Текст книги "Широкий угол"

– А я тебя заставлю поверить в обратное. Школа Нахманида – отличное доказательство, что теория твоего брата трещит по швам.

Карми помолчал, а затем безмятежно проговорил:

– Думаю, если бы мне только удалось увидеть то, что видел ты, я бы сразу начал думать так же. Ты очень смелый, Эзра.

Впервые кто‐то назвал меня смелым. Годы спустя, в Нью-Йорке, многие говорили мне то же самое, но это не вызывало у меня тех же чувств: я преисполнился гордостью и вдруг понял, что мои поступки могут не только служить на пользу мне и моему успеху, но и иметь большую важность, влиять на других.

Я увидел Карми в новом свете. Предложил ему прогулять школу и пойти в Финансовый квартал – понаблюдать за мной в деле. Он раздумывал целую вечность, но в конце концов принял приглашение и вместо «Ешива Хай Скул» сел вместе со мной на первый же поезд до города. Я заметил, как жадно он рассматривает других пассажиров, особенно мужчин – почти все они были в костюмах и ехали на работу. В последующие годы я вспоминал этот момент с улыбкой: двое старшеклассников, одетые как ультраортодоксы, в рубашках, сияющих белизной под черными пиджаками, с пейсами, спадающими на скулы, неловко топчутся в вагоне метро.

Небольшой финансовый квартал был наэлектризован так, что его энергия передалась и нам. Вдоль узеньких улочек, столь непохожих на беспорядочные улицы Нью-Йорка, высились огромные небоскребы, невозмутимо нависая над городом. Я фотографировал клерков, входящих в здания, и старался ухватить движение потока людей, передать это ощущение напора, исходившее от каждого из сотен тысяч шагов.

Ближе к полудню мне захотелось есть, и я предложил Карми заглянуть в кафе «Милк Стрит».

– У меня денег нет, – сказал он.

– Ничего, я тебя угощу.

– А у них еда кошерная?

– Да, у них сертификат кошерности бостонского раввината. Я уже ходил туда пару раз с одним другом из школы, – успокоил я Карми.

– Папа не признает бостонского раввината.

Я начинал терять терпение.

– А не ты ли говорил, что ненавидишь своего отца больше всех на свете?

– Говорил, но не могу же я…

– Чего ты не можешь? Кошерную еду есть? – перебил я его.

– Да нет же, просто, если меня здесь кто‐нибудь увидит, будут неприятности.

– Никого из общины ты тут не встретишь, так что успокойся.

В итоге мы зашли в кошерный отдел ближайшего супермаркета и купили цельнозерновой хлеб и сливочный сыр. Устроились на скамейке в парке Бостон-Коммон и ели, глядя на белок, которые прискакали выпрашивать у нас крошки.

– Ты такой… независимый, – сказал Карми. – У тебя есть фотоаппарат, ты прогуливаешь школу, ездишь куда хочешь, делаешь что душе угодно.

– Надо просто проявить немножко инициативы, и дело в шляпе, – с усмешкой ответил я.

– Нет. Мне кажется, у тебя родители совсем не такие, как у меня.

Я подумал, что он прав. Мои родители были настолько погружены в свою бессодержательную повседневность, что ничего вокруг не замечали. Каждый раз, когда я демонстрировал чрезмерную самостоятельность, они расстраивались, но ничего не предпринимали.

На соседнюю скамейку плюхнулись несколько старшеклассников. У них только закончились уроки, и они решили подкрепиться бутербродами перед тем, как отравиться на каток. На нас они косились с любопытством, и мы без колебаний ответили тем же. А затем одна из девочек взяла гитару и заиграла ужасно грустную кантри-песню. Слова в ней были такие: «I can’t breathe / Without you / But I have to»33
  «Я не могу дышать / Без тебя / Но приходится» (англ.).


[Закрыть]. На припеве все дружно затянули «Breeeaaathe», а потом умолкли. Дальше снова вступила девочка, а остальные начали подпевать. У них получалось так здорово, что мне плакать захотелось. Все это время Карми глядел на них как завороженный.

– А ты не скучаешь по жизни с братьями и сестрами? – спросил я.

