Текст книги "Бэббит"

2

Когда умолкло ворчание Бэббита и невнятное похмыкивание его жены, которым она выражала сочувствие, – хотя долгий опыт отучил ее сочувствовать, но зато еще более долгий опыт приучил всегда поддакивать, – их спальня сразу стала безличной, похожей на все другие спальни.

Комната эта выходила на закрытую веранду. В спальне они оба одевались, а в холодные ночи Бэббит с наслаждением отказывался от всякой закалки на веранде и забирался в свою кровать в спальне, сворачиваясь калачиком в тепле и подсмеиваясь над январскими холодами.

Спальня была выдержана в приятных мягких тонах и обставлена по стандартным эскизам одного из лучших декораторов, который «отделывал» почти все собственные дома в Зените. Серые стены с белыми окнами и дверями, ковер спокойного голубоватого оттенка, вся мебель – под красное дерево, шкаф с огромным шлифованным зеркалом, туалет миссис Бэббит со всякими принадлежностями чуть ли не из чистого серебра, гладкие одинаковые кровати, между ними – ночной столик со стандартной ночной лампочкой, стаканом для воды и стандартной книжкой для чтения на ночь с множеством цветных иллюстраций – какая это была книга, сказать трудно, так как никто никогда ее не открывал. Матрацы были упругие, но не жесткие, отличные матрацы новейшего фасона, и притом очень дорогие; радиаторы центрального отопления были точно рассчитаны по кубатуре спальни. Широкие окна легко открывались, запоры и шнуры на них были наилучшего качества, а полотняные шторы не пропускали света. Это была образцовая спальня, прямо из каталога «Новейший уютный дом для семьи со средним достатком». Но спальня эта существовала безотносительно к Бэббитам и вообще к кому бы то ни было. И если люди в ней жили и любили, читали на ночь увлекательные романы или блаженно бездельничали утром по воскресеньям, то на комнате это никак не отразилось. У нее был вид очень хорошего номера в очень хорошем отеле. Казалось, что сейчас войдет горничная, уберет ее для людей, которые останутся тут всего на одну ночь, а потом уйдут, даже не оглянувшись, и никогда о ней не вспомнят.

И в каждом втором доме на Цветущих Холмах была точно такая же спальня.

Дом, где жили Бэббиты, был выстроен пять лет назад. Он весь был такой же удобный и такой же вылощенный, как спальня. Здесь все было выдержано в лучшем вкусе, – самые лучшие недорогие ковры, самая простая и добротная планировка, самые новейшие удобства. Везде электричество заменяло свечи и грязные камины. В спальне было три штепселя для ламп, скрытые крошечными медными дверцами. В коридоре были специальные штепсели для пылесосов, а в гостиной – для торшера и для вентилятора. В нарядной столовой (с отличным дубовым буфетом, стеклянной горкой, кремовыми стенами и скромной картиной, изображающей лосося при последнем издыхании рядом с горой устриц) тоже были специальные штепсели для электрического кофейника и электротостера.

В сущности, у дома Бэббитов был только один недостаток: в нем не было домашнего уюта.

По утрам Бэббит обычно выходил к завтраку оживленный, с веселой шуткой. Но сегодня, неизвестно отчего, все шло вкривь и вкось. Величественно прошагав по коридору, он заглянул в комнату Вероны и возмутился: какой смысл создавать для своей семьи первоклассный дом, когда они ничего не ценят, не желают заниматься делом, вести себя по-человечески!

Все семейство уже собралось. Верона – толстенькая темноволосая девушка двадцати двух лет, только что окончившая Бринморский колледж и вечно занятая проблемами долга, религии, пола и заботой о том, что на ней так плохо сидит ее серый спортивный костюм; Тед – Теодор Рузвельт Бэббит, красивый семнадцатилетний мальчик, и Тинка – Кэтрин – совсем еще ребенок в свои десять лет, ярко-рыжая, с прозрачной кожей, по которой сразу было видно, что девочка ест слишком много конфет и мороженого. Бэббит вошел в столовую шумно, но ничем не выказал раздражения. Он никак не хотел быть тираном в своей семье и ворчал на них без всякой злобы, хотя и весьма часто. Тинке он, как всегда, крикнул: «Здравствуй, тяпа-ляпа!» Это было единственное ласковое словечко в его словаре (не считая обращений «дорогая» и «душенька», которые относились к жене), и каждое утро он приветствовал Тинку этим восклицанием.

