Текст книги "Гнездо"

Джек слышал, как Томми в глубине дома открывает и закрывает шкафы, шуршит бумагами. Он быстро подошел к статуе. Что-то было не так с этой отполированной до блеска копией Родена. Подойдя поближе, Джек увидел, что она сильно повреждена. Изначально отливка, судя по всему, была почти два фута высотой, но утратила дюймов шесть основания. Правая часть туловища мужчины отсутствовала, след его оторванной руки все еще виднелся на левом бедре женщины. Женщина, частично сидевшая у него на коленях, была в целом нетронута, только вот левая нога словно оплавилась ниже колена. «Оплавилась? – подумал Джек. – Она что, пластиковая?»

Он слегка качнул скульптуру; та не шелохнулась, но колеса столика пришли в движение. Вот почему она стоит на нем: она тяжелая. На поверхности металла виднелись глубокие щербины. Джек понял, что перед ним сильно поврежденная бронзовая копия «Поцелуя». Само по себе это не было редкостью – на рынке их предостаточно, есть ценные, есть не очень, зависит от того, где и когда они сделаны. Один из клиентов Джека собирал Родена, и Джек за годы добыл для него несколько бронз. Самыми ценными были так называемые оригиналы, отлитые в мастерской Барбедьенна в пригороде Парижа. Устанавливать их подлинность было тем еще ночным кошмаром. Если на скульптуре есть клеймо мастерской… Джек знал, где оно будет, но он ни в коем случае не мог бы перевернуть эту штуку в одиночку.

– Вы что тут делаете? – спросил Томми.

Джек поднял глаза и увидел на пороге гостиной Томми с мятым и заляпанным клейким листочком в руке. Выглядел он рассерженным.

– Восхищался вашей вещью, – сказал Джек. – Хорошее литье. Откуда она у вас?

– Это подарок. – Он протянул Джеку бумажку. – Вот номер Стефани, телефон в прихожей.

– Что с ней случилось?

– Повредилась во время несчастного случая. – Томми указал в сторону прихожей, и Джек видел, что у него немного дрожит рука. – Телефон там.

– Что за несчастный случай?

– Пожар.

– Царапины на ней, однако, не от пожара, – заметил Джек, обходя скульптуру. – А чтобы бронза поплавилась, огонь должен быть невероятно жарким, невероятно сильным.

– Ну, я бывший пожарный, – сказал Томми. – Я видел, как огонь творит невероятные вещи.

– Вы ее спасли из пожара?

– Я этого не говорил.

Джек присел на корточки перед скульптурой.

– Вы сказали, это подарок?

Томми вышел в прихожую, молясь, чтобы Джек последовал за ним. Теперь у него выступил на губе и на лбу предательский пот. О чем он думал, когда пускал этого мужика в дом?

– Я сейчас наберу для вас Стефани, – сказал Томми.

Повреждение статуи не давало Джеку покоя; что-то в нем казалось важным. Он ощутил знакомое покалывание в пальцах и затылке, этому ощущению он научился доверять, когда бродил по блошиным рынкам, распродажам имущества и антикварным салонам, тихое тик-тик-тик, которое предупреждало его, что он, возможно, нашел что-то ценное среди кучи хлама. Томми в прихожей стоял, поднеся трубку к уху. Джек ушел из его поля зрения и украдкой быстро снял отливку телефоном.

– Не отвечает! – крикнул Томми. – Я им скажу, что вы заходили. Если я больше ничем не могу вам помочь…

– Ничем, – сказал Джек, выходя в прихожую; теперь ему не терпелось добраться домой и кое-кому позвонить. – Вы мне очень помогли.

Томми открыл дверь. Джек быстро помахал собаке, стоявшей на страже рядом с Томми. Собака пошла следом за Джеком, когда он зашагал по короткой дорожке и открыл калитку. Едва калитка лязгнула у него за спиной, Джек обернулся и слегка поклонился, намекая на единственную песню Синатры, которую смог вспомнить.

– Увидимся[28]28
  Джек говорит «I’ll be seeing you». Так называется одна из песен Фрэнка Синатры.