– Ужасно скучаю. Но у тебя мне очень нравится. И я рад быть подальше от отца.

Вечером я услышал, как Карми в ванной напевает песню, которую мы слышали в парке. Я как раз просматривал снимки оттуда и улыбнулся, потому что понял, что день свободы, который я подарил себе, порадовал и Карми.

Мистер Тауб объявился незадолго до Песаха*, сообщив, что на пасхальный седер* хочет собрать всех своих детей у себя. Родителям это показалось естественным. Они сказали, что так и думали: конечно же, мистер Тауб захочет отпраздновать Песах с детьми. Но вот только Карми ничего такого не хотел.

– Я лучше с вами останусь, – сказал он моим родителям.

Прошло несколько странных дней, во время которых родители словно не знали, как себя вести: они радовались, что Карми у нас хорошо, говорили, что хорошо бы ему пойти на седер к отцу, но после того, как Карми заявил, что лучше останется у нас, не пытались настаивать. Я был занят: снова сдавал тест SAT, потому что осенью собирался подавать документы в несколько университетов, как и все мои школьные товарищи, и не понимал, насколько деликатное это дело с Песахом, хоть и чувствовал, что обстановка напряженная.

В конце концов однажды вечером отец Карми пришел к нам. Он устроился на диване и спросил моих родителей, почему они не хотят позволить его сыну отпраздновать Песах с родными.

– Я благодарен вам, что вы приняли Карми в свой дом, но всем понятно, что вы – не настоящая его семья, это же очевидно, – слова «не настоящая» он произнес таким неприятным тоном, что родителям явно стало не по себе. Отец предпочел бы, чтобы отвечала мама, но мистер Тауб обращался к нему, пристально глядя в глаза.

– Мы ни разу не говорили Карми, что он должен остаться с нами. Он попросил об этом сам, и мы согласились. Но, можете не сомневаться, мы поддерживаем вас в желании собрать детей на праздник.

– Что‐то непохоже, что вы меня поддерживаете. Карми – ребенок, мало ли что он болтает.

– Если он не хочет встречать Песах у себя, не можем же мы его заставить… – промямлил отец.

– То есть вы для него вообще не авторитет? Позволяете ему вытворять все что в голову взбредет? Да что вы вообще за родители? – закричал мистер Тауб. – Теперь‐то я вижу, почему у вас с этим вот все так получилось…

Под «этим вот», само собой, подразумевался я.

– Хотите заставить Карми встретить Песах с вами – заставляйте. Но он знает – наши двери для него всегда открыты, – завершил разговор мой отец.

Мистер Тауб всегда ходил в одном и том же выцветшем черном лапсердаке и пыльной шляпе с широкими полями и низкой тульей. Глаза у него были серые и безумные, и сам он казался полной противоположностью Карми, который, судя по всему, внешностью пошел в мать. Мистера Тауба все считали одним из столпов ультраортодоксального Брайтона. Если он кому‐то был нужен, все знали, что он сидит в бейт мидраш* и читает священные тексты. Глядя, как нагло он говорит с отцом, я в очередной раз недоумевал, как ему удалось родить семерых детей – не одного, не двух, а целых семерых, – не имея постоянной работы и полностью переложив их воспитание и зарабатывание денег на жену. Какая‐то часть меня, та, что позлее, с удовольствием отмечала, как бесится мистер Тауб: теперь, когда Эстер не стало, его мир рухнул и стало ясно, что сам по себе он гроша ломаного не стоит. Наверняка ему было больно осознавать, что все, что якобы было построено им самим, рушится, когда рядом нет жены. Я испытывал тонкое садистское удовольствие, глядя, как он распаляется и кричит отцу: «То есть вы для него вообще не авторитет?» – прекрасно понимая, что это он сам утратил авторитет, когда семьи общины приняли его детей к себе.

Я поднялся в свою комнату и обнаружил там Карми. Он распластался на кровати, глядя в потолок.

– Скоро ужин, – объявил я.

– Он ушел? – спросил Карми, не поворачиваясь ко мне.

– Еще нет. Думаю, сейчас уйдет.

– Вообще не хочет меня в покое оставить.

Я вздохнул.

