Какая вина на тебе, Жуяга, что трясет тебя всего? – сразу приступил к расспросам Озар. – Говори сам. А если не скажешь, то я и так все выведаю. Но лучше тебе по-доброму во всем сознаться.

Какую-то минуту холоп молча смотрел на волхва, а потом заплакал.

Тут в истобку с ворохом сложенного полотна вошла Яра. Окинула всех внимательным взглядом и резко спросила, чего это волхв Жуягу обижает. Даже стала рядом с холопом, как будто заступиться хотела. Но Озар ее осадил властно, приказав, чтобы шла себе отдыхать после обеда. А если понадобится – велит покликать.

Лицо у ключницы застыло, как ледяное. Опять этот чужак ей тут приказывает. Яра смотрела на него так, что, казалось, вот-вот злое скажет. Но опешила, когда волхв ей вдруг подмигнул. Так по-приятельски, лукаво даже.

– Не гневайся, хозяюшка, но тут у нас разговоры свои. Или ругаться со мной станешь из-за холопа?

Она растерялась. Только что властно вел себя, а теперь улыбается добродушно. И чтобы скрыть растерянность, Яра предпочла удалиться. Пошла, стуча чеботами[67]67
  Чеботы – обувь в виде сапог, но с невысоким голенищем.


[Закрыть] по ступенькам, слышно было, как кому-то из служанок отдает распоряжение. Златига посмотрел ей вслед, и подумалось: занятно как волосы заплетены у вековухи – несколько тонких кос уложены так, что образуют низкий узел на шее. Красиво смотрится. Вековухе безмужней голову покрывать не полагается, вот Яра и смастерила себе этакое на голове. Да и волосы ее, светлые, пушистые, просто загляденье.

От размышлений о ключнице Златигу отвлек резкий голос волхва:

– Да что ты все блеешь, как козел, Жуяга! Я тебя прямо спрашиваю: отчего на тебя будто исполох[68]68
  Исполох – ужас, паника.


[Закрыть] напал, когда я вчера явился? Или вину за собой какую чуешь?

Тот даже икнул от страха. Потом бормотал что-то, дескать, никакой вины на нем нет, но опасается, что его и обвинят во всем. Он ведь дерзил хозяину, говорил, что не пойдет на обряд крещения, что старые боги ему милы. Дольма даже велел своему хазарину дать Жуяге пару крепких тумаков. Сам-то купец белые руки о смердов пачкать не любил, у него для этого его хазарин имелся. А у Жуяги кровь носом от того наказания пошла. Озлился, вот и сдерзил, сказав, что, дескать, христиане все добрыми слывут, а их господин никого из своих не жалеет.

– Что значит – никого? – уточнил Озар.

– А вы сами расспросите, – хныкал Жуяга. – Если я скажу… Опять нос мне разобьют. А то и со двора прогонят. Ведь Дольма так и говорил: «Не станешь носить на груди знак Спасителя, выгоню тебя». А куда мне идти? Пропаду же. Я ведь не статный молодец, чтобы себя на рынке рабов выставить да продаться доброму хозяину. И хорошо еще, если доброму…

– Да не реви ты! Смотреть противно. Лучше скажи, где сам ты находился, когда в воду все вошли.

Златига стоял неподалеку, наблюдал. С одной стороны он даже понимал этого холопа. Ну а если бы и впрямь Дольма его выгнал? Нищих бродяг в Киеве полным-полно, побираются по дворам, всякий обидеть их норовит, раз заступиться хозяина нет. А как холода настанут, много их погибает. Так что вроде как Жуяге и невыгодно было зло на хозяина замыслить: тот хоть и ругал, но не изгонял же его. Вообще в Киеве считалось недобрым, когда своих челядинцев выгоняли, – от этого могла о хозяине дурная молва пойти. Дескать, не ценит тот своих верных людей. И если раньше у Дольмы был повод прогнать строптивого холопа, то после того, как тот прошел обряд и крестился, вряд ли бы его услали со двора.

Жуяга хныкал, то и дело мял кушак, бормотал, что ни в чем не повинен. Да и старший Колоярович может подтвердить, что Жуяга все время при нем был, толкал кресло увечного, хотя колеса и вязли в мокром песке.

– А как сам Вышебор себя вел во время обряда? – спросил Озар, не сводя взгляда с расставленных перед ним чубушек.

