Текст книги "Гнездо"

Глава девятая

Единственной причиной, по которой Беа Плам согласилась пойти с Полом Андервудом в Верхний Вест-Сайд на обед к Селии Бакстер, где точно должны были собраться люди – писатели, редакторы, агенты, – встречи с которыми она не могла избежать на работе, но старалась избегать все остальное время, было то, что Селия близко дружила со Стефани, еще с колледжа. Селия была не из издательского мира, она принадлежала к миру искусства, но эти миры часто сталкивались, особенно за коктейлями. Беа надеялась, что среди немногих приглашенных в намеренно пустую и скудно обставленную квартиру Селии будет и Стефани; к тому же квартира была всего в нескольких кварталах – но совершенно в другом мире – от места, где жила Беа; легко будет ускользнуть, если мероприятие окажется невыносимым.

Только что прошел Новый год, начинались самые серые недели календаря, с обеда в «Устричном баре» миновало почти три месяца, а Беа все еще не могла решить, показывать ли свою новую работу кому-то из троих (Лео, Полу и Стефани), кто мог и кому нужно было ее посмотреть. После телефонного разговора с Джеком в начале недели она ощутила, что появилась какая-то новая срочность. Джек сказал, что едет в Бруклин повидать Лео. С какой целью, не уточнил.

– Мне что, нужна причина, чтобы увидеться с братом? – сказал он. – Просто хочу узнать, как он.

– И?

– И да, хочу понять, что происходит. Он тебе что-нибудь говорил?

– Нет, – ответила Беа, пытаясь придумать, что может и смягчить Джека, и вместе с тем быть правдой. – Он хорошо выглядит.

– Прямо от сердца отлегло, – кислым тоном отозвался Джек.

– Я к тому, что он выглядит здоровым. Бодрым, сосредоточенным. Кажется, он полон оптимизма. Они общаются с Полом. По-моему, что-то планируют.

– Ты издеваешься?

– Почему это я издеваюсь?

– Это и есть великий план? Работа на этого недоделанного Пола Андервуда?

– Я работаю на Пола Андервуда, – сказала Беа.

– Я это понимаю, но – прими мои слова как комплимент – есть масса вещей, которые ты захочешь делать, а Лео нет.

– Знаю.

Беа и правда знала. Интерес Лео к Полу озадачивал. Пол, кажется, считал, что Лео снова работает с Нэйтаном Чаудери, но Беа в этом сомневалась. И Лео никогда не нравился Пол. Никогда. Он много лет за глаза звал его Пол-Ундервуда и интересовался «Пейпер Файберз» и тем, чем каждый день занималась Беа, только насмешки ради. Он испытал явный шок, когда узнал, что «Пейпер Файберз» процветает. Не то чтобы Беа когда-нибудь по собственной воле заговаривала о работе; никто не испытывал большего уныния, чем она, при мысли о том, что она все еще ходит каждый день в один и тот же офис. С годами ей удалось переключиться в основном на управленческие обязанности. Она с готовностью бралась за любые задачи, которые избавляли ее от работы с авторами, и позволяла Полу быть редактором и лицом журнала, что ему нравилось. Он по-прежнему ждал от нее участия, надеялся на ее острое перо, но об этом они говорили только наедине.

– Судя по всему, Лео встречается с Нэйтаном, – сказала Беа Джеку.

– С Нэйтаном? С тем самым Нэйтаном?

– Да.

Она знала, что Джек будет счастлив услышать имя Нэйтана. Любой был бы.

– Что ж, все это очень интересно. Похоже, самое время услышать отчет от непосредственного участника событий.

Она не сказала Джеку, что еще думала о Лео: несмотря на то что он временами казался таким здоровым и воодушевленным, почти таким, как раньше – намного, намного раньше, тем Лео, которого она так любила и по которому еще сильнее скучала, – ничуть не реже он выглядел отстраненным и встревоженным. Беа знала Лео лучше всех. На поверхности все было хорошо, просто супер. Но она видела, как он смотрит из окон офиса, как трясет ногой, как глядит на гавань и океан за ней, словно смертник из Алькатраса, гадающий, сколько именно выдержит тело в открытой воде в феврале. Отчасти поэтому она каждый раз трусила, когда хотела поговорить с ним о том, что пишет. Если Джек собирался надавить на Лео – а Беа понимала, что он чудом так долго от этого удерживался, – она должна была что-то предпринять. Как только развод Лео вступит в законную силу, он будет волен гулять. Беа не понимала, что происходило между ним и Стефани, но по сравнению с ними двоими Элизабет Тейлор и Ричард Бертон в смысле сойтись-разойтись были просто халтурщиками. Она знала одно: ей нужно было понять, что делать. Всерьез отдать себя тому, что она сейчас писала, или двигаться дальше, к чему-то новому, продолжая писать, пока ее не покинули уверенность и вдохновение. Опять.