– Почему ты не хочешь вернуться на Песах к себе? Неужели тебе не хочется побыть с братьями и сестрами? – спросил я.

– Хочется, конечно. Только с ним видеться не хочу.

– Наверное, ему тоже трудно, – вполголоса сказал я и добавил: – Всем трудно.

– Трудно поверить, что это будет первый Песах без мамы. Лучше я останусь у вас. С братьями и сестрами я могу повидаться когда угодно, а с отцом ссориться мне неохота.

Я подумал, что Карми очень взрослый для своих лет. На людях он не проявлял эмоций, но стоило нам очутиться наедине, как в нем открывалась бездна чувств, страхов и обид.

– А почему ты так уверен, что вы поссоритесь?

– У нас и раньше отношения были не очень, а когда мама умерла, все разладилось окончательно, – ответил Карми.

Я изобразил грустную полуулыбку. Карми изобразил такую же.

– Он так хочет, чтобы ты пришел. Попробуй. Если что пойдет не так или станет совсем невыносимо, сразу вернешься к нам.

Мысли о споре мистера Тауба с отцом вскоре отошли на второй план, уступив место приготовлениям к празднику, изнурительной уборке всей семьей и заучиванию хвалебных псалмов, которые читались за столом во время седера. В доме не должно было остаться ни крошки хамеца, поэтому мама израсходовала всю муку, что у нас была, на хлеб и пиццу. Все смеялись и говорили, что перед Песахом мы немного превращаемся в итальянцев; мы с Карми придумали дурацкую шутку и за столом по очереди просили друг друга передать соль с сильным итальянским акцентом. В конце концов отец фыркал, а мама требовала, чтобы мы прекратили. Но потом, поднявшись на второй этаж, чтобы сделать домашку, мы продолжали неуклюже передразнивать итальянский акцент и хохотали до слез. Задания мы недоделывали и засыпали с улыбкой – одновременно немного горькой и радостной, – адресованной нашему миру.

4
Прошло пять тысяч лет

от сотворения мира, а иудаизм все так же держится на передаче традиций от поколения к поколению. Иудейская педагогика проявляет себя в многочисленных событиях – разбросанные по календарю, они, словно масло, смазывают механизм, не знающий себе равных. Одно из главных – пасхальный седер, долгий ужин, во время которого все заново повторяют рассказ об исходе евреев из Египта и окончании рабства. Бог наслал на египтян десять бедствий, и евреи смогли наконец пересечь Синайскую пустыню и дойти до земли Ханаанской.

Трапеза, за которой собирается вся семья, не просто повод в очередной раз пересказать друг другу историю исхода, но священный призыв снова узреть – сцену за сценой, слово за словом, – что эти чудеса и эта свобода касаются нас всех и сегодня, равно как завтра и во всякий грядущий день. Маца в память о жертве, принесенной евреями в ночь перед исходом, горькие травы, напоминающие о страданиях, причиненных евреям египтянами, – все это символы со своим точно определенным значением; не случайно трапеза называется «седер», то есть «порядок». Детям предстояло задавать свои вопросы, а родителям – с радостью на них отвечать, подливая горючее в добродетельный круг познания. Но каждый ребенок – особенный, и наставлять его нужно в соответствии с тем, какой у него характер. В Библии четырежды говорится, как важно поведать детям об исходе из Египта.

Четыре ребенка, четыре вопроса родителю и четыре ответа, сообразно каждому из четырех характеров и способностей. Один за другим четверо сыновей появляются в Пасхальной Агаде*, письменном повествовании, которое зачитывают во время седера: умный, наглец, простак и не умеющий спрашивать.

В тот год к нам на седер пришли Фишеры в полном составе. Годом раньше мы ходили к ним, и мама решила, что теперь мы должны пригласить их в ответ. При мысли о том, что придется просидеть несколько часов за столом с Фишерами, я занервничал. После разговора с рабби Хиршем Карми согласился праздновать Песах со своими, и я оказался один против семерых гостей и моих родителей. Я заставил себя сжать зубы и ждать, когда этот вечер просто схлынет, как волна, как схлынули уже многие и сколько еще таких схлынет, прежде чем я смогу навсегда покинуть родительский дом.