– Ну как вел? Все веселились, и он вроде как доволен был. Смеялся, водой брызгал на девок. Мирина-красавица в своей рубахе тонкого льна совсем голой казалась, да и Будька, у которой сиськи дай всякой, тоже смотрелась такой желанной. Да и у Яры в мокрой рубашке соски острые торчали в разные стороны, как у козы. Когда бабы в мокром так близко снуют, тут даже увечному есть отчего развеселиться. Особенно учитывая, что Вышебор удовой страстью маялся, даром, что ноги у него неподвижные.

– Маялся страстью Уда, говоришь? Так поэтому Моисей по приказу хозяина увечному брату невольниц с капища Лады покупал? Ну, чтобы тот натешился, как именно он умеет. С кровью и мучениями для девки.

Жуяга даже плакать перестал.

– А ты откуда это знаешь, Озар-кудесник?

– Да уж знаю, – как-то раздраженно отозвался тот.

Встал, подошел к окну, смотрел наружу. А думалось… Невольницы и даже присланные с бедных дворов бабы зачастую несли на капище своеобразную службу подательниц любви и плотских радостей Лады. Кого из них просто отдавали в пользование охочим для страстных утех мужам, а кого даже обучали всяким любовным премудростям. Некоторые из таких прислужниц Лады с охотой все это принимали, но случалось, что и принуждали насильно, – всякое ведь бывает. Самому плотскому Уду капищ не делали, ну разве что какой-нибудь особо озабоченный муж устраивал у себя на домашнем алтаре символ мужского корня и поил его… Кто чем поил-поливал – пивом, молоком или медом. Но и при капищах Лады возводили изваяние мужского корня – Уда. И немалое такое. При виде его мужики обычно хохотать начинали, а бабы смущенно отворачивались. Но по родовому покону желательно, чтобы страсть была в охотку, это самой Ладе любо.

Однако случалось, когда общим бабам-служительницам приходилось ложиться и с немилым. И чтобы не гневить этим Ладу, для таких соитий и прикупали бесправных невольниц-рабынь на капище. Такую могли подкладывать любому, кто подношение богине принес, или уступить за плату пожелавшему ее. Бывало, что таких невольниц с капища Лады и продавали на уходившие ладьи – корабелам на утеху в плавание. А куда потом они денутся – это уж у кого как сложится. Еще рабынь покупали, чтобы те обихаживали увечных. Вот к Вышебору и отводили таких. Какая здоровая пойдет калеку ублажать по собственной воле? А если принудят, никуда не денешься.

От этих размышлений Озара отвлек шум во дворе. Слышались громкое ржание, дробный цокот подков по дворовым плахам. Это Радко, младший из Колояровичей, влетел во двор на взмыленном вороном, натягивал поводья, сдерживая коня, гарцевал на месте. Он был растрепанный, неопоясанный, рубаха с плеча сбилась, сам весь в пыли и конской пене. Видать, носился где-то, гонял коня. С этого прыткого станется. Хотя, как припоминал Озар, это купчиха Мирина утром на вороном выезжала. И так важно выезжала. Он тогда еще подумал, что неплохо древлянка в седле держится.

Но сейчас Озар не особо задумывался, как от нее к Радко вороной попал, а больше рассматривал самого скакуна. Знатный коняга! Лошадей не всякий из градцев киевских мог держать на хозяйстве – все же дорогая скотина, не каждому по цене. Это у дружинников князя обычно лошади имелись или у бояр нарочитых. Но и разбогатевшие купцы заводили, больше для почета, чем для нужд, а в возы для переездов и поклажи принято было впрягать смирных и сильных волов, чтобы дорогих лошадей не надрывать на грудном ремне[69]69
  Распространение хомута, на котором лошадь могла работать, вошло в употребление после 1000 года. До этого тягловыми животными считались волы, которых впрягали в ярмо – специальное приспособление для животных.


[Закрыть]. А вот на богатом подворье Колояровичей даже своя конюшня имелась. Озар уже прознал, что четырех лошадей в ней содержали. Вот этого вороного красавца с белыми задними ногами, крепкую соловую кобылку и еще пару темно-гнедых лохматых меринов. И Дольма мог выезжать верхом со свитой из охранников – как для солидности проехаться по городу, так и для дальних переездов в сопровождении охраны. Мирина сегодня тоже выезжала, сопровождаемая крепким Лещом, – не Моисеем, с которым, похоже, не очень ладила, не Бивоем, который на хозяйстве остался по просьбе Яры. Но теперь вдруг Радко на ее вороно`м вернулся. Ишь как ловко соскочил с коня, стоял, озираясь, будто ждал чего-то. Интересно, что там у них вышло в городе, если забрал у купчихи вороного?