[Закрыть], Фрэнк, – сказал он, отчего собака зарычала, прыгнула, бешено залаяла Джеку в спину и не смолкала, пока он совсем не скрылся из виду.

Глава одиннадцатая

Первые несколько недель после того, как у него оказался «Поцелуй», Томми ликовал. Он поверить не мог, как легко его оказалось добыть (так он это про себя называл, когда вынужден был подыскать глагол для своих действий: добыть). Скульптура появилась в последний день его работы на развалинах Всемирного торгового центра, в начале апреля 2002 года. К тому времени Томми работал на развалинах семь месяцев подряд, с ночи двенадцатого сентября. Как бывшего пожарного (его как-то подвела спина – и с тех пор подводила уже много лет) его одним из первых допустили к спасательной операции и разбору завалов. Кашель, появившийся неделе на шестой, становился все хуже, и его дочь Мэгги на стенку лезла из-за того, что он каждый день туда ходит.

– Ма бы этого не позволила. Она бы хотела, чтобы ты себя поберег, ради меня и сестер, ради своих внуков, – говорила она, накладывая ему все больше и больше еды.

Она в последние семь месяцев пристрастилась всех кормить (всех, кроме себя) с тревожащим рвением. Готовила целыми днями, забивала морозилку поддонами с лазаньей и энчиладос, контейнерами с чили и домашним супом, семья столько в жизни не смогла бы съесть. Руки ее не знали покоя. Если она не готовила, то чистила кастрюлю, или полировала столовые приборы, или истово протирала столешницы, словно вымывала цингу с опасно загрязненного корабля. Между бровями у нее появилась непроходящая складка. Три месяца назад она родила Томми первого внука и уже сбросила вес, набранный за время беременности, а потом и еще; кожа у нее на челюсти непривычно обвисла. Ее красивые карие глаза, такие внимательные и живые, теперь часто слезились, были налиты кровью и растеряны.

– Ты себя в могилу загонишь, – говорила Мэгги отцу.

– Выбирала бы ты слова, – отвечал Томми, стараясь говорить легко, без желчи.

– Ты знаешь, о чем я, пап.

Томми знал. Он каждый день приходил на развалины, потому что это и была могила – его жены, во всяком случае, ничего более похожего на могилу у нее никогда не будет. Ронни была офис-менеджером в финансовой компании на девяносто пятом этаже северной башни Всемирного торгового центра. Перед тем как в то утро в башни врезались самолеты, Томми и Ронни пересеклись в переходе между зданиями, как бывало много раз, когда Томми шел домой после ночной смены в охране, а Ронни приходила на работу. В тот вторник у нее должен был быть выходной, но она решила прийти, чтобы помочь боссу разобрать залежи заявок.

– Я на будущей неделе возьму дополнительный выходной, – сказала она Томми. – От него будет больше радости, если разделаться с работой.

Они поцеловались в вестибюле, поговорили о том, что будет на обед.

– Посудомойку загрузи, – сказала она, слегка сжав его руку пониже локтя.

– Вас понял, – сказал он.

Она улыбнулась и закатила глаза; они оба знали, что он забудет. Он устал после ночной смены, но не настолько, чтобы не заметить ее короткую юбку, то, какой высокой и классной выглядела ее задница под центральным швом на серой шерсти, какие у нее подтянутые и красивые ноги после трех дочерей, одна из которых должна была вскоре родить.

В мучительные часы, дни и недели, отсчет которых пошел с того утра, он снова и снова думал об одном: Ронни широким твердым шагом уходит в ярком утреннем солнце; эти ноги могли бы принести ее в безопасное место; надо было ее остановить. Он помнил, какие на ней в тот день были туфли: красные лаковые с вырезом под пальцы. Она всегда надевала кроссовки, пока добиралась от дома в Рокэуэйз, но в зале ожидания останавливалась, чтобы переобуться в каблуки. Для нее такие вещи были важны.

– Внешность имеет значение, – говорила она детям. – Если хотите, чтобы люди судили о вас по содержанию, не отвлекайте их формой.