С Фишерами всегда так было. Они терпеть не могли меня, а я – их. Старшие Фишеры смотрели на меня с состраданием, к которому примешивалось глубокое неодобрение, младшие – со страхом, словно боялись заразиться от меня болезнью, которая навеки собьет их с пути истинного. Они были совершенно непримечательными, тихими и послушными. Когда родители еще разрешали мне снимать на общинных мероприятиях, Фишеры ни полсловечка хорошего не сказали про мои способности к фотографии, даже когда я в последнюю минуту спас свадьбу их сына, да и заплатили всего ничего. Связывало нас с ними только одно – их дружба с родителями.

На столе стоял серебряный сервиз, который доставали раз в году на Песах. За окном было темно, чтение Агады продвигалось медленно, потому что отец с матерью хотели произвести на Фишеров впечатление и громоздили комментарий на комментарии по поводу каждой фразы. В прошлом году это растянулось на два часа, ужин начинался только после чтения, и в животе у меня урчало без конца.

Мы добрались до отрывков о четырех сыновьях, и слово взял отец:

– Что спрашивает умный сын? Его вопрос – не об исходе из Египта, а о предписаниях, следующих из него. Из этих событий он хочет извлечь, что нам дóлжно делать. Здесь мы узнаем, что предписания бывают трех категорий: естественные, которые человек может понять разумом, как, например, запрет убивать; правила, не имеющие рационального объяснения, но которым надо следовать, потому что о них говорит Библия, – например, запрет ломать кости пасхального ягненка; и, наконец, свидетельства – заповеди, которые обусловлены причинами и служат нам напоминанием об историческом событии, как, например, маца на пасхальном столе. Так вопрос умного сына имеет целью перевести историческую память в нормы поведения. Второй сын – наглец. Он, как и умный, наделен определенным умом, но его особенность – в неверии. Он спрашивает: «Что означает эта служба у вас?» – и под службой имеет в виду служение Господу, но легко заметить, что слово «служба» отсылает нас к семантической сфере рабства. Наглец будто говорит: вы скинули с себя оковы рабства, нашли себе нового повелителя и подчинились ему. Кроме того, нельзя не отметить, что наглый сын использует местоимение «вы». Он исключает себя из традиции. Он не считает себя частью общества. Как ответить ему? В соответствующем тоне. Цель его вопроса – не знания, а провокация. Он не спрашивает, а утверждает. Своим ответом родитель еще больше увеличивает разобщение, звучащее в вопросе. Он отвечает: «Ради этого сделал мне Господь при выходе моем из Египта».

Есть и наивный сын. Он не слишком умен, но испытывает искренний интерес, потому и задает простой вопрос: «Что это такое?» Ответ на него должен быть столь же прост.

И наконец… Четвертый сын, который не умеет задавать вопросы. Он не просто незнающий: он не знает о своем незнании. И поэтому не видит причин проявлять себя и о чем‐либо спрашивать. Родитель мог бы оставить сына в этом молчании, но его долг – заговорить первым. Он берет инициативу в свои руки и рассказывает об исходе из Египта.

Биньямин Фишер прокашлялся, собираясь заговорить. Отец поднял на него приглашающий взгляд.

– На прошлой неделе я прочел интересный комментарий относительно четвертого сына, – начал мистер Фишер. – В нем шла речь о синтаксической сложности, присутствующей в ответе. В тексте сказано: «Ради этого сделал мне Господь…» Но что имеется в виду под этим? Здесь не относительное местоимение, а указательное. В комментарии, который я прочел, объясняется, что «это» сказано о кушаньях, стоящих перед нами, то есть о маце и горьких травах. И то и другое не связано исторически с исходом из Египта, но суть самостоятельные предписания. Маца и горькие травы напоминают, что нам не дозволено считать библейские заповеди продуктом истории.

Мой отец улыбнулся, дополнение Биньямина доставило ему удовольствие. Я не раздумывая вмешался в дискуссию.

– Но ты же сказал, что умный сын выводит заповеди из истории, – сказал я, обращаясь к отцу. – Как же мы теперь можем заявлять обратное?