Она пряталась в углу огромной гостиной Селии, делая вид, что изучает книжные полки, заставленные тем, что Беа считала «фальшивыми» книгами. Книги были вполне настоящими, но если Селия Бакстер читала Томаса Пинчона, или Сэмюэла Беккета, или вообще что-нибудь – хоть что-то! – у Филипа Рота и Сола Беллоу, выстроенных по линеечке, то Беа готова была съесть свои варежки. В дальнем верхнем углу книжного шкафа она заметила кислотно-фиолетовый корешок книжки какой-то знаменитости о похудении. Ха. Вот это уже похоже на правду. Беа привстала на цыпочки, вытащила книгу и перелистала захватанные, грязноватые страницы. Она вернула ее на полку – обложкой вперед, по центру, между «Мифологиями» и «Облачным атласом». После чего, удовлетворенная, смешалась с толпой, чтобы найти Пола; возможно, он не будет возражать, если она уйдет. Если Стефани до сих пор нет, значит, ждать больше нет смысла.

Беа услышала Лину Новак прежде, чем увидела ее, услышала этот давно знакомый смех гиены. Она застыла, думая, что быть этого не может, но в итоге увидела свою старую… кого? Они не были подругами, но и врагами были не совсем, просто двигались в этом направлении. Беа сейчас не могла справиться с Линой Новак, совершенно не могла. Она развернулась и сбежала в ближайший туалет, едва удержавшись, чтобы не хлопнуть дверью. Посмотрев на себя в зеркало, она почти не удивилась тому, какой ужас был у нее на лице.

Лина Новак была одной из «Звездописательниц», которая в отличие от Беа продолжала публиковать по книге, получавшей неплохие рецензии, раз в несколько лет. Беа недавно наткнулась в глянцевом журнале на заметку о Лине, ее красавце муже, архитекторе, их очаровательной дочери, их «изобретательно» отремонтированном бруклинском таунхаусе и конюшне, превращенной в летний домик, в Личфилде, штат Коннектикут. От каждого следующего абзаца ее тошнило все сильнее, и в конце концов она выбросила журнал в мусорную корзину на работе. «Эй, я хочу это прочесть! – воскликнула одна из стажерок, выуживая журнал из ярко-голубого мешка. – Обожаю Лину Новак!»

В туалете Беа вымыла руки и нашла в сумочке старую завалявшуюся помаду. Она аккуратно накрасила губы, проверила, не отпечаталась ли помада на зубах. Влажными пальцами пригладила волосы возле лица; они смялись под зимней шапкой. Двигалась она как можно медленнее, пытаясь вспомнить, куда отнесли ее пальто и каков кратчайший путь к входной двери. Осмотрела стеклянную полку, на которой помещалась внушительная коллекция крошечных винтажных флакончиков с духами. «Серьезно? – подумала Беа. – Откуда у людей столько времени? (А потом: «Кого я обманываю? Времени у меня полно»)». Кто-то тихонько поскребся в дверь.

– Минутку, – сказала Беа.

Она расправила плечи, порадовалась, что надела свое любимое платье с запахом, под зебру, купленное в любимом же секонд-хенде. Глубоко вдохнула и открыла дверь. Может быть, Лина ее даже не узнает, подумала она, выходя в прихожую. Но едва она закрыла дверь туалета, Лина с визгом налетела на нее, заключив в неприятно крепкие объятия.

– Я слышала, что ты здесь, но поверить не могла! – воскликнула она, слегка раскачивая Беа, будто они воссоединились после долгой и нежеланной разлуки.