Первую чашку кофе он проглотил залпом, надеясь, что душа и желудок сразу успокоятся. Желудок и вправду перестал казаться чужим, но тут Верона начала какой-то сугубо «душеспасительный» и нудный разговор, и сразу к Бэббиту вернулись все те сомнения, касавшиеся жизни вообще, и семьи, и работы, которые грызли его с утра, когда отошел сон и улетела тоненькая юная волшебница.

Вот уже полгода, как Верона служит регистраторшей в конторе кожевенной компании Грюнсберга, в надежде стать секретаршей самого мистера Грюнсберга, и Бэббит всегда твердил: «Пока ты не вышла замуж и не устроилась, пусть будет хоть какой-нибудь прок от твоего высшего образования, которое стоило таких денег».

И вдруг Верона заявляет:

– Знаешь, отец, я говорила со своей подружкой по колледжу, она работает в Объединении благотворительных обществ – ах, папочка, ты бы посмотрел, каких чудных ребятишек приносят на молочную кухню! – так вот я считаю, что мне тоже надо заняться чем-нибудь таким, стоящим!

– То есть как это «стоящим»? Если ты станешь секретаршей Грюнсберга, – а ты бы наверно добилась этого, если б побольше занималась стенографией и не бегала каждый вечер по всяким концертам и собраниям, – ты увидишь, что тридцать пять – сорок монет в неделю – очень «стоящее» дело!

– Знаю, но – ммм – видишь ли, мне так хочется – ну… приносить пользу, например, работать где-нибудь в рабочем районе, в многоквартирном доме. Вот если бы мне разрешили создать при каком-нибудь большом универмаге специальный отдел обслуживания с бесплатной комнатой отдыха, уютно ее обставить – пестрый ситец, плетеные кресла, ну и все, что полагается… И еще я могла бы…

– Постой, постой! Первым делом пойми, что всякие эти благотворительные выдумки и все эти просвещенья-развлеченья, рабочие кварталы и прочая мура – просто лазейка для социализма, и больше ни черта! А чем скорее человек поймет, что никто с ним нянчиться не будет и даром кормить его тоже не станут и никаких бесплатных лекций и всяких там штучек для детей ему тоже никто не даст, если он сам не заработает, – чем скорее, говорю, он это поймет, тем скорее найдет себе работу и будет давать продукцию, да, продукцию, понимаешь, дело делать! Вот что нужно стране, а не эти выдумки, от которых рабочий человек становится тряпкой, а его ребята начинают воображать бог знает что и хотят стать выше своего класса. А ты – лучше бы ты делом занялась, вместо того чтобы тратить время на глупости! Когда я был молодым, я точно знал, чего хочу, и добивался изо всех сил, несмотря ни на что, вот почему я и стал тем, что я есть, и… ох, Майра! Зачем ты позволяешь прислуге резать хлеб на гренки такими мелкими кусками? В руки не возьмешь! Да еще подает холодные!

Тед Бэббит, ученик знаменитой ист-сайдской школы, все время пытался прервать разговор негромким покашливанием, похожим на икоту. Наконец он не выдержал:

– Слушай, Рона, ты поедешь…

Верона так и подскочила:

– Тед! Сколько раз тебя просили не прерывать, когда у нас с отцом серьезный разговор!

– Э, чушь! – свысока бросил Тед. – С тех пор как тебе по ошибке дали этот вонючий диплом, ты такая стала заноза – с утра до вечера готова лопотать глупости про то и про се, и так далее, и тому подобное. Ты поедешь сегодня… словом, вечером я беру машину!

Бэббит возмутился: «Беру»! Скажите! Может, она мне самому нужна!» Верона вспыхнула: «Беру!» – ишь какой умник выискался! Я сама возьму машину – и все!» Тинка пропищала: «Папочка, ты же обещал повезти нас в Роздейл!» – но тут вмешалась миссис Бэббит: «Осторожней, Тинка, рукав в масле!» Все сердито смотрели на Теда, Верона крикнула: «Ты просто свинья, Тед, машина не твоя!»