Он следил за ней взглядом в то утро, пока она шла к лифтам. Он всегда будет благодарен хотя бы за это, за то, что остановился полюбоваться, как она чуть покачивает бедрами, посмотреть, как прокатывает карточку пропуска, нажимает кнопку лифта, одергивает подол юбки. Как у него смягчилось сердце, когда он подумал, какая офигенная она женщина и как повезло, что она принадлежит ему.

– Мама бы не одобрила, что ты туда ходишь каждый день, – повторяла ему Мэгги месяц за месяцем. – Она бы не одобрила, что ты собой рискуешь.

Томми было наплевать, что могла бы подумать Ронни о том, что он целыми днями разбирает завалы, но тревога на лице дочери его подкосила. Ее муж недавно отвел его в сторонку, чтобы рассказать, как по-прежнему плохо она спит, как часто ей снятся кошмары, как она плачет. Как скорбь переродилась из тоски по матери в тревогу за здоровье отца, в липкую уверенность, что он использует развалины, чтобы медленно себя убивать, и что он не доживет до рождения первого внука. Мэгги все время спрашивала Томми, будет ли он помогать с ребенком, чтобы она могла вернуться на неполный рабочий день. Он знал, что эта просьба – просто способ попытаться заставить его уйти с развалин. Всего за пару недель до окончания расчистки он решил написать рапорт и помочь с внуком, чтобы Мэгги и ее сестры немножко успокоились. Они это заслужили.

Томми провел все последнее утро на работе, обходя площадку и пожимая руки тем, с кем работал бок о бок на двенадцатичасовых сменах, по шесть дней в неделю, несколько месяцев. Скоро они все разойдутся отсюда, эта небывалая, противоречивая семья пожарных, сварщиков, электриков, монтажников, полицейских и врачей. Они провели несколько месяцев, разбирая развалины зданий, и пришло время им всем вернуться к своим жизням, в том числе и Томми, что бы это ни значило, какая бы жизнь ни ждала по ту, невообразимую, сторону завалов. Томми взял грабли и пошел на обычный пост, все еще веря, что сегодня, в последний свой день, как раз и может статься, найдет что-нибудь, принадлежавшее Ронни.

Желание было глупое, неисполнимое – но он не мог от него отделаться. Каждое утро, переходя мост Джила Ходжеса и направляясь по Белт-Паркуэй в Нижний Манхэттен, Томми представлял, как, просеивая обломки, наткнется на какую-то ее вещь – что угодно: ее очки для чтения в кожаном футляре цвета фуксии, ее ключи от дома на брелоке с Кейп-Кода, который она таскала много лет, одну из тех красных туфель.

В худшие дни он злился на Ронни, злился, что она не подала ему знак, какой-нибудь маленький предмет, чтобы ободрить. Он знал, что это всего лишь одна из многих иррациональных мыслей, которые он передумал за последние месяцы. Много недель он был уверен, что найдет ее, все еще живую, погребенную под обломками, грязную, уставшую, покрытую вездесущей серой пылью; она поднимет на него глаза, протянет руку и скажет: «А ты не спешил, да, О’Тул?»

С первых мучительных секунд, когда увидел катастрофу по телевизору, еще даже до того, как рухнули башни, он знал, что у нее ни малейшего шанса. И все-таки первые несколько недель он как одержимый копал там, где, по его прикидкам, она могла находиться. А потом несколько выбивавших из колеи недель ему нестерпимо хотелось попробовать пепел, сунуть его в рот. Единственное, что его останавливало, это страх, что кто-нибудь увидит, его отошлют в палатку к психологам и не позволят вернуться. В конце концов он добился назначения на ближайшую к северной башне площадку, различие глупое, потому что никакой логики в том, как обломки падали к его ногам, не было; но это его все равно обнадежило. Он проводил дни с садовыми граблями в руках, рыхля все в поисках артефактов. Желание придало ему наблюдательности. Он находил множество предметов. Больше бумажников и очков, чем мог сосчитать, выцветших игрушечных зверей, ключи, рюкзаки, обувь; он следил за тем, чтобы все подписали и упаковали, надеясь, что от этого станет легче какой-то другой семье, пусть ненамного.