«Звездописательниц» придумал какой-то журналист, просто для красного словца в городском журнале. Беа пришла в ужас, когда вышла статья, – они были выставлены в ней глупыми тусовщицами. («На крыше в Сохо томной летней ночью расположились самые обсуждаемые на Манхэттене писательницы, сверкающие, как бусины остромодного колье».) Этот задыхающийся стиль был чудовищен, но бессмысленная кличка приклеилась к группе людей, которые случайно жили в одно время в Нью-Йорке, были примерно одного возраста и по большей части не любили друг друга. В лучшем случае они были недобрыми знакомыми, объединенными прозвищем, которое каждая хотела бы с себя стряхнуть, – кроме Лины, она его обожала и приняла всерьез. («Зазвездила», – как-то пошутила Беа в разговоре с единственной нравившейся ей участницей группы, поэтессой из Хобокена, которая впоследствии тоже куда-то запропастилась.) Лина в те годы все время пыталась собрать «девочек» на коктейли или на обед, предлагала вместе пойти на какие-то мероприятия, как будто они давали шоу в Лас-Вегасе.

– Ты совсем не изменилась! – воскликнула Лина, ненадолго отпустив Беа на расстояние вытянутой руки. – Идем, посиди со мной.

Она захлопала в ладоши, и содержимое ее глубокого выреза слегка заколыхалось. Она себе и грудь новую купила, что ли? Беа не помнила, чтобы Лина отличалась пышными формами. Они сели в тихом углу столовой, возле огромного стола, заставленного подносами с тщательно изготовленными канапе. Беа расположилась спиной к комнате и собралась в ожидании допроса, но уже через пару минут поняла, что Лина, разумеется, хотела поговорить о Лине.

– Вот она, – сказала Лина, протягивая Беа свой телефон и пролистывая, казалось, сотни и сотни фотографий дочери. – Ей три. Я закончила редактуру последней книги в среду утром, отослала ее издателю, встала из-за стола, и у меня отошли воды.

– Ты всегда умела планировать.

– Я знаю!

– Как ее зовут? – спросила Беа, глядя на фотографию маленькой девочки в бумажном колпаке, сидящей перед капкейком со свечкой.

– Мэри Пейшенс.

– Пейшенс? – Беа не была уверена, что правильно расслышала.

– Ну, знаешь, – сказала Лина, словно это было очевидно, – одно из этих старинных имен, с «Мэйфлауэра»[24]24
  «Мэйфлауэр» – английское торговое судно. В 1620 году корабль пристал к берегам Северной Америки, и приплывшие на нем англичане основали Плимутскую колонию – одно из первых британских поселений на этом материке.


[Закрыть].

– Тебя удочерила новая семья? – Беа знала, что Лина выросла где-то в центральном Огайо, в трейлере, с матерью-одиночкой, которая умудрилась поднять четверых детей, сменяя одну низкооплачиваемую работу на другую. Сейчас приходилось прислушаться, чтобы уловить в речи Лины хотя бы тень широких и гнусавых среднезападных гласных, и ее непослушные черные волосы были выпрямлены, и в какой-то момент «Новаски» превратилось в «Новак» – и эта новая впечатляющая грудь, – но круглое веснушчатое лицо Лины с носом-картошкой, явно вскормленное колбасками, никак не могло иметь отношения к «Мэйфлауэру».

– Мой нелепый муж, – исполненным обожания голосом произнесла Лина. – Он есть в «Синей книге»[25]25
  Скорее всего, речь идет о программе стажировки в Европейской комиссии, по результатам которой лучших стажеров заносят в так называемую «Синюю книгу».


[Закрыть].

Беа снова взглянула на фото дочери Лины и с тихим удовольствием убедилась, что нос девочка унаследовала по линии колбасок, а не от мэйфлауэрской части семьи. Девочка была довольно миленькая.

– Расскажи мне о ней, – сказала Беа, вбрасывая наживку пожирнее. – Расскажи все, как это – быть мамой?

Через сорок пять минут она аккуратно изъяла себя из предсказуемо скучного разговора. («Говорят, что быть матерью – самая трудная работа в мире, и это правда, – торжественно говорила Лина, – во много, много раз труднее, чем написать международный бестселлер, труднее, чем разобраться в заявке на грант NEA!»[26]26
  Национальный фонд искусств (National endowment for the arts).


[Закрыть]) Беа встала и обняла Лину на прощанье.