– Я бы не стал придираться к мелочам… – проворчал отец.

Биньямин перебил его:

– Это лишь то, как объясняются заповеди детям. Называть библейские заповеди следствием исторических событий – все равно что утверждать, что со временем они могут меняться. Библейские заповеди неизменны, ничто не может прийти им на смену. Они непоколебимы.

– Положим, заповеди действительно непоколебимы. Но как насчет обычаев? – не отставал я. Отец мрачно посмотрел на меня, а мама приподнялась на стуле. Никто мне не ответил, так что я решил поднажать. – Здесь не говорится об обычаях. Учим ли мы наших детей, что обычаи тоже непоколебимы? История меняется, заповеди – нет, а наши обычаи могут меняться и подстраиваться под окружающую действительность.

Не успел отец ответить, как Биньямин Фишер ядовито поглядел на меня и проговорил:

– Полагать, что обычаи могут меняться – первый шаг к нарушению библейских заповедей.

Его жена и дети молча глядели на происходящее; отец попытался было вставить: «Ну а теперь мы можем дальше…» – но я еще не закончил.

– С самого рождения меня учили одеваться и вести себя определенным образом, ровно так же, как и есть кошерную пищу и соблюдать шабат. Обычаи и законы стоило бы разделять, – возразил я.

– Эзра! – возмутилась мама, показывая, что пора остановиться.

Биньямин Фишер несколько секунд молча меня разглядывал. А потом спросил:

– Так значит, вот чему вас в школе Нахманида учат?

– А если и так?

– Я бы был очень обеспокоен, если бы в нашей школе детей учили подобным глупостям. Мы гордимся своей верностью обычаям, и родители твои – тоже.

Я смотрел ему в глаза и не знал, как реагировать. В душе у меня словно что‐то горело. Я резко отодвинул стул, встал и двинулся к лестнице под озадаченными взглядами Фишеров и смущенными – родителей. Я поднялся всего на несколько ступенек, и тут входная дверь открылась и в дом вошел Карми.

Луч света прорезал мою комнату, в нем я увидел силуэт Карми. Было почти два часа ночи. Карми вошел, закрыл дверь, комната снова погрузилась во тьму. Карми немного постоял, пытаясь понять, сплю я или нет. Как только его глаза привыкли к темноте, он сразу увидел, что я сижу на кровати, и подошел ко мне.

– Расскажешь, что у вас такое случилось? – прошептал он.

– Расскажи лучше, что случилось у вас. Почему ты вернулся?

– Какая разница. Почему ты убежал, стоило мне появиться?

– Так совпало. Уж в такой момент ты появился. У тебя что, с отцом не заладилось?

– Потом объясню. Сначала тебя послушаю.

– Ладно. Но прежде расскажи, что было после моего ухода.

– Да ничего не было. Я сел за стол, мы дочитали Агаду, все делали вид, что ничего не случилось, о тебе вообще не говорили. Я не понимал, почему ты поднялся к себе, но решил не спрашивать. Твой отец сидел зеленый от злости, а мама несколько раз выходила из‐за стола.

«Наверное, в кухню – плакать», – с горечью подумал я.

– Ну так что же, расскажешь, что у вас приключилось? – поторопил меня Карми.

– Я поспорил с мистером Фишером, только и всего. Речь шла о непоколебимости библейских заветов, я сказал было, что к обычаям можно подходить более гибко, а он на меня так и набросился – типа, нечего такое при его детях говорить, и я…

– А твой отец? Он что сказал?

– Фыркнул, как всегда, и даже одним словом Биньямину не возразил.

Карми немного помолчал.

– Поэтому ты и ушел? – спросил он.

Хоть свет был выключен, Карми увидел, как я кивнул. Тишину нарушило урчание у меня в животе.

– Ты так ничего и не поел?

– Ага.

– Жди, я быстро.

Карми приоткрыл дверь и тихо вышел. Было слышно, как в соседней комнате спорят родители. Но уж на этот раз я не стану устраиваться у них под дверью, чтобы послушать, что они там обо мне говорят. Теперь я плевать на это хотел. На пасхальном седере полагалось обсуждать тексты и спорить, а они превратили его в какое‐то формальное мероприятие. То, что они не оценили мою попытку участвовать в обсуждении, меня не удивило, но от воспоминаний о том, что произошло внизу несколькими часами раньше, я чувствовал себя совершенно одиноким. Дверь снова открылась, вернулся Карми.