– Ах, а ты не свинья, о нет! – Тед своим высокомерным тоном мог привести в бешенство кого угодно. – Ты просто хочешь захватить машину сразу после обеда, а потом она весь вечер будет стоять у дома какой-нибудь твоей куклы, пока вы с ней треплетесь про литературу и про то, за каких ученых пшютов вы выйдете замуж, – если только вас кто-нибудь возьмет!

– Нет, папа, не позволяй ему брать машину! Ты с твоими Джонсами гоняешь как сумасшедший! Как ты смел поворачивать на площади при такой скорости – сорок миль в час!

– С чего ты взяла? Сама так боишься машины, что даже в гору едешь, вцепившись в ручной тормоз!

– Неправда! Ты сам вечно хвастаешь, что знаешь машину вдоль и поперек, а Юнис Литтлфилд говорит, что ты сказал, будто батарея питает генератор!

– Ну, милая моя, ты бы молчала! Генератор от дифференциала отличить не можешь!

Тед не зря так презирал сестру. Он был прирожденным механиком, вечно ковырялся в машинах, что-то изобретал, «и лепетом детским ему был чертеж».

– Перестаньте! – машинально остановил их Бэббит, с наслаждением затягиваясь первой утренней сигарой и упиваясь увлекательными заголовками «Адвокат-таймса».

Тед пытался уговорить сестру:

– Слушай, Рон, ей-богу, мне не нужна эта старая калоша, но я обещал девчонкам из нашего класса отвезти их на репетицию школьного хора, клянусь тебе, мне самому неохота, но раз джентльмен дал слово, он обязан его сдержать!

– Ну, знаешь! Тоже, нашелся джентльмен! Еще из школы не вылез!

– Скажи пожалуйста! Окончила какой-то курятник – и воображает! Разреши тебе сказать, что во всем штате нет ни одной частной школы, где учились бы такие классные ребята, как у нас в Гамма Дигамма. У двоих мальчиков отцы – миллионеры! Ей-богу, мне пора иметь свою машину, как у других ребят!

Бэббит даже подскочил на месте:

– Свою машину? Может быть, тебе подавай и яхту, и особняк с садом? Какое нахальство! Мальчишка, по латыни провалился, не то что другие мальчики, – и смеет требовать машину! Может, тебе нужен еще и шофер и самолет? Еще бы! Он, бедняга, так работает, ему так трудно бегать в кино с Юнис Литтлфилд! Вот я тебе покажу машину…

Но Тед, пустив в ход всю свою дипломатию, заставил Верону сознаться, что она просто собирается в манеж смотреть выставку кошек и собак. Тед предложил ей остановиться напротив выставки, у кондитерской, где он и заберет машину. Они долго договаривались, где оставить ключи и кто зальет бензин, и до того доходила их беззаветная преданность Великому Богу Автомобилю, что они воспевали даже заплатку на запасной камере, даже потерянную ручку от завода.

Но после такого перемирия Тед заявил, что все ее подружки «кривляки, дуры, задавалы, каких свет не видал, вруньи и вообще троило». На это Верона заметила, что его товарищи «противные нахалы, а девчонки – омерзительные визгливые идиотки».

– А на тебя глядеть тошно, свинство, что ты куришь и вообще… Смотри, как ты одет, просто смешно и противно – честное слово, противно до невозможности!

Тед враскачку подошел к длинному зеркалу буфета, полюбовался своей красотой и расплылся в довольной улыбке. Костюм на нем был самым последним криком моды: в пеструю клетку, брючки в обтяжку, не доходившие до ярко-желтых, начищенных до блеска башмаков, кургузый пиджачок с узкой, как у танцора, талией и пояском сзади, который ничего не подпоясывал. Вместо галстука на шею было намотано широченное кашне из черного шелка. Льняные волосы, напомаженные до зеркального блеска, были гладко зачесаны назад, без пробора. Уходя в школу, Тед надевал кепку с длинным козырьком, напоминавшим лопату. Но его гордостью была жилетка – сколько он ее вымаливал, выпрашивал, сколько копил на нее! Жилетка была наимоднейшая – коричневая, в бледно-алую крапинку, с невероятно длинными концами. На самом краешке выреза были приколоты значки школы, класса и корпорации.