– Не пропадай опять, хорошо? – сказала Лина, слегка встряхнув Беа и вдавив большие пальцы в ее предплечья чуть сильнее, чем нужно. – Свяжись со мной. Найди меня в «Твиттере».

Беа пошла забрать вещи и сказать Полу, что у нее разболелась голова. Ее пальто лежало в комнатке горничной возле кухни под необъяснимо большой кучей шуб (ньюйоркцы совсем потеряли стыд?), застряв под ней левым рукавом, куда Беа для сохранности сунула варежки. Она слышала, как Лина, перебравшаяся на кухню, оживленно беседовала с Селией.

– Понятия не имею, – говорила Лина, и в голосе ее было скорее оживление, чем смущение. – Тысячу лет с ней не говорила. Знаю, что она по-прежнему работает в «Пейпер Файберз».

Беа застыла.

– Господи, – произнесла Селия, и в ее голосе тоже послышалось удовлетворение. – По-прежнему? Как тоскливо. Она замужем?

– У нее долгое время был любовник, тот мужчина постарше. Поэт? Он умер, кажется? По-моему, он был женат.

– Так она что, совсем перестала писать?

– Насколько я поняла, да.

Беа слышала, что Лина жует что-то хрустящее – морковку, или стебель сельдерея, или палец низшего смертного.

– Ты что-нибудь слышала от Стефани? – спросила Лина. – Они ведь больше не работают вместе?

– Нет, не работают. Я никак не могу добиться от Стефани каких-то годных сплетен. Она только говорит, что они разошлись и что это по обоюдному согласию, но, уверена, это не так. – Селия слегка понизила голос. Беа придвинулась к дверному проему, распластавшись по стене. – Но я слышала кое-что интересное из другого источника.

– Дааа?

– Ей пришлось вернуть часть аванса много лет назад. Кучу денег.

Беа вздрогнула – и застыла на месте, боясь пошевельнуться.

– Сурово, – сказала Лина, и на этот раз голос у нее был по-настоящему озабоченный. На Беа накатила волна тошноты; внезапно скрутило живот. Когда Лина ее разглядывала, когда смеялась над ней, это было намного лучше, чем быть объектом ее жалости.

– Ужас, – согласилась Селия, мгновенно смиряясь от искренности Лины. – Правда, ужас.

Женщины замолчали, как будто только что прочли некролог Беа или стояли над ее могилой.

– Но знаешь что? – сказала Селия, возвращая себе присутствие духа. – Я просто скажу это, поскольку Стефани здесь нет. Мне никогда не нравились ее рассказы. Никогда не понимала, из-за чего шум. То есть они милые – те, что про Арчи, – остроумные, но «Нью-Йоркер»? Да бога ради!

– Они были к месту и ко времени, – возразила Лина, и ее голос понизился до того, который Беа помнила по интервью и публичным чтениям и уже тогда терпеть не могла. – Они сработали в конце девяностых, когда мы все созерцали свой пупок, откуда-мы-пришли и все такое. Мы все через это прошли. Молодые были. Не все поняли, как перейти к более зрелому материалу.

Беа ушам своим не верила: у Лины был такой царственный тон, словно кто-то назначил ее чертовой Императрицей Беллетристики.

– Ну, одежда у нее тоже из другого времени и места, – сказала Селия. – Господи, в чем она вообще пришла? Кто сейчас одевается в комиссионках? Она о клопах слышала вообще?

– Прекрати! – сказала Лина виноватым голосом, но все-таки засмеялась.

– И эти косички. Ну правда. Сколько ей лет?

– Мне ее так жалко, – сказала Лина. – Застрять в «Пейпер Файберз»… Люди в этом мире знают, кто она, все еще помнят ее имя. Это, наверное, трудно – быть Беатрис Плам.

Беа порадовалась, что по-прежнему стоит, прислонившись к стене, прижала ладони к холодной штукатурке и ощутила устойчивость, опору, силы вынести волну ярости и унижения, которая ее накрывала. Она закрыла глаза. В комнате пахло кошками, хотя никакой кошки видно не было и следов присутствия других животных тоже. Она задумалась, не просила ли Селия домработницу или соседку спрятать кошку, приглашая друзей в свою нетронутую квартиру, чтобы ее не портила миска с кормом или когтеточка; казалось, она способна на такое предательство.