Но когда Озар жестом подозвал к окошку Златигу, то уже об ином спросил:

– Ты ведь конник в дружине, парень. Вот и скажи, что думаешь, насколько хорош этот жеребец?

Какого дружинника не заинтересует добрый конь? И несколько минут Златига наблюдал за вороным, смотрел, как Радко его любовно оглаживал, как к ним подбежал Тихон, что-то говорил. А сам конь стоял, устало опустив голову, обмахиваясь хвостом и роняя клочья пены с удил.

– На первый взгляд, вороной просто дивный, – отметил Златига, – однако для себя я бы такого в дальние походы не взял.

– Отчего же это?

– Да ты сам погляди, ведун. У коня сильно завышен перед, а зад заниженный, слабый. Такой скакун резво толкается с места, берет быстрый разбег, однако при долгой скачке его задние ноги скоро устанут, скакун начнет терять скорость. Его придется то и дело подгонять, конь будет рваться и только силы потеряет. В итоге он утомится и будет выдыхаться. И уж не ведаю, где на нем носился Радко, но ты же видишь, как он загнан. Так что пусть мастью этот вороной и красив, пусть статью смотрится и грива его густа, но для себя я бы такого не выбрал.

Озар вздохнул. Отошел от окна.

– Надо же, а мне этот вороной таким отменным показался. Думал, вот же побаловал себя такой замечательной лошадью соляной Дольма! А выходит, что больше для хвастовства, чем для дела.

– Ну, похвалиться таким конем не грех. Вороные особо в цене, на таких князья да бояре любят покрасоваться, а еще их послам иноземным дарят. А этот к тому же белоногий, ну чисто краса лошадиная. И если бы, как в старину, надо было коня выбирать для подношения Перуну, то такой бы вполне подошел. Ведь Перун любит добрых коней. Вернее, кровь их.

– Коней Перуну отдавали в жертвоприношение только перед великими походами, – со значением заметил Озар. – Я служил на капище Громовержца и помню, как по приказу Владимира, когда он еще был предан исконной нашей вере, именно такого вороного жеребца отдали в жертву Перуну. Было это, когда Красно Солнышко собирался воевать вятичей диких, точно так же он поступил, когда на булгар заносчивых собрался. И не оставил его своей милостью Перун, удачными были походы те. Да ты сам, небось, все помнишь.

– Я это помню, – кивнул Златига, не сводя глаз с коня, которого Тихон водил по двору, чтобы тот остыл после пробежки. – Да только когда Владимир на Корсунь шел, то коня уже не убивали. А поход все едино удачным вышел. Значит, дело не в жертвенной крови скакуна, а в удачливости нашего Красна Солнышка.

Дружинник повернулся. После света на дворе он не сразу и рассмотрел как следует расставлявшего на столешнице свои резные чубышки волхва и притихшего перед ним Жуягу. Тот уже не всхлипывал, следил с интересом, чем это ведун занят, да теребил свою бороденку. Но как увидел, что дружинник на него смотрит, сразу подался вперед:

– Ты бы нашего Бурана не хаял, служивый. Знатный это конь. Я его сам пестовал с момента прибытия. Отборным зерном кормил, обмывал по утрам в росе, гриву его чесал. Даже ночевал с ним на конюшне. Вот и сегодня с ним там буду в ночь. Там у нас есть три добрых коня, и каждый…

– Хватит болтать, Жуяга! – рыкнул на него волхв. И указал на стол, где его фигурки резные были расставлены: – Лучше расскажи, где, как тебе показалось, каждый из домочадцев Дольмы находился в тот день в Почайне. Скажешь – я фигурку поставлю, и так все случившееся себе представлю. Понял, что от тебя надо?

Жуягу все это немало позабавило, но объяснял старательно, увлекся даже, шутить начал. Однако Озар его резко оборвал, заявил, что путает его Жуяга, ибо слова его с тем, что иные сказывали, не сходятся. Или совсем позабыл, как и что происходило? И холоп опять сжался, набычился, хотя больше не дрожал, смотрел угрюмо исподлобья. «Да разве ж я следил за всеми?» – повторял то и дело. Да и кто мог подумать тогда, что лихое случится? Радовались люди, веселились. И хотя он сам поначалу не хотел идти на обряд, там, однако, было на что поглядеть да посмеяться. И день-то выдался такой особый, ласковый, светлый…

– Вон поди, плешивый, – рассердился Озар. – Толку-то от тебя.