Я выхватил у него тарелку. На мацу он намазал харосет*. Я жадно глотал еду, с набитым ртом благодаря Карми. Он оказался моим ангелом-хранителем, и не только потому, что меня накормил, и я знал, что буду всегда ему благодарен.

– Жаль, что так вышло. Ты этого не заслуживаешь, – сказал он, пока я ел. – Жаль, редко удается высказать свое мнение, особенно если оно противоречит традициям общины.

– Они уверены, что я это им назло. Они не понимают. Мне важно говорить, что я думаю, я хочу выпустить наружу свои сомнения, мне нужно…

– Тише! – перебил меня Карми. – Не кричи.

– Прости. Я просто хочу сказать, что чувствую себя совершенно, совершенно бессильным!

– Прозвучит банально, но ты даже не представляешь, как я тебя понимаю, Эзра. Даже не представляешь, – Карми растянулся рядом со мной на кровати и сжал мое плечо. – Мне твое мнение интересно. Но правда в том, что твоим родителям очень страшно. Они так боятся предать веру, что готовы довести все до абсурда, лишь бы быть уверенными, что ни на миллиметр не отступили от правил.

– Вот что меня больше всего бесит, так это их пассивность. Сами же разрешили мне учиться в школе Нахманида, но стыдятся этого, я же вижу. Почему они даже перед друзьями не могут защитить свой выбор? Почему позволяют какому‐то там Биньямину Фишеру на себя нападать?

– Радуйся, Эзра. Радуйся, что твои родители такие пассивные. Ты не знаешь, каково это – иметь такого отца, как у меня.

– Может, расскажешь уже, почему ушел из своего дома посреди седера?

Карми вздохнул.

– Меня отец прогнал, – он произнес это как нечто само собой разумеющееся. – Он из штанов выпрыгивал, чтобы заполучить меня на Песах, а после того, как раввин Хирш меня уговорил, передумал и прогнал. Что‐то я устал. Спать хочу.

Мы молча переоделись в пижамы и легли под одеяла. Из окна была видна улица, погруженная в безмолвную тьму, но в небе можно было разглядеть звезды, сияющие, словно свет маяка, и очень далекие. Мое сердце все еще колотилось от ярости, щеки казались липкими от слез, которые против моей воли текли из глаз. Бушевавшие внутри меня мысли и чувства не давали уснуть. Мне крупно повезло, подумал я, что Карми тут, в комнате, меньше чем в паре метров. От одного его присутствия становилось легче, оно напоминало мне, что есть еще люди, которым есть смысл открыться.

Первый всхлип был настолько тихим, что я едва его услышал. Второй оказался погромче. Я прислушался и дождался третьего, последовавшего через несколько секунд. Четвертый, пятый и шестой прозвучали сразу один за другим. Плач Карми становился отчаянным. Я резко сел на кровати и шепотом позвал его, глядя на силуэт, вздрагивающий от рыданий. Слез я не видел, но слышал, как он время от времени шмыгает носом, вдыхая с воздухом уныние, обитавшее в моей комнате вот уже несколько лет.

– Карми, Карми, Карми, – шептал я, но он все рыдал, так что я слез с кровати и подошел, хоть и не знал, что делать. Я опустился рядом – ему пришлось подвинуться – и положил руку Карми на плечо, пытаясь успокоить. Придвинулся ближе и снова позвал его по имени, надеясь, что он обратит на меня внимание. Мне хотелось, чтобы он понял: ему нечего бояться. Я впервые видел его плачущим и был потрясен. Мне еще никого не приходилось утешать, и я всем сердцем надеялся, что действую правильно.

Дыхание Карми медленно выравнивалось. Я крепко обнял его. Карми перестал сопротивляться и позволил мне это сделать.

– Что с тобой? – спросил я и почувствовал себя глупо. Он мог ответить: да то, что мама умерла, а отец выгнал меня из дома. Но он молчал.