Впрочем, все это никакого значения не имело. Мальчик он был складный, ловкий, пышущий здоровьем. Хоть он и считал, что у него «взгляд циника», – глаза у него были чистые и живые. Правда, особой душевной чуткостью он не отличался. Вот и сейчас он сделал ручкой бедной коротышке Вероне и протянул:

– Да, мы для вас, конечно, смешноватые и противноватые, и наш новый галстук – просто тряпка!

– Вот именно! – прикрикнул на него Бэббит. – А кстати, раз ты так собой любуешься, разреши тебе напомнить, что твоя мужественная красота только выиграет, если ты вытрешь рот – у тебя все губы в яичнице!

Верона захихикала, чувствуя себя на миг победительницей в самой жестокой из жестоких войн – в семейной войне. Тед посмотрел на нее безнадежным взором и вдруг заорал на Тинку:

– Поставь сейчас же сахарницу! Ты весь сахар высыплешь себе в тарелку!

Когда Верона с Тедом ушли, а Тинка поднялась наверх, Бэббит заворчал на жену:

– Да, скажу я тебе, милые детки! Не говорю, что я сам – кроткий ягненок, может быть, я тоже за завтраком ершусь, но я не могу выносить, как они трещат, трещат без умолку – сил нет! Честное слово, хочется забраться куда-нибудь, где тихо, спокойно. Ты думаешь, легко, когда человек всю жизнь только и старается дать детям образование, устроить их, а они целыми днями грызутся, как стая гиен, нет того, чтобы… Ого, любопытная штука! Слушай, в газете пишут… да чего они там орут? Ты видела газету?

– Нет, милый! – За двадцать три года замужней жизни миссис Бэббит просматривала газету раньше своего мужа всего каких-нибудь шесть-семь раз.

– Интересные новости. Страшная буря на Юге. Да, плохо, не повезло беднягам! Ого, слушай, вот это здорово! Только начать, а там их живо прикончат: «Законодательное собрание штата Нью-Йорк провело несколько постановлений, согласно которым социалисты будут поставлены вне закона». В Нью-Йорке забастовали лифтеры, и студенты встали вместо них на работу. Молодцы! А на митинге в Бирмингеме требовали, чтобы этот ирландец, этот чертов агитатор, де Валера, был выслан вон. И правильно, черт возьми! Все эти агитаторы подкуплены немецким золотом! И не наше дело вмешиваться в дела Ирландии, да и вообще в чужие дела. Надо держаться в стороне – и все! Ага, из России идут вполне достоверные слухи, будто бы Ленин скончался. Что ж, посмотрим. Я вообще не понимаю, почему мы не вмешаемся и не вытурим этих большевиков!

– Верно, – сказала миссис Бэббит.

– И дальше пишут – недавно один мэр приступил к исполнению обязанностей в рабочем комбинезоне. Да притом он еще проповедник! Что ты на это скажешь?

– М-мм-да!

Бэббит и сам не знал, как к этому отнестись: то, что он был членом республиканской партии, пресвитерианцем, завсегдатаем собраний ордена Лосей и маклером по продаже недвижимости, еще не давало никаких указаний, как относиться к проповеднику, выбранному в мэры города. Поэтому он только фыркнул и продолжал читать газету вслух. Жена смотрела на него сочувственно, но ничего не слушала. Потом она сама прочитает заголовки, светскую хронику и рекламы универмагов.