Но от одной мысли он отделаться не мог: он найдет что-то, принадлежавшее ей, и, пока он копался в развалинах, это было возможно – это случалось, просто не с ним. Сальваторе Мартин, работавший раньше на «Скорой» и семь дней в неделю отрабатывавший смену с 5.30, как-то пронизывающе холодным зимним днем прошелся граблями по куче спутанных кабелей и грязи, и на него уставилась фотография его сына, Сэла-младшего, с ламинированного пропуска компании, слегка обгоревшего по краям, но фотография была нетронута. Сэл уволился на следующей неделе, и все думали, что пластиковая карточка его доконала, это было слишком. Томми знал правду. Сэл нашел то, что искал – подтверждение, талисман, – и теперь мог уйти.

Последний день Томми на развалинах. Он решил найти что-то на память в этом месте, где Ронни в последний раз была живой и дышала, – что-то, что можно спрятать в карман, чтобы потом положить на стол или на подоконник над кухонной раковиной, что-то, на что будет выносимо смотреть каждый день. Перебирал обломки, прикидывал варианты (кусочек камня, щебенка – это не могло быть чьим-то личным, так он бы не поступил), когда его позвал один из товарищей:

– Томми!

Это был его приятель, Уилл Пек. Уилл потерял почти всю свою компанию по производству двигателей в Бруклине, когда рухнули башни; сам он в то утро остался дома с желудочным гриппом. Оба они, и Уилл, и Томми, были на площадке с первого дня, принимая и изгоняя своих личных демонов. Уилл помахал Томми, подзывая его туда, где экскаватор только что сбросил груду грязи, пыли и покореженного металла.

– У нас тут кое-что есть, О’Тул. Подошел бы ты, поглядел.

Очистив скульптуру от обломков и поняв, что перед ним, Томми едва мог сдержать радость. О, она оказалась с характером, эта штучка, дождалась едва ли не последнего часа в последний день, но все-таки успела! Едва он увидел кусок металла, появившийся из грязи и пыли, он понял, что тот от Ронни. Несмотря на повреждения, Томми видел, с какой нежностью обнимается пара. Женщина на скульптуре обвила одной ногой ногу мужчины, точно так же, как сидела Ронни, когда они бывали одни; она подходила так близко, забрасывала свою ногу на его, обнимала одной рукой за плечи, второй привлекала к себе.

«Я не слишком тяжелая?» – спрашивала она.

Никогда. Даже на девятом месяце беременности она не была слишком тяжелой для его коленей. Ему нравилось чувствовать ее мясистое бедро поверх своего, нравилось, как она прижимается к его груди. Поза была настолько ее по сути, настолько интимной и знакомой, что когда Томми увидел статую, даже покрытую сажей и грязью, ему пришлось изо всех сил взять себя в руки, чтобы не заорать и не заголосить, не рассказать всем, что значит ее появление, от кого она. Но он не мог повести себя так жестоко, не мог кичиться удачей перед остальными. Он на мгновение закрыл глаза и молча поблагодарил жену.

«Поцелуй» оставался на месте, пока у Томми в тот вечер не кончилась смена. Статую убрали в тачку с плоским дном, и Томми вызвался откатить ее во временный трейлер Портового управления, где вещь должны были описать и сфотографировать, прежде чем передать ответственным за артефакты. Ему неожиданно повезло: сотрудник Управления в тот день рано ушел домой. Стоя у двери трейлера, Томми понял, что должен сделать. Закатить статую по доске в кузов пикапа и увезти домой оказалось до нелепости легко. Он знал, что пройдут недели, а то и месяцы, прежде чем ее хватятся, а может быть, этого и вовсе не случится. Посреди груд обугленных обломков – личных вещей, кусков зданий, покрышек и машин, пожарных машин и самолетов – кто вообще о ней вспомнит? Кому придет в голову спрашивать, куда она делась?