Когда Жуягу словно ветром смело, а волхв задумчиво уставился на свои фигурки, Златига спросил, подсев:

– Ну и как он тебе, Озар? Вроде ничего особенного и не сказал, однако все равно не нравится мне этот холоп. То трусится весь, то бычится, то вдруг даже осмелился мне выговаривать за то, что Бурана их не оценил. Откуда и дерзость взялась у плешивого? Ты это заметил?

– Заметил ли я? Я понял лишь, что мне чернавки дворовые более толково поясняли, чем этот хвост заячий трясущийся.

И вновь задумался, не сводя глаз со своих чубышек. Однако долго поразмыслить ему не дали – шум во дворе поднялся, гневные крики послышались. Сверху из терема почти бегом пронеслась Яра, за ней поспешали Будька и Загорка. Когда волхв и Златига следом вышли на гульбище, оказалось, что уже все домашние во дворе, только увечного Вышебора не было, но вскоре от него Моисей явился. Смотрел от дверей, как Мирина распекает Радко.

– Вот не зря муж мой покойный тебе не доверял, считая, что ты вражина в семье. Коня у меня увести! Ты что о себе возомнил, шельмец?

Она наступала на парня, уперев руки в бока. А он хоть бы что – скалит зубы, улыбается.

– И чего это ты разошлась, Мирина? Лещ ведь тебе доложил, что я взял вороного, а мне можно. Не чужой же увел Бурана.

– А вина заморские ты тоже из лавки забрал, потому что можно? – ярилась купчиха.

Глаза ее сверкали, щеки вспыхнули румянцем гневным.

– Учти, у меня все под учетом теперь будет! Я и тиуну, и приказчикам так сказала: гнать непутевого Радко, если явится и что-то требовать начнет. И скажи еще спасибо, если от стола тебе не откажу. А то как сидел у нас на шее, будто ярмо, так и сидеть дальше надумал. Да еще и приворовывает, словно тать лихой.

– А ты попробуй рискнуть меня со двора прогнать, Мирина, – уже не улыбаясь, а глядя из-под растрепанных прядей светлыми, по-волчьи поблескивающими глазами, предложил Радко. – Но учти, я тогда самому князю челом бить буду, просить разобрать наше дело. Хозяйкой, думаешь, тут стала? А уж это, милая, как мне будет угодно.

Мирина какое-то время смотрела на Радко, а потом приблизилась и плюнула ему в лицо.

Рядом с Озаром ахнула Яра, кинулась к Радко и успела повиснуть на нем, прежде чем тот на Мирину бросился. Моисей смотрел на них и посмеивался, явно ожидая, что прежняя обязанность домашнего ката скоро и самой хозяйке понадобится. Однако с места не двинулся, наблюдал, как старый, но еще крепкий Лещ удерживает парня, а там и Бивой подоспел. Жуяга и тот заскочил между госпожой и младшим Колояровичем, расставив руки, словно ограждая купчиху, пока она сама, гневная, раскрасневшаяся, но уже овладевшая собой, повернулась и пошла к крыльцу. Моисей с ее пути посторонился, Озар тоже отступил.

Во дворе слышался голос Яры:

– Угомонись, Радомил! Или забыл, что она дитя от брата твоего под сердцем носит? Она хозяйка тут, ты должен с ней считаться не менее, чем с самим Дольмой.

– Дитя носит? А это я еще посмотрю, кого она выродит. Но клянусь самой Макошью, плетущей людские судьбы, мне было бы слаще, если бы Мирина померла в муках, рожая его.

Тут даже повариха Голица подскочила, отвесила парню подзатыльник и запричитала тоненько, дескать, что такое Радко говорит! Или плетки Моисея хочет получить? А Мирина даже споткнулась, услышав подобное. Но не оглянулась, прошла в дом, прямая, как свеча.

Озар наблюдал за всем, посмеиваясь про себя. А еще Златига услышал, как волхв негромко произнес:

– Вот вам и добросердечные христиане. Веселись, Перун, в поднебесье!

Перун и впрямь веселился – еще солнце не село за дали днепровские, как откуда-то с севера стала надвигаться темная мгла. А там и раскат грома прозвучал, далекий еще, еле слышимый, но тут не ошибешься – Громовержец идет!