– Нет, ты только послушай! Чарли Мак-Келви – опять в роли светского льва! Слушай, что эта сплетница-репортерша пишет про вчерашний вечер:

«Никогда члены Общества – с самой, самой большой буквы! – не чувствовали себя более польщенными, чем получив приглашение на вечер в изысканную и гостеприимную резиденцию мистера и миссис Чарльз Л.Мак-Келви, на бал, состоявшийся вчера вечером. Супруги Мак-Келви живут в одном из живописнейших поместий, раскинувшихся среди обширных лужаек и садов, украшающих Ройял-ридж, и этот дом славится не только своей красотой, но и радушным, веселым уютом, несмотря на мощные каменные стены и просторные покои с пышной изысканной обстановкой. Вчера в этом прекрасном доме был дан бал в честь знатной гостьи миссис Мак-Келви – мисс Дж.Снитс из Вашингтона. Огромный холл столь вместителен, что его без труда превратили в великолепный бальный зал, и танцующие пары блистательной феерией отражались в зеркале сверкающего паркета. Но даже прелесть танцев меркла перед соблазном интимных tete-a-tete'ов[1]1
  свиданий наедине (франц.)


[Закрыть], и душа влеклась в укромную тишину громадной библиотеки, к средневековому камину или в уют гостиной с ее глубокими, мягкими креслами и затененными торшерами, словно созданными для лукавых намеков и нежных перешептываний a-deux[2]2
  вдвоем (франц.)


[Закрыть]. Некоторых тянуло в бильярдную где, взяв кий в умелые руки, можно было проявить свое мастерство и в другой игре, несхожей с играми Амура и Терпсихоры».

Дальше все шло в том же духе, в самом вдохновенно-изысканном стиле, каким только владела мисс Эльнора Пэрл Бэйтс – репортер светской хроники «Адвокат-таймса». Но Бэббит не выдержал. Он читал и фыркал. Он смял газету. Он возмутился.

– Это уж слишком! Конечно, я не отрицаю, что Чарли Мак-Келви умеет жить. Я его знаю, вместе учились, он был таким же голодранцем, как мы все, а потом заработал миллион чистоганом на подрядах, хотя жульничал и давал взятки городским чинам не больше, чем следовало. И дом у него хороший – хотя никаких «мощных каменных стен» там нет, и он не стоит тех девяноста тысяч, которые Чарли за него выложил. Но мне надоела эта болтовня, будто Чарли Мак-Келви и вся его пьяная компания чуть ли не… чуть ли не Вандербильды, ей-богу!

– Все-таки хотелось бы побывать у них в доме, – робко заметила миссис Бэббит. – Наверно, красиво. Я никогда там не была.

– А я часто бывал, верней, раза два-три. Заходил к Чарли по делу. Ничего особенного там нет. И я ни за что не пошел бы к ним обедать в компании со всякими… со всякими великосветскими олухами. Держу пари, что я больше зарабатываю, чем эти… эти прыгуны, которые только и знают, что напяливать фраки, а у самих приличной пары белья за душой нет. Ого! Послушай! Что ты на это скажешь?

Но миссис Бэббит вполне равнодушно прослушала объявление из «Адвокат-таймса» о продаже недвижимости:

Аштабула-стрит, 496. Дж.К.Доусон – Томасу Маллэли,

17 апреля, площ. 17,7 на 112,2 оцен. 4000 нал.

Правда, в это утро Бэббит слишком нервничал и не стал занимать супругу выдержками из объявлений о банковских ссудах, просрочке закладных и заключении контрактов. Он встал из-за стола. И когда он посмотрел на жену, его брови как будто взлохматились еще больше обычного.

– Да, – сказал он вдруг, – может, и вправду глупо не поддерживать отношений с такими людьми, как Мак-Келви. Не пригласить ли нам их как-нибудь пообедать? Нет, к черту, не стоит перед ними пресмыкаться! Наша компания во сто раз веселей всех этих плутократов! Возьми хоть себя – настоящий живой человек, а не кривляка-неврастеничка вроде Люсиль Мак-Келви – одни ученые разговоры, и разряжена, как цирковая лошадь! Ты у меня душенька!

И чтобы замять неожиданное проявление чувств, он добавил:

– Ради бога, не позволяй Тинке объедаться ореховой халвой! Это для нее – яд! Не давай ты ей портить желудок, ради Христа! Сколько раз я говорил – люди не понимают, как важно иметь хорошее пищеварение и регулярный стул. Ну, я вернусь, как всегда.