Глава двенадцатая

Мелоди сидела в машине возле маленькой комиссионки на Мейн-стрит уже почти час. Стаканчик кофе, стоявший в держателе, остыл. Она впустую жгла бензин, потому что было слишком холодно, чтобы заглушить машину и просидеть больше пары минут, не включая печку, но она никак не могла собраться с силами и войти в магазин, чтобы поговорить с Джо Малколмом, которому магазин принадлежал, – Мелоди была с ним знакома, потому что дети Джо, двое сыновей, тоже учились в старшей школе и еще потому, что временами продавала ему что-то из мебели. Вещи, которые она покупала, переделывала, но которые не вписывались в интерьер дома и были, как ей казалось, слишком хороши для газеты бесплатных объявлений и слишком громоздки для «Ибея». Джо всегда нравилось то, что приносила Мелоди. Большая часть ее вещей продавалась, и Мелоди выручала немножко денег за то, чем действительно любила заниматься. Сегодня перед ней стояла совсем другая задача.

Мелоди повернула ключ зажигания, чтобы убрать выхлоп, но оставила обороты, позволявшие работать радио. Когда ей станет совсем холодно, она пойдет внутрь и покажет Джо фотографии всей мебели в доме, всех вещей, за которыми годами охотилась по блошиным рынкам и распродажам имущества, своих любимых находок, ценных предметов, купленных за гроши у продавцов, не понимавших, насколько те хороши; потрепанный столик от Stickley, который кто-то преступно покрасил губкой, но теперь ошкуренный и восстановленный; черное кожаное кресло Barcelona, которое было все в ожогах от сигарет и других неприятных пятнах – она поменяла обивку на яркий бирюзовый твид; и ее любимец, прекрасный дубовый чертежный столик с наклонной столешницей. Нора и Луиза годами за ним рисовали, делали домашнее задание или просто сидели рядом, читая книжку. Она готова была продать все, лишь бы успокоить, утихомирить Уолта. Она бы что угодно продала. Почти.

Мелоди знала, что Нора и Луиза за глаза называют ее Генералом, но ей было все равно. Все равно, потому что еще она знала, каково это – вырасти в анархии, в доме, где родители настолько небрежны, что почти невидимы. Мелоди знала, каково это, когда учителя с сомнением и тревогой спрашивают, придут ли ее родители на собрание. Она знала, каково напрасно искать их лица в зале во время школьного спектакля или концерта. Она поклялась, что будет совершенно другой матерью, и то, что у нее родилась двойня, не сбило ее с курса. Иногда она чуть с ума не сходила, мечась между внешкольными занятиями дочерей. Она составляла таблицы, сколько времени проводит с каждой, стараясь выравнивать его, насколько это было в человеческих силах. Она ни разу не пропустила ни единого концерта, спектакля, футбольного матча, забега, совместного выпекания брауни, выступления хора. Она каждый день паковала здоровый ланч, по пятницам добавляя конфету, – гулять так гулять. Она писала им ободряющие записки и приезжала забирать на четверть часа раньше срока, чтобы девочки не стояли одни на парковке, думая, не притормозит ли кто, чтобы подвезти их домой; гадая, заметит ли кто-нибудь вообще, что их нет.

Она помнила их первые исследовательские вылазки, как будто те были вчера. Ехать на север, смотреть, как чахлые городские деревья сменяются величественными вязами и вековыми соснами гор Таконика. Нора и Луиза спят сзади в своих детских сиденьях, сосут одинаковые пустышки. Мелоди сразу полюбила эту деревеньку, с милыми одежными магазинчиками и пекарнями, где все женщины катили перед собой коляски, а одеты были в спортивные костюмы цвета фруктового мороженого. Ничего общего с грязью и какофонией их улицы, технически располагавшейся в Испанском Гарлеме[29]29
  Он же Восточный Гарлем. Один из районов Манхэттена, здесь проживает крупнейшая латиноамериканская диаспора Нью-Йорка.


[Закрыть].

Они сняли кондо в менее востребованной части города. Два года подряд Мелоди сажала близнецов в коляску и шла на улицы по другую сторону рельсов (в буквальном смысле). Электричка делила город на желанную часть (ближе к воде) и менее желанную (ближе к торговому центру). Она не знала, что ищет, до того дня, как увидела его. Маленький домик, умудрившийся пережить повальную реновацию и расширение, затронувшие большинство окрестных улиц. Дом с верандой в стиле «Искусств и ремесел»[30]30
  Британское художественное направление второй половины XIX века, приверженцы которого считали, что с точки зрения эстетической ценности предметы ручной работы превосходят изделия промышленного производства. Для архитектуры этого направления характерен акцент на местных материалах и стилях, а также стремление вписать постройки в окружающий ландшафт.