Беа отошла от стены, поспешно застегнула пальто и натянула шапку. Селия и Лина сплетничали о ком-то другом, продвигаясь к гостиной. Беа вошла в опустевшую кухню, направляясь к входной двери; остановилась перед впечатляющим набором дорогого печенья, предназначенного для десертного стола. Открыла холщовую сумку и смела все печенье внутрь. Селия вернулась в комнату, как раз когда Беа накрывала добычу бумажными салфетками.

– Беа! – сказала она, остановившись; вид у нее был ошарашенный, но вместе с тем раздраженный. – Откуда ты взялась?

– Ниоткуда.

Селия посмотрела на пустой поднос и раздувшуюся сумку Беа.

– Не могу остаться до десерта, – сказала Беа. – Но спасибо за прекрасный вечер.

Они еще пару тягостных секунд смотрели друг на друга, вызывая друг друга на разговор, а потом Беа развернулась и вышла за дверь.

Глава десятая

Поднявшись по ступенькам со станции «Берген-стрит» в Бруклине, Джек совсем запыхался. Как вышло, что он настолько потерял форму? Он как-то был у Стефани, много лет назад, она тогда только переехала и у них с Лео как раз происходило то, что у них то начиналось, то прекращалось все эти годы: трахались, доводили друг друга, устраивали свои гетеромелодрамы. Они с Уокером тоже какое-то время думали о покупке браунстоуна, но Джек не хотел жить так далеко от магазина, а открыть новый в Бруклине было немыслимо; он считал, что потеряет слишком много клиентов, хотя сейчас этого, вероятно, не случилось бы, поскольку Бруклин и вздорожал, и переменился до неузнаваемости. Джек помнил улицу, на которой жила Стефани, изрядно запущенной. Теперь, казалось, перед каждым третьим домом стоял контейнер со строительным мусором. Перед одним браунстоуном, где шел ремонт, Джек остановился. Двери были открыты, так что виднелся изгиб лестницы из красного дерева и свежепокрашенные белые торцы ступеней. Джек видел весь дом насквозь, до выходившей во двор кухни, где двое рабочих устанавливали в нишу в стене массивный холодильник из нержавейки.

«Еще одна упущенная возможность», – подумал Джек. Что ж, сейчас так у всех, кто давно живет в Нью-Йорке и не успел запрыгнуть на карусель недвижимости в нужный момент. В последнее время, куда бы Джек ни глянул, город смеялся над ним и его финансовыми бедами. Он ускорил шаг и вскоре оказался перед домом Стефани. В коридоре на втором этаже погас свет. Хорошо. Кто-то дома. Джек надеялся, что это Лео, но если нет, то он посидит и подождет, пока тот вернется. У него весь день свободен. Понедельник, магазин закрыт.

«Три месяца, – сказал Лео в тот день в «Устричном баре». – Дайте мне три месяца, и я представлю вам какой-нибудь план».

Ему дали. Прошло три месяца и семьдесят два часа, если быть точным, а Лео не отвечал на звонки и имейлы, и лучше бы у него был план, мать его. Джек был близок к панике. Он почти не спал с тех пор, как встретился со старым другом, Артуром, который в свое время помог ему открыть кредит под залог дома.

Джек скрывал свои огромные долги от Уокера; целый дремучий лес денег и вранья. Уокер знал, что по большей части годовой доход Джека едва покрывает его расходы, но никогда не возражал, потому что Джек любил свою работу. Но Уокер понятия не имел, насколько за последние пять лет выросла аренда, которую платил Джек (резко, чудовищно), не знал он и о том, что Джек сохранил магазин на плаву за счет кредита, взятого под залог их летнего домика в Норт-Форке, Лонг-Айленд. Тогда это казалось логичным решением для выхода из, как думал Джек, временных финансовых затруднений, чем-то вроде желанного маленького чуда, о котором однажды вечером заговорил за коктейлями старый друг Артур, стоило Джеку пожаловаться на проблемы с бухгалтерией. Они с Артуром вместе учились в Вассарском колледже и в первый год на Манхэттене снимали пополам квартиру.

– Это легко, как кредитку завести! – Артур работал на интернет-агентство ипотечных кредитов и утверждал, что постоянно помогает друзьям «пристроить к делу их имущество». – Тебе это не будет стоить ни цента!