Он поцеловал ее, вернее, не поцеловал, а приложился неподвижными губами к ее холодной щеке. И, уходя в гараж, пробормотал:

– Ну и семейка, прости господи! Теперь Майра из меня душу вымотает за то, что мы не якшаемся с этими миллионеришками! Эх, удрать бы от всего на свете! В-конторе тоже забот и хлопот не оберешься. Поневоле взбесишься – доводят… Ох и устал же я…

3

Для Джорджа Ф.Бэббита, как и для большинства преуспевающих граждан города Зенита, собственный автомобиль был поэзией и драмой, страстью и героизмом. Контора была для него пиратским кораблем, поездка в автомобиле – опасной вылазкой на берег.

Самым решительным из всех решительнейших моментов дня был момент, когда заводилась машина. В холодное утро она заводилась плохо: жалобно и долго гудел стартер, время от времени приходилось подсасывать бензин, и это было настолько увлекательно, что во время завтрака Бэббит рассказывал о каждой капле истраченного бензина и вслух подсчитывал, во что эта капля ему обошлась.

В это утро он смутно ждал, что все пойдет не так, и был несколько обескуражен, когда зажигание легко и сразу включилось и машина даже не задела дверную раму, исцарапанную и ободранную крыльями, которые столько раз цеплялись, когда Бэббит выводил машину из гаража. Он даже растерялся. Оттого он и крикнул Сэму Доппелбрау «доброе утро!» гораздо приветливей, чем хотел.

Зеленый с белым дом Бэббита, построенный в голландском колониальном стиле, вместе с двумя другими занимал целый квартал на Чэтем-роуд. Слева от него проживал мистер Сэмюэл Доппелбрау – новый помощник директора процветающей фирмы санитарного оборудования. Дом у него был удобный, без всяких претензий – большой, бревенчатый, с низким мезонином и широкой верандой блестящего ярко-желтого, как яичный желток, цвета. Бэббит неодобрительно называл мистера и миссис Доппелбрау «богемой». Из этого дома далеко за полночь слышались музыка и непристойный смех, среди соседей ходили слухи о контрабандном виски и веселых катаньях на машинах. Об этой семье Бэббит любил вести долгие разговоры по вечерам, безапелляционно заявляя:

– Я не святоша и не возражаю, если человек изредка выпьет стаканчик-другой, но когда люди позволяют себе бог знает что и думают, что им все сойдет с рук, – этого я не терплю!

По другую сторону от Бэббитов жил Говард Литтлфилд – доктор философии. Его дом был последним словом архитектуры – нижний этаж из темно-красного матового кирпича с застекленным портиком, верх светло оштукатурен под мраморную крошку, крыша из красной черепицы. Литтлфилд был Великим Ученым этих мест, авторитетом по части чего угодно, кроме автомобилей, детей и кухни. Он получил звание бакалавра искусств при Блоджетском колледже и доктора философии – при экономическом факультете Йельского университета. Он служил директором-распорядителем и заведующим отделом рекламы зенитского акционерного общества городского транспорта. Он мог, если предупредить его не позже чем за десять часов, выступить перед собранием членов городского муниципалитета или перед сенатом штата и доказать абсолютно точно, с цифрами в руках и примерами из истории Польши и Новой Зеландии, что акционерное транспортное общество обожает своих акционеров и нянчится со своими рабочими, что всеми акциями общества владеют только вдовы и сироты и что все его начинания благодетельствуют домовладельцев, повышая ценность квартир, а беднякам помогают, снижая квартирную плату. Все знакомые обращались к Литтлфилду, когда им нужно было узнать год битвы при Сарагосе, значение слова «саботаж», будущий курс германской марки, перевод латинской фразы «hinc illae lacrimae»[3]3
  вот откуда эти слезы (лат.)


[Закрыть] или количество производных антрацитовой смолки. Он вызывал глубочайшее уважение Бэббита, когда признавался ему, что часто сидит по ночам, разбираясь в цифрах и примечаниях к отчетам конгресса или просматривая (с легкой иронией по адресу невежественных авторов) последние книги по химии, археологии и ихтиологии.