[Закрыть], явно пришедший в упадок. В то утро, когда она проходила мимо, мужчина примерно ее лет загружал в машину коробки.

– Выезжаете? – спросила Мелоди, стараясь, чтобы это прозвучало приветливо, но не слишком любопытно.

– Маму вывожу, – сказал мужчина; он смотрел на девочек, как и все. – Близняшки?

– Да, – ответила Мелоди. – Им почти три.

– У меня тоже близняшки.

Он склонился к коляске и минутку поиграл с девочками, делая вид, что отрывает нос, а потом приставляет его обратно; это была их любимая игра.

– А что будет с домом? – спросила Мелоди.

Мужчина выпрямился и вздохнул. Прищурившись, посмотрел на дом.

– Не знаю, такое дело, – сказал он убитым голосом. – Столько всего нужно сделать, чтобы привести его в порядок для продажи. Риелтор говорит, что он и работы-то не стоит, его наверняка снесут и построят что-нибудь вот такое.

Он с отвращением показал на соседний дом, новый, на который Мелоди смотрела – восхищаясь тайком – последние месяцы.

– Да, просто кошмар, – сказала она. А потом, не успев подумать: – Мы с мужем как раз ищем дом, но все настолько больше, чем нам надо и чем мы можем себе позволить. Я бы с удовольствием нашла что-нибудь, что нужно подлатать, не изменить, а отреставрировать.

Едва произнеся эти слова, она поняла, что это правда.

Уолт был против дома. Он думал, что тот не стоит своих денег, боялся, что недвижимость упадет в цене. Продавцу нравилась Мелоди, но, даже с учетом необходимых работ – а нужны были все, – настаивал на цене, превосходившей сумму, которую они могли взять в кредит, раз уж Мелоди не работала. (Ее зарплата никогда не покрывала услуг няни, да и кто ее теперь возьмет?) Уолт, компьютерный техник «Перл Ривер», получал неплохо, но недостаточно.

Интерьер дома устарел, но Мелоди видела его сквозь мерзкое ковровое покрытие и обои в стиле семидесятых до самых прекрасных костей и понимала, чем он может быть: домом, местом, где ее девочки будут чувствовать, что им ничто не угрожает, что их любят. Ей нравились крошечные окна с освинцованными стеклами, огромный дуб перед домом и сахарные клены на заднем дворе, окрашивавшиеся в яркие оранжевые тона. Они с Уолтом займут спальню, выходящую на улицу, ту, что под свесом крыши. На задний двор выходят две маленькие комнатки, идеально подходящие Норе и Луизе. Мелоди видела, как они отмечают дни рождения во дворе под кленами, завтракают ранним утром в отделанной панелями гостиной; она точно знала, где поставит елку. Риелтор оторвал уголок коврового покрытия в гостиной, чтобы показать Мелоди родной пол из ядровой сосны. Мелоди боролась за этот дом, как никогда и ни за что прежде.

– Нужно обновить все коммуникации, – сказал Уолт, нахмурившись. – Все наши деньги уйдут за стены, в подвал, под полы – мы потратим сбережения на то, чего даже не видно.

– Хорошо, – сказала Мелоди.

И оно было хорошо. Она знала, как делать все остальное, как снимать краску и отпаривать обои, как заново полировать. А чего не умела, тому выучится. Дом станет ее делом, ее проектом. Алан Гринспен[31]31
  Алан Гринспен (р. 1926) – американский экономист, в 1987–2006 годах был председателем Совета управляющих Федеральной резервной системы США (аналог Центрального банка в России). В начале нулевых проводил политику, поощрявшую ипотечное кредитование. Считается, что эта политика в итоге привела к финансовому кризису в США 2007 года и, как следствие, к мировому экономическому кризису 2008 года.


[Закрыть] был на ее стороне! И Уолт не мог возразить против железного аргумента: «Гнезда».