Джек знал, что не он один в середине двухтысячных повелся на эту соблазнительную схему, но с тяжелым сердцем понимал, что сделал это одним из последних, перед тем как финансовая система едва не просела под тяжестью всеобщей жадности и глупости. Что еще хуже, он знал, что этого делать нельзя. Он много лет слушал, как Уокер возмущается кредитами, как отговаривает друзей, знакомых, соседей и своих клиентов от участия в лихорадочном, немыслимом разрастании кредитов. «Это не просто глупо, – снова и снова говорил Уокер о раздутой практике ипотечных кредитов, – это граничит с беззаконием. Это мошенничество, и это совершенно неэтично».

Неэтично. Это слово звенело у Джека в голове, неэтичным было и то, как он воспользовался правом единоличной подписи, которое они с Уокером дали друг другу много лет назад во всем, что касалось загородного дома. Так им не нужно было вместе ехать на Лонг-Айленд каждый раз, когда требовалось подписать документы, или по любому другому связанному с домом делу.

Домик, которым они владели двадцать лет, не был ни роскошным, ни изысканным, просто симпатичное жилище у ручья, бежавшего через лесок, недалеко от морского берега. Они планировали жить там на пенсии, уехать туда, когда Уокер сможет сократить практику, расслабиться, уделять больше времени тому, что любил: готовить, читать, садовничать. «После „Гнезда“» стало любимым выражением Джека. После «Гнезда» они утеплят дом для зимы, перестроят и расширят кухню, купят машину, может быть, пристроят гостевую комнату; список все рос и рос. Уокер подтрунивал над Джеком. «После „Гнезда“ наступит мир во всем мире! – говорил он. – После „Гнезда“ хромые пойдут, а слепые прозреют!» Уокер относился к «Гнезду» пренебрежительно. Он провел слишком много часов с клиентами, которые появлялись у него на пороге вне себя от ярости, поскольку ожидаемое наследство им так и не отошло. Уокер не верил в наследства, он думал, это просто азартная игра, срезание углов; Уокер не верил в срезание углов и азартные игры.

Все время (все десять дней), пока Артур оформлял кредит, Джек ждал, чтобы его кто-нибудь остановил. Но нет. Попасть в ловушку ипотечного кредита оказалось пугающе легко. Стоило ему высказать сомнение, все – от Артура до банковского менеджера, открывшего ему кредитную линию на 250 тысяч – говорили, как разумно он поступает, какое мудрое решение объединить долги и воспользоваться выплатами с низкими процентами. Джек говорил себе, что потратит совсем немного, только на необходимое. Но каждый год ему нужно было все больше, а иногда он использовал эти средства, чтобы усовершенствовать магазин и попытаться привлечь больше клиентов. Улучшал освещение. Красил. Вводил новую компьютерную систему чеков и инвентаризации. Он говорил себе, что это вложение капитала. Кто захочет что-то купить в дорогом магазине, где не стоят свежие цветы? Нет эспрессо-машины? В конце концов он перестал бояться пользоваться картой, потому что он же сможет все выплатить после «Гнезда». Да, тогда придется во всем признаться, но Уокер всегда говорил Джеку, что деньги из «Гнезда» его, это подарок его отца и он волен делать с ними что пожелает. Так что он признается, выплатит ссуду, и еще останется куча денег, и загородный дом будет в безопасности. А если нет? Уокер его никогда не простит.

«Продление? – нахмурившись, сказал Артур несколько дней назад. Он тихонько присвистнул и слегка покачал головой. У Джека онемели пальцы; сердце так заколотилось, что он был уверен: стоит опустить глаза, его будет видно сквозь рубашку. – Это, друг мой, невозможно». Он сделал ударение на каждом слоге слова «невозможно», чтобы подчеркнуть отказ. «Мы открыли кредит в 2007-м, – сказал Артур, щурясь в лежавшие перед ним бумаги. – Все было иначе. До рецессии. Я бы сейчас не смог организовать тебе такой кредит, не говоря уже о продлении. Я вижу, тут запаздывание платежей… – Он пожал плечами. – Это что, такая проблема? У тебя какие-то серьезные трудности?»

«Никаких трудностей. Просто изучаю возможности».