Но главным образом Литтлфилд всем служил примером высокой религиозности и морали. Несмотря на свои необычайные познания, он был столь же строгим пресвитерианцем и столь же непоколебимым республиканцем, как Джордж Ф.Бэббит. И он поддерживал в деловых людях их веру. Эту их инстинктивную, горячую веру в то, что их коммерческая система и личное поведение – верх совершенства, доктор Литтлфилд подкреплял и доказывал ссылками на историю, экономику и на исповеди раскаявшихся радикалов.

Бэббит искренне гордился, что живет по соседству с таким ученым мужем и что Тед дружит с Юнис Литтлфилд. Хотя в шестнадцать лет Юнис не интересовалась никакой статистикой, кроме возрастов и окладов кинозвезд, она все же, как подчеркивал Бэббит, «была дочерью своего отца».

Разница между таким легкомысленным типом, как Сэм Доппелбрау, и таким поистине превосходным человеком, как Литтлфилд, сказывалась и на их внешности. В сорок восемь лет Сэм выглядел непозволительно молодо. Он всегда носил котелок на затылке, и его красное лицо вечно морщилось от бессмысленного смеха. Доктор Литтлфилд в сорок два года выглядел стариком. Он был высокий, широкоплечий, толстый. Казалось, очки в золотой оправе тонут в глубоких складках его длинного лица. Надо лбом вздымалась черная лохматая копна сальных волос. Беседуя с кем-нибудь, он пыхтел и мычал. Значок университетской корпорации Фи Бета Каппа сверкал на грязноватом черном жилете. Пахло от Литтлфилда застарелым табаком, и во всем его облике вообще было что-то похоронное и церковное: рядом с посредником по продаже недвижимого имущества и агентом по распространению санитарного оборудования он излучал какой-то дух святости.

В это утро он стоял перед своим домом, разглядывая газон между мостовой и широкой асфальтированной дорожкой. Бэббит остановил машину и, высунувшись, крикнул: «Доброе утро!» Литтлфилд вразвалку подошел к нему и поставил ногу на подножку машины.

– Славное утро! – сказал Бэббит, незаконно рано закуривая вторую сигару за этот день.

– Да, утро действительно хорошее! – отозвался Литтлфилд.

– Весна уже совсем близко!

– Да, теперь уже совсем весна! – подтвердил Литтлфилд.

– А ночи по-прежнему холодные. Сегодня пришлось взять на веранду запасное одеяло.

– Да, сегодня ночью было не слишком тепло, – согласился Литтлфилд.

– Но, пожалуй, больше настоящих холодов не будет.

– Пожалуй, нет, хотя в Тифлисе, штат Монтана, вчера шел снег, – изрек Ученый Муж. – Помните, три дня назад-на Западе была сильная буря, в Грили, штат Колорадо, выпало до тридцати дюймов снегу, а два года назад и у нас, в Зените, двадцать пятого апреля была настоящая пурга!

– Что вы говорите! Слушайте, друг, а какого вы мнения о республиканском кандидате? Кого выдвинут в президенты? Не думаете ли вы, что нам давно необходимо иметь по-настоящему деловое правительство?

– По моему мнению, стране прежде всего и в первую очередь нужное хорошее, здоровое, деловое управление. Нам… м-ммм-м… больше всего необходимо, так сказать, деловое правительство!

– Рад слышать это! Очень-очень рад слышать это от вас! Не знал, как вы к этому относитесь, все-таки вы связаны с учеными кругами и так далее, но я рад, что вы отнеслись к этому именно так. Стране нужнее всего, именно в данное время, не ученый президент и не возня со всякими международными вопросами, а настоящее, крепкое, деловое экономическое руководство, которое даст нам возможность повысить наши обороты.

– Правильно. Обычно забывают, что даже в Китае в последнее время ученые уступают дорогу более практическим деятелям, и, конечно, вы сами понимаете, что из этого следует.

– Что вы говорите! Как интересно! – вздохнул Бэббит. На душе у него стало гораздо легче, гораздо спокойней за весь ход мировых событий. – Всегда рад перекинуться с вами словечком. А теперь мне пора в контору, надо облапошить двух-трех клиентов! Всего лучшего, старина! Вечерком увидимся! До скорого свидания!