– Карми, – прошептал я. – Я тебя люблю. Понимаешь? На остальных не обращай внимания. Наплюй вообще. Главное – я с тобой.

– Он прав.

– Кто?

– Он прав. Прав, что я не такой, как надо. Он прав.

– Твой отец сказал, что ты – не такой, как надо?

Карми кивнул. Я подумал, что это слова его отца не такие, как надо, причем в бесконечном количестве смыслов.

– Он знает, что я не такой, как все, и я это чувствую каждый раз, как он смотрит мне в глаза. Я так больше не могу. Когда он на меня пялится, мне просто хочется, чтобы меня не было.

– Ты это вообще о чем?

– Он прав, – продолжил Карми. – Но я ничего не могу с этим поделать.

– Быть не таким, как все, еще не значит быть не таким, как надо. Никогда больше так не говори. Я тоже не такой, как все, разве не видишь? Я совсем не такой, как мои родители. Но дело в том, что сейчас мы застряли здесь, и нам кажется, что так будет всегда. А надо просто переждать несколько лет, потерпеть, и все наладится. Сейчас мы зависим от родителей, но чем дальше, тем меньше. Однажды я стану самостоятельным, и ты тоже, а все, что происходит сейчас, превратится в воспоминание. Я всегда себе это говорю. В конце концов, главное – не то, что ты отличаешься от других, а то, что ты похож на самого себя.

Карми не ответил.

Песах прошел, все сказанное растворилось во времени, оставив за собой шлейф шрамов и дурных воспоминаний. Родители заявили, что они вне себя из‐за случившегося во время седера, но проблемы с Эзрой отступили на второй план из‐за проблем с мистером Таубом, так что я мог посвятить себя учебе.

Предпоследний год школы уже закончился. Готовясь к экзаменам, я слушал, как одноклассники болтают об университетах, в которые собираются подавать документы осенью. Они говорили о Пенсильванском, Бостонском и Нью-Йоркском, а я помалкивал, потому что еще не знал, что буду делать после школы. В нашей ультраортодоксальной общине учеба в университете была под строжайшим запретом, исключение делалось только для нескольких религиозных заведений Нью-Йорка, например Ешива-университета и колледжа Туро. Я думал, родители не будут против моего поступления туда, если я попрошу их разрешения. Но я не собирался просить никакого разрешения и постоянно мучился вопросом: чего же ты на самом деле хочешь, Эзра? Но какой бы ответ я ни находил, у меня перед глазами вставали полные неодобрения лица родителей. У меня не получалось строить планы на будущее и не думать о том, что они скажут и как будут сопротивляться моим решениям. Неопределенность усиливалась из‐за финансового вопроса. Перейдя в школу Нахманида, я, благодаря тете Сьюзи, получил стипендию, но от университетов, в которые мне хотелось бы попасть, ничего подобного ждать не стоило. Мы с Адамом часто обсуждали, как здорово оказаться в Нью-Йорке. Сама мысль о «Большом яблоке» меня завораживала. Но хотел ли я на самом деле учиться в университете? Разве я не мечтал стать профессиональным фотографом? Вот только какие у меня тогда будут заказы? В самой мысли о том, чтобы до самой смерти снимать свадьбы, было что‐то отвратительное. К тому же творческий образ жизни казался мне каким‐то малопонятным, и уж тем более не было ясно, как в таком случае себя обеспечивать. Я никак не мог успокоиться и не знал, как заговорить об этом с родителями.

Карми тем временем начал тихо плакать по ночам, и мне нечем было его успокоить, я не мог сделать так, чтобы он перестал. В душе нарастали тревога и ощущение опасности. Еще и Адам в придачу решил внести вклад в дело разрушения моего и без того хрупкого душевного равновесия.

Он начал разговаривать со мной резким обиженным тоном. Когда я решился спросить, что не так, он ответил, что все не так и он не понимает, почему наша дружба для меня на втором плане.

– Объясни‐ка поподробней. Что мне сделать, чтобы она снова вышла в Высшую лигу?

– Я прекрасно вижу, что тебе со мной неинтересно. Ты не звонишь, не подходишь. А я‐то думал, что мы вместе в Нью-Йорк поедем.