Джек не собирался откровенничать с Артуром: тот был слишком болтлив. Он уже несколько ночей не спал, ворочался и про себя репетировал, как попросит Лео о немедленной помощи. Он взобрался на крыльцо Стефани и несколько раз позвонил. Сперва робко, потом дольше и настойчивее. Постучал. Ничего. Он вытащил из кармана телефон и набрал номер Лео. Ответа не было. Он хотел позвонить на домашний, но понял, что у него нет номера Стефани. Спустился с крыльца, вернулся на тротуар, пытаясь еще раз заглянуть в окно верхнего этажа, где, он был уверен, горел свет. Он представил, как Лео изнутри наблюдает за ним, затаившись в безопасности за неподвижной занавеской. Джек увидел в окне первого этажа кого-то высокого, явно мужчину. Лео! Зашел через калитку с тротуара. Подошел к окну первого этажа и постучал, твердо и настойчиво. Заглянул внутрь, прикрывая глаза ладонями, прижался носом к стеклу, которое слегка затуманилось от его дыхания.

Лицо, появившееся по другую сторону окна, было искажено от негодования и возвышалось над синей полицейской форменной рубашкой. Джек снаружи поднял руки, будто сдаваясь, и отступил назад.

– Простите! Простите, пожалуйста. Я ищу брата.

Лицо исчезло, через несколько секунд распахнулась входная дверь на крыльцо, и к Джеку двинулся со сжатыми кулаками разъяренный мужчина. Следом бросилась средних размеров собака, остановившаяся возле лодыжки Джека и зарычавшая тихо и угрожающе.

– Прошу вас, – Джек отступил назад и едва не споткнулся о кирпичную ограду, окружавшую небольшой палисадник, заросший английским плющом и чахлым кизилом, – не стреляйте.

Он был одновременно испуган и зол. Ему была отвратительна сама мысль, что он стоит с поднятыми руками перед этим коренастым краснолицым полицейским.

– Я просто ошибся, офицер. Я забыл, что Стефани сдает первый этаж.

– Я не полицейский. Я охранник, а вам лучше бы заглядывать в мои окна по уважительной причине и побыстрее мне ее назвать.

– Я ищу Лео Плама, – поспешно объяснил Джек. – Я его брат. Брат Лео! Он живет наверху.

– Я знаю, кто такой Лео.

– Еще раз, – сказал Джек, с облегчением заметив, что у полицейского – охранника или кто он там – не было при себе оружия, – примите мои искренние извинения.

Джек взглянул на собаку, которая с лаем подбиралась к его лодыжке.

– Иди сюда, Синатра. – Мужчина щелкнул пальцами, и собака подошла к нему, поскулила, села на задние лапы и снова принялась облаивать Джека.

Томми О’Тул несколько минут рассматривал Джека. Он явно был в родстве с Лео – те же черты белого новоанглийского протестанта, тонкие губы, нос немножко клювом, темные волосы. У Лео из всего этого получалось что-то более впечатляющее. Томми понравилось, как испугался незваный гость. Его чисто выбритое лицо позеленело, на верхней губе и обширном лбу выступили капельки пота. В таком твидовом пальто, как у него, мог бы ходить Шерлок Холмс. Господи. Да кем он себя вообразил?

– В этом районе в некоторые окна заглянешь, так сначала станут стрелять, а потом уж спрашивать, – сказал Томми, зная, что Джек не заметит преувеличения.

– Вы совершенно правы. Впредь буду осторожнее. – Джек опустил руки и нерешительно шагнул прочь из палисадника. Собака бросилась, и Джек прыгнул обратно за кирпичную ограду.

– Синатра! – Томми нагнулся и погладил собаку по спине. – Фрэнсис Альберт. Тихо.

Собака лизнула Томми руку и взвизгнула.

– Простите, – сказал Томми Джеку. – Он заводной. Надо было назвать его Джерри Льюис[27]27
  Джерри Ли Льюис (р. 1935) – американский певец, один из первых рок-н-ролльных исполнителей. Известен в том числе своим эксцентричным и активным поведением на сцене.


[Закрыть].

– Очень смешно, – ответил Джек, не улыбнувшись.