Озар прислушивался к его зову, стоя на ограде над обрывами Хоревицы. Эта часть примыкавшей ко двору Колояровичей ограды была оборонной стеной самой Хоревицы. Поднялся на нее Озар, чтобы переговорить с Лещом. Старый слуга ходил по заборолу[70]70
  Заборол – галерея в верхней части крепостной стены, частокола.


[Закрыть] стены с мастеровым Стояном, указывал ему на что-то. Обсуждали, что завтра надо все осмотреть как следует, узнать, где есть подпорченные бревна, да посоветоваться с городским вымышленником[71]71
  Вымышленник – смотритель городских укреплений, что-то типа инженера.


[Закрыть]. Если надо чинить стену, то пусть тот выберет хорошие крепкие лесины на починку, а уж поправлять ограду людям Мирины придется, ее это забота, раз часть ограждения примыкает к подворью Колояровичей.

Озар знал – тот, кто живет возле градских укреплений, обязан и содержать их в надлежащем виде. Это важная обязанность, на нее даже из казны выделяют средства на починку, однако правителям выгодно, когда сами градцы заботятся о принадлежащем им участке стены. А за это их двор никогда не будет потеснен, никто их на новое место не сгонит, пока род живет, да и почет и ласка князя им будет. Вот люди в роду Колояра следили за состоянием стены: сверху было видно, что в кладке меняют бревна, – среди совсем почерневших от времени и непогоды были заметны и новые. Лещ и мастеровой Стоян осматривали их, хотя уже и свет был не тот, и ветрено перед грозой.

Озар же больше туда глядел, где под Хоревицей раскинулось урочище Гончары. Само название указывало, какие ремесленники там селятся, копают на склонах глину. Неподалеку протекал ручей Киянка, что для работы мастеровитого гончарного люда самое оно. Такой житнице, как Киев, без посуды никак нельзя, да и всякие иные поделки: плошки, подсвечники, лампы, игрушки, свистульки – все для градцев оттуда. Так что урочище Гончары всегда шумное и бурливое. Правда, сейчас, уже под вечер, даже там стихала жизнь. Можно еще встретить идущую с ведрами на коромысле девицу или группу о чем-то переговаривающихся ремесленников на изгибе дороги, но матери уже скликали детей к вечерней трапезе, и было видно, как легкие дымы поднимаются над похожими издали на снопы крышами: в урочище Гончары не особо богатый люд жил, вот и селились в легких хатках-мазанках под соломенными кровлями. В таких простецких жилищах был свой резон: если случится набег, то ремесленники с семьями успеют схорониться на киевских возвышенностях за тынами и городнями, а если порушат их мазанки, то возвести их заново из плетня и глины невеликий труд.

Озар казался задумавшимся, но, когда Лещ хотел пройти мимо, резко окликнул его.

– Чего тебе? – остановился тот, поправил войлочный колпак на голове.

Нос у Леща в пол-лица, а глаза маленькие, колючие. Не нравился ему подосланный Добрыней волхв-доглядник, ох как не нравился.

Но Озар начал с ним издалека. Отметил, что городня у их двора исправно содержится, что хорошо уложены бревна, все сверху глиной замазано от возгорания. От такой похвалы Лещ невольно подобрел, стал объяснять, что если понадобится чинить городню, то лучше сейчас, пока цена на лес еще невысока. А там, как погода установится, плотницкий старейшина пришлет к ним умелых рублеников[72]72
  Рубленики – строители. На Руси обычно говорили не строить, а рубить, имея в виду срубы строений.


[Закрыть], чтобы уложить новые лесины. Вот завтра по светлому времени Лещ еще раз все осмотрит как следует и пошлет доложить градскому вымышленнику, что и как у них.

Озар вздохнул:

– Сейчас эти новообращенные почитатели Христа старый покон не чтут, вот и рубят без толку все, что им глянется. А ведь ранее на порубку всегда кликали волхва, дабы тот выполнил заклинание положенное и спросил ствол – готов ли тот послужить не себе, а человеку? Да и лешего угощали, чтобы дал добро на порубку. А нынче… Того и гляди опустеют чащи вокруг Киева от такого рьяного бездушного усердия.

– То старые обычаи, – отмахнулся Лещ. И хитро прищурился: – Только помнится мне, что, когда было велено большое капище в Киеве возводить, ваши волхвы не сильно лешему кланялись, а рубили все, что понравится. Я не забыл еще, как у Кловского ручья, почитай, целую рощу отменных сосен извели, не особо горюя.