Да, немало они поработали, эти уважаемые граждане. Двадцать лет назад высокий склон, где теперь вырос район Цветущие Холмы – с новыми домами, безукоризненными газонами и потрясающим комфортом, – был покрыт буйной порослью самосева – тополями, кленами, дубами. И посейчас на вытянутых по струнке улицах встречались незастроенные, заросшие лесом участки и остатки одичалых садов. Утро было ослепительное; распускающиеся листья яблонь горели на ветвях зеленоватыми огоньками. По овражкам белели первые лепестки цветущих вишен и заливались малиновки.

Бэббит вдыхал запах земли, улыбался сумасшедшим руладам малиновок, как улыбался бы играющим котятам или смешному кинофильму. С виду он был стандартным дельцом, едущим в свою контору, – упитанный, в корректной темно-коричневой шляпе и в очках без оправы, он вел отличную машину по загородной аллее, куря огромную сигару. Но в нем жила неподдельная любовь к своему кварталу, своему городу, к своим близким и друзьям. Кончилась зима, пришло время строить, наблюдать, как растут дома, а для него это было счастьем. Вся утренняя хмурь прошла, и в самом бодром и веселом настроении он остановился на Смит-стрит, чтобы занести портному коричневые брюки и заправить машину у бензоколонки.

Привычная процедура еще больше подняла настроение: приятно было смотреть на высокую красную бензоколонку, на изразцы и темный кирпич гаража, на витрину с самыми соблазнительными деталями – сверкающими цилиндрами, автомобильными свечами в безукоризненных фарфоровых изоляторах, золотыми и серебряными снеговыми цепями для шин. Он был польщен радушием, с каким его встретил Сильвестр Мун, самый грязный и самый умелый механик на свете.

– Здравствуйте, мистер Бэббит! – сказал Мун, и Бэббит почувствовал себя важным лицом, чье имя помнят даже занятые по горло механики, а не каким-нибудь горе-спортсменом, который носится без толку на своей малолитражке. Ему нравился замысловатый счетчик на бензоколонке, отщелкивающий галлон за галлоном, нравился остроумный плакат: «Вовремя набрать – в пути не застрять. Обслужим в момент, бензин – тридцать один цент!» Нравилось ритмическое бульканье бензина, льющегося в бак, и равномерные точные движения Муна, поворачивающего ручку.

– Сколько нам сегодня? – спросил Мун тоном, в котором звучала и независимость великого специалиста, и приветливость доброго приятеля, и уважение к столь почтенному члену общества, каким являлся Джордж Ф.Бэббит.

– Наливайте доверху!

– Кого вы прочите в республиканские кандидаты, мистер Бэббит?

– Рано сейчас предсказывать. Впереди еще целых полтора месяца, нет, почти два – да, верно, почти два… словом, до съезда республиканской партии осталось не меньше шести недель, и, с моей точки зрения, надо без всякой предвзятости отнестись ко всем кандидатам – так сказать, проверить их, послушать, а потом уже обдумать и решить.

– Это верно, мистер Бэббит!

– Но я вам вот что скажу – кстати, я и четыре года назад и восемь лет назад думал так же, – да, и через четыре года, и через восемь лет я от своего не отступлюсь! Я всем говорю и всем буду втолковывать одно: нам прежде всего, в первую очередь нужно хорошее, здоровое, деловое правительство.

– Ей-богу, ваша правда!

– Взгляните-ка на шины, как они – в порядке?

– В порядке! У вас все в порядке! Нам, механикам, нечего было бы делать, если б все так следили за своими машинами, как вы!

– Стараюсь, сам во все вникаю! – Бэббит заплатил, бросил, как полагалось: – Сдачи не надо! – и поехал дальше, искренне восхищаясь собой.

С видом доброго самаритянина он окликнул солидного гражданина на трамвайной остановке:

– Подвезти? – и когда тот забрался в машину, Бэббит снисходительно спросил: – В центр? Всегда стараюсь подвезти человека, когда вижу, что он ждет на остановке, – конечно, если он не какой-нибудь бродяга!

– Хорошо, если бы все так щедро распоряжались своими машинами, – поддакнул пассажир, павший жертвой благотворительности.