Но он возражал. Неделями. И когда она подумала, что они слишком долго ждали и собственность ушла кому-то другому, она с головы до ног покрылась крапивницей. Она отмокала в ванне, полной овсяного отвара, безутешная, когда Уолт пришел и сказал, что дом – и солидный кредит – теперь их. Она знала, что его вычисления в итоге свелись к следующему: он ее любил, он хотел, чтобы она была счастлива.

«Почему мы не можем переехать в город, где не все кругом опупеллионеры?» – часто спрашивал ее Уолт, обычно когда Мелоди дергалась из-за чего-то, что было нужно девочкам – одежда, внеклассные занятия, летний лагерь. Но она не хотела переезжать. Они жили в районе с одними из лучших школ на Северо-Востоке. Мелоди выяснила, в какие магазины ходить, где искать то, что нужно девочкам. Она научилась ждать распродаж и знала, кто даст скидку, когда она скажет, что покупает для близнецов. Она всегда находила деньги, когда было нужно – например, на особые школьные экскурсии или инструменты, чтобы девочки могли учиться музыке. Когда они вступили в лыжный клуб, она пролистала все старые школьные журналы, обзвонила семьи близнецов, уже поступивших в колледж, чтобы спросить, не хотят ли они продать какое-то снаряжение, и сорвала джекпот, когда один из отцов скучающим голосом сказал, что она может приехать и освободить его гараж от лыжного снаряжения – а еще от коньков, теннисных ракеток и велосипедов, к которым его дочери вообще ни разу не прикоснулись, – и все это даром.

Все эти годы, пока она вырезала купоны, работала над домом по выходным, пока не начинали болеть колени, а руки не трескались до крови, редко покупала что-то себе – или Уолту, – впереди сиял ее сороковой день рождения, словно далекий маяк, вспыхивавший спасительным лучом. Ей исполнится сорок, и на их счет упадут деньги. Большая часть уйдет на колледж, а кое-что – на оплату кредита за дом, и все в мире если и не наладится, то станет куда лучше, чем когда-либо. Она не любила думать о моменте, когда девочки уедут в колледж, о том, каково ей будет без них, но позволяла себе думать о том, как всем им станет чуть легче после «Гнезда». У девочек наконец появится что-то, купленное не из-за цены. Они смогут выложить в ряд письма о приеме в колледж, и Мелоди скажет: «Какой хотите». Она наконец-то сможет расслабиться. Наконец-то, черт возьми, отдохнет.

Она сделала погромче радиостанцию классической музыки, которую слушала, только когда ее разум был слишком занят для слов или разговоров. «Занят» было вежливым обозначением ее нынешнего состояния – кипящих мозгов. Если бы она припарковалась не на виду у торгового района своего крохотного, любящего сплетни городка, то легла бы на переднее сиденье и уснула. Она в последнее время так уставала. Ночью получалось поспать всего пару часов, прежде чем ее выбрасывало в состояние возбуждения и тревоги. Она могла лежать без сна часами, веля себе встать и заварить чаю, или принять теплую ванну, или почитать, но ничего из этого у нее не получалось; она просто лежала рядом с Уолтом, слушая, как он тихонько похрапывает (даже во сне он был безупречно вежлив), напряженная, парализованная беспокойством о Норе и Луизе, о деньгах и закладной, о плате за колледж, глобальном потеплении, пестицидах в еде, утечке личных данных в интернете и раке – господи, сколько раз она грела еду в микроволновке, в пластиковых контейнерах, когда девочки были еще маленькими? – и о том, не снизила ли она безнадежно их умственные способности тем, что не кормила их грудью, и каковы были последствия того, что она целый месяц позволяла им весело ковылять по гостиной с ходунками, отданными доброй соседкой, пока недобрая соседка помоложе не сказала ей: всем известно, что ходунки задерживают двигательное и умственное развитие. Ее мысли крутились вокруг того, что случится с девочками, когда они уедут из дома и скроются от ее бдительного взора (на каком расстоянии работает «Сталкервиль»? на сколько миль? надо будет выяснить), и гадала, кто сможет любить их и заботиться о них так, как они с Уолтом – вот только в последнее время чувствовала, что с треском провалилась по части любви и заботы. Ох! А еще она толстая! Она набрала минимум десять фунтов с того обеда с Лео, может, и больше: она боялась взвешиваться. Вся одежда была ей тесна, в ней было неудобно. Мелоди приспособилась прятать незастегнутые джинсы под рубашками, одолженными у Уолта; она не могла позволить себе новую одежду. Пальто Норы было в отвратительном состоянии, но если она купит Норе пальто, придется покупать и Луизе (у нее было такое правило: равенство во всем!), а два она определенно не может себе позволить.