– А тебе, как погляжу, Лещ, не нравятся наши старые обычаи? – спокойно спросил Озар. – Гляжу, ты тут самый охристианившийся в доме Колояровичей. Вон какой крест у тебя, даже с чеканным узором.

Он протянул руку, чтобы коснуться креста, но Лещ ее удержал, посмотрел на волхва исподлобья:

– Я в этом доме давно служу. И помню времена, когда Дольма только начал к христианам хаживать, сам его часто сопровождал. А то, что хозяевам любо, то и мне по сердцу. И не только мне – все наши решили, что пойдут креститься. Хозяин никого силком не тянул. А тут собрал всех и сказал свое слово. И мы не перечили.

– Так уж и не перечили, Лещ? Вон Бивой твой не явился на обряд. Да и Жуяга упирался.

– Не сильно-то Жуяга и упирался, – буркнул Лещ.

– Понятно, что не сильно, когда за спиной Дольмы его кат-хазарин маячил. И уж тот проучил бы любого…

– Ну, допустим, тиуна нашего, Творима, никто бы плеткой бить не стал. Но и он сразу согласился. Творим служил тут, еще когда Дольма только брался хозяйствовать. И верно служил. Они приятельствовали, а Дольма хоть и следил за работой тиуна, но доверял ему, советовался, порой и по душам они толковали. Да что я говорю… Посмотрим теперь, кому верен Творим – только хозяину или вдовую хозяйку поддержит в память о Дольме.

Озар припомнил свой разговор с управляющим. Тот говорил, что, дескать, Дольма всякое ему сказывал за чаркой меда, а значит, и впрямь они не только о делах беседовали.

Лещ, решив, что уже наговорились, хотел было пройти, однако Озар удержал его.

– Ты вот сам, Лещ, что думаешь – кто Дольму порешил? Со слов многих выходит, что ты совсем рядом с ним был, когда беда случилась.

– Это кто же такое сказал? – резко вскинулся челядинец. – Когда Моисей орать начал, я только тогда и понял, что неладное произошло. А до этого…

– Что до этого, старый пес?

Теперь Озар смотрел на Леща строго, внимательно, глаза словно кремневые сделались. И старик как будто согнулся под его взглядом. Стал поправлять колпак, сопел носом, один раз оглянулся туда, где застыл уже начавший спускаться с лестницы Стоян.

Озар заметил это:

– Вот-вот, и он говорил, и скотник ваш Медведко подтвердил, что ты возле купца держался. Да и девки-чернавки что-то такое сказывали.

– Я просто хотел, чтобы хозяин видел мое усердие, – вздохнув, потупился Лещ. – Я ведь и правда искренне пошел на обряд. Не как Жуяга после приказа, не как Моисей, которому до Христа столько же дела, сколько мне до соломы лежалой… Скажу тебе, что хазарин наш лишь для вида пошел в Почайну, а на деле только своему Яхве и поклоняется, оберег его в виде хазарской звезды вместо креста носит. А я так… я за милую душу. Сынок мой… Эх… Не пошел он, заупрямился. Зато мы с Голицей сразу согласились. Мы-то ведь многим обязаны Колоярову роду. Еще мать моя холопкой у самого Колояра была, я тоже на этом дворище вырос. По сути, и не бывал нигде, все в службе, все в заботах. И добры были со мной хозяева. Даже Вышебор, уж до чего лют бывает, а все же как еще парнишкой безбородым вернулся из похода Святослава на вятичей, то и мне добро великое сделал. Я уже был в поре, когда жену надо выбирать. А я холоп… Кто за такого пойдет? Но тогда у нас повариха прежняя хворать начала, ей нужна была помощница. Вот мы с Вышебором и отправились на рынок рабов, выбрать девку-помощницу во двор. А там Голица моя… Тогда еще не моя, просто пленница из вятичей. Их тогда много привезли в Киев. И такая она была… бойкая. Огрызалась на покупателей, зубы не давала смотреть, кусалась. Ее и брать поэтому не желали. А мне она сразу глянулась. Вышебор посмеивался тогда, но заметил, что дерзкая пленница мне понравилась. Расспросил ее, узнал, что стряпать умеет, и купил. И ведь не столько для хозяйства брал, сколько для меня. Вот с тех пор мы с Голицей и вместе. Так что роду Колояровичей я многим обязан. Вышебор судьбу мою сложил, а Дольма меня поднял над челядинцами. Как я мог зла кому-то из них желать?