– В Нью-Йорк? Да нам до университета еще год в школу ходить!

– Ну все равно, если я тебе настолько безразличен, найди лучше кого‐нибудь другого, с кем туда поедешь.

– Ты что, с ума сошел?

Я повернулся к нему спиной и ушел. Не хотелось тратить время на эти его детские выходки. Но вечером я понял, что и вправду не звонил Адаму уже несколько недель, а когда он приглашал меня к себе – такое случалось не раз – отвечал отказом. На следующий день за обедом я подсел к нему и признался, что в последнее время у меня все непросто.

– После того, как мы взяли к себе Карми, одного мальчика из общины, дома все совсем по‐другому.

– Не понимаю, – ледяным тоном ответил Адам.

– У Карми много трудностей, и мне хочется ему помочь.

– Иначе говоря, проводить время с ним тебе приятнее, чем со мной?

Я сосчитал до трех, сжал зубы и прошипел:

– До чего же ты инфантильный! Мои родители усыновили сироту, и я хочу быть уверен, что у нас дома ему хорошо. Вдобавок я только что сдал тест, и теперь надо понять, поступать ли в университет, и если да, то в какой и как сказать об этом родителям. У меня в жизни все сложнее, чем у тебя, Адам. У меня нет папочки, который поможет написать вступительное эссе в Колумбийский университет! И мамочки, которая посоветует, что надеть на собеседование, тоже нет. Я не такой, как ты! Это, конечно, сложно понять, но ты уж попытайся.

В тот день мы с Адамом перестали разговаривать.

Карми не упоминал пасхальный седер и по ночам старался плакать тише, но я все отлично слышал. Надеясь, что веду себя тактично, я не вмешивался, а утром спрашивал, как дела, и Карми делал вид, что спокойно проспал всю ночь, а я притворялся, что все в порядке. Мы больше не возвращались к тому ночному разговору, но я не мог перестать о нем думать. Карми сказал про себя «не такой, как надо» и «не такой, как все». Я чувствовал легкое раздражение при мысли, что он чувствует себя не таким, как все, ведь это я всегда был не таким, как все, и был уверен, что этот ярлык навсегда закреплен за мной. Не такой, как мои родители, не такой, как одноклассники из Нахманида и из «Ешива Хай Скул», не такой, как жители Бостона, которых я видел в метро, и не такой, как азиатские студенты, которых фотографировал в Кембридже. Иногда мне казалось, что я просто по определению не такой, как остальные. Карми же совершенно не казался мне другим. Несчастным – да, чувствительным – тоже, особенным – само собой, но никто не назвал бы его не таким, как все. Он был просто парнем, пережившим страшную трагедию. По крайней мере, так я о нем думал.

Тетя Сьюзи тоже была не такой, как все. Она разительно отличалась от моей мамы и от всех известных мне женщин. Жила в крошечной съемной квартирке в Нонантаме, бедном районе Ньютона, населенном итальянцами. Несколько месяцев в году проводила в домике у моря, который достался им с мамой в наследство от бабушки с дедушкой.

Квартирка в Нонантаме была совсем простой, и тетя Сьюзи гордилась тем, насколько она выбивается из окружения. Она садилась в свой cеребристый фургончик, который, по ее мнению, был символом жизни одинокой женщины средних лет, и выезжала на шоссе. На Остин-стрит она парковалась и шла за покупками. Маршрут ее был настолько неизменен, что мне представлялся указатель с надписью «Если хотите следовать по тропе тети Сьюзи – поверните налево». Банк, аптека, зоомагазин, где она вслух рассуждала сама с собой, не завести ли ей кролика («Не буду. Как я потом в отпуск уеду?»). На пятнадцать минут тетя Сьюзи заходила в «Старбакс», где мне ничего было нельзя, потому что тамошние напитки родители не считали кошерными, и завершала маршрут обходом огромного супермаркета, у которого была припаркована ее машина. Прежде чем снова сесть в нее вслед за тетей Сьюзи, я останавливался поглядеть на несущиеся по шоссе автомобили, мечтая, что однажды тоже буду держать руль и самостоятельно решать, куда ехать.