Мелоди вспомнила давний день, когда у девочек разбушевалась ушная инфекция. Две лихорадки, две орущих всю ночь малышки, одинаково ненавидевшие любые лекарства. Глядя, как врач выписывает рецепт, она гадала, как исхитриться закапывать в ушки и давать амоксициллин двум капризным больным младенцам (четыре уха, два рта) три-четыре раза в сутки в течение десяти дней.

– Потом становится легче, да? – спросила она тогда педиатра, держа в каждой руке по извивающемуся потному ребенку; ни одну нельзя было положить ни на минуту.

– Зависит от того, что для вас «легче», – сочувственно рассмеялся доктор. – У меня двое подростков – и знаете, как говорят?

– Нет, – ответила Мелоди, у которой кружилась голова от недосыпа и избытка кофе. – Не знаю, как говорят.

– Маленькие детки, маленькие бедки, а вырастут велики – большие будут.

Мелоди захотелось ударить доктора. С близнецами было так тяжело, когда они были маленькими, особенно пока они жили в городе. Сейчас она скучала по тем дням, когда самым сложным было одеть детей и загрузить их в неподатливую двойную коляску, а потом дойти до площадки, где она сидела с другими мамами. Зимой они все являлись с дымящимися латте, летом с капучино со льдом и с бумажными пакетами в жирных пятнах – в них была всякая выпечка, которой они делились друг с другом. Они болтали, передавали друг другу куски лимонника, или черничные маффины, или что-то клейкое с корицей, называвшееся «мартышкин хлеб» (Мелоди любила его больше всего), и разговор часто сворачивал на жизнь до детей, на то, каково это было – спать допоздна, влезать в джинсы-скинни, дочитывать книгу до того, как между главами пройдет столько времени, что придется начинать сначала, каждый день ходить в офис и заказывать ланч навынос.

«Мне, конечно, приходилось лизать задницы, – сказала одна женщина, – но вытирать их было не надо».

«Я была важным человеком! – вспомнила Мелоди слова другой матери. – Я управляла людьми и бюджетами, и мне платили. А теперь посмотрите на меня. – Она показала на пристегнутого к груди младенца. – «Я сижу тут в парке, полуголая, и мне все равно, кто меня видит. И что хуже всего, никто даже не смотрит». Женщина отняла спящего младенца от соска и мягко провела пальцем по его пухлой щеке. «Из-за этой груди много чего случалось, знаешь ли. Но от вида этой груди никто раньше не засыпал».

Мелоди невольно засмотрелась на вены, проступившие под светлой кожей, на потемневший, раздувшийся сосок. Она пыталась кормить близнецов грудью, очень этого хотела, но отказалась через шесть недель, не сумев выстроить хоть какое-то расписание и едва не рехнувшись от недосыпа. Она смотрела, как другая мать застегнула лифчик для кормящих и вскинула младенца на плечо, ритмично похлопывая, чтобы он срыгнул. «Я прочитывала по утрам три газеты. Три. – Она понизила голос, чтобы не потревожить ребенка. – Знаете, откуда я теперь узнаю все новости? От Опры, мать ее». Лицо у нее было печальное, но вместе с тем покорное, она круговыми движениями поглаживала спинку ребенка. «А что делать? Это же все временно, да?»

Мелоди никогда не знала, как вступать в такие разговоры, поэтому не вступала. Она сидела и улыбалась, пытаясь со знанием дела кивать, но, если бы набралась смелости, сказала бы, что до рождения дочерей она была никем. Секретаршей. Машинисткой. Кем-то, кто провалил колледж, потому что отец умер осенью, когда она перешла в выпускной класс, мать была не в себе, и сама Мелоди оцепенела от горя и смятения. Это если не упоминать, что оценки у нее были никакие.