Он смотрел на собаку какого-то мопсоида с короткой коричневой шерстью, черной мопсовской мордой и немного выпученными голубыми глазами, пугающе напоминавшими Синатру. Джек снова вышел из плюща и посмотрел на свои замшевые ботинки, сырые от того, что, как он оптимистично надеялся, могло быть задержавшейся утренней росой, но, скорее всего, было собачьей мочой.

– Как, вы сказали, вас зовут? – спросил Томми.

– Джек. Плам.

Он протянул руку, и Томми нехотя шагнул к нему, чтобы ее пожать. Томми не доверял этому парню; что-то в нем было уклончивое, не совсем искреннее. За таким парнем глаз да глаз, если он шатается по вестибюлю или магазину.

– У нас тут был подглядывающий, – сказал Томми. – Какой-то псих, подходил к окнам, искал внутри женщин и рукоблудил прямо средь бела дня. Больной извращенец.

– Уверяю вас… – Джек прижал руку в перчатке к сердцу. – Это не я.

– Да уж явно.

– Вы не знаете, они дома? – спросил Джек. – Лео или Стефани? Мне показалось, я видел наверху свет пару минут назад.

– По-моему, они ушли на весь день, – сообщил Томми. Он подозревал, что говорит неправду. Ему казалось, что он несколько минут назад слышал шаги Стефани.

– Послушайте, – сказал Джек, вынимая из кармана телефон. – Я бы хотел позвонить, на случай, если они по какой-то причине не слышали звонка. У вас есть номер Стефани? Я приехал аж с Манхэттена.

– С Манхэттена?

– Да, – сказал Джек. – Из Вест-Виллидж.

– Далековато. Сколько вы уже в дороге? Два, три дня?

Джек выдавил из себя (как он надеялся) самоироничный смешок. Господи, как он всех ненавидел.

– Я просто хотел сказать, что обидно будет переехать обратно за мост и выяснить, что они были в душе или еще что.

Томми посмотрел на Джека. Если Стефани прячется, она и телефон не возьмет. А еще надо, наверное, дать Шерлоку бумажное полотенце или тряпку; у него собачья моча на ботинках.

– Я быстро, – пообещал Джек. – Буду вам невероятно благодарен.

– У меня ее номер в доме, – Томми указал на открытую дверь у себя за спиной.

Джек пошел за Томми и собакой в прихожую, где было темно и почти пусто, если не считать нескольких шерстяных курток, кучей висевших на крючке возле двери, карточного столика с городским телефоном и плаката с ретроспективы Матисса в Музее современного искусства, оставшегося, как предположил Джек, от предыдущего жильца. В прихожей необъяснимо пахло пот-пурри. Что-то с большим количеством корицы. Томми остановился в дверях и посмотрел на Джека. Успокоившаяся собака обнюхивала его щиколотку.

– Стойте тут, – сказал Томми. – Я посмотрю телефон. Он там.

Он пошел по коридору в глубь квартиры, где Джек разглядел кухню. Собака, фыркая, побежала за ним. Джек заглянул сквозь открытые двери в гостиную. Мебель выглядела разнородной, Джек про себя назвал ее набором разведенного. Два слишком пухлых цветастых потертых дивана, скорее всего, пожертвовала заботливая родственница или подруга. Просевший книжный шкаф, на полках детективы в бумажных обложках, старые телефонные справочники и покинутый аквариум, на четверть заполненный мелочью. Кофейный столик покрывала куча номеров «Нью-Йорк пост», раскрытых на разгаданных судоку.

Вполне приличный столик-тумба, который когда-то, наверное, стоял в комнате посимпатичнее, был заставлен семейными фотографиями в рамках. Джек зашел в гостиную посмотреть на столик. Милый, но не старый. Он осмотрел фотографии, множество фотографий, как он предположил, бывшей жены и всякие семейные сцены: свадьбы, младенцы, дети в форме Младшей бейсбольной лиги, девочки с выпавшими зубами держат биты в половину себя размером.

Столовую тоже было видно, она была пуста, если не считать складного пластикового стола, окруженного складными стульями, и, странно, в темном углу на деревянном столике на колесах стояла скульптура. Джеку показалось, что он узнал знакомые очертания «Поцелуя» Родена. Фигуры, подумал он, такие же китчевые, как и все здесь, заказал, наверное, в каком-нибудь полуночном магазине, чтобы понравиться подружкам-разведенкам.