Текст книги "Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара"

Меблировка квартиры и неутомимая говорливость подкрепляют впечатление от Угурляна: передо мной яркая личность, экстраверт с широкой улыбкой и слегка азиатским разрезом глаз. Загорелый, крепко сложенный, энергичный, он признает, что с высоты семидесяти с лишним лет имеет определенные привилегии и может смотреть на жизнь через призму психологии. «Я обязан Рене всем, что знаю, – и не пытаюсь этого отрицать», – сказал он. Типичное для него обобщенно-благородное высказывание. После недолгой паузы он добавил: «Я практически подошел к концу своей деятельной жизни, так что теперь могу говорить все что хочу». Весьма уместная преамбула к его последующим словам.

В жизни Жирара, сказал Угурлян, было два переломных момента; второй хорошо известен, и его я коснусь ниже, в другой главе. А вот первый стал для меня полной неожиданностью: Угурлян уверял, будто Жирар сказал ему, что на Юге был свидетелем линчевания. По словам Угурляна, Жирар заявил без обиняков: «Когда я говорю о козлах отпущения, я, черт возьми, знаю, о чем говорю». Угурлян добавил, что контекст этого разговора явно указывал на линчевание. Обстоятельства разговора были примечательными и уникальными: «Он упомянул об этом один раз – только эту фразу и сказал, больше ничего». К моему удивлению, Угурлян тогда не стал выспрашивать у Жирара подробности, а те вопросы, которые я сама задала Угурляну, вскоре уперлись в тупик. По зрелом размышлении я, пожалуй, догадалась, почему Угурлян не задал ни одного наводящего вопроса: характер и прирожденная замкнутость Жирара таковы, что большинство людей предпочитает спускать на тормозах моменты, когда он приоткрывает свою душу – им проще упустить удачный случай. Но, по всей вероятности, Угурлян просто неверно понял слова Жирара? Угурлян ответил без тени сомнения, с нажимом. Это была составляющая часть его обещания «говорить все что хочу». Он вновь подчеркнул, что это событие было абсолютно переломным – одним из двух таких моментов в жизни Жирара.

Спустя несколько лет Угурлян смягчил свою позицию – говорил, что как-то не вполне уверен в своей трактовке, хоть никогда открыто не отрицал сказанное; но в 2012 году я не могла предугадать, что он заговорит по-другому. Фраза Угурляна побудила меня углубиться в поистине мрачные темы. И начался этот экскурс очень скоро, одним зимним днем в Париже.

Когда я намекнула, что такое событие могло произойти, в беседе с еще одним коллегой Жирара, Бенуа Шантром (мы как раз шли в кафе из издательства «Flammarion», где у него рабочий кабинет), его лицо гадливо скривилось, словно он надкусил лимон. Нет, это невозможно, сказал он, и я поспешила сменить тему, чтобы он поскорее позабыл о моем предполагаемом ляпсусе. Очевидно, Шантр не поверил в правдивость этой истории, но я часто обнаруживала, что восторженные друзья оберегали Жирара, как бы выстраивая вокруг него стену, и никому не хотелось совать нос в его частную жизнь; эта почтительность свойственна даже тем, кто не принадлежит к его ближайшему окружению.

В общем, спустя долгое время я сделала вторую попытку, подняв эту тему в беседе с Сандором Гудхартом из Университета Пёрдью – другим коллегой Жирара. Гудхарт жизнерадостно загоготал, потешаясь над этой гипотезой. «При линчевании не бывает „наблюдателей“, – сказал он мне с хохотом. – Если ты присутствуешь на линчевании, ты один из линчевателей!» Да, в общем и целом это действительно так. Линчеватели не приглашают беспристрастных зрителей. О линчеваниях либо рассказывают сами линчеватели, находя себе оправдание и сами себя обеляя, либо не рассказывает никто. В более поздних работах Жирара утверждается, что наблюдатели самим присутствием подрывают необходимое единодушие участников. Однако я припомнила фотографии tondues и лица людей на балконах и в окнах – тех, кто не вполне поддался этому безумию. Хотя бы несколько человек наверняка случайно оказывались в неподходящий момент в неподходящем месте. Наряду с участниками были и «наблюдатели».

Линчевания не обязательно происходят спонтанно. В США многие линчевания совершались в заранее объявленный час и, несомненно, притягивали зевак, хотя все равно невозможно вообразить, что Жирар был таким зевакой. Эти линчевания были ритуализованными мероприятиями с предрешенной развязкой, иногда планировались заранее и рекламировались в газетах, собирали большие толпы белых, приходивших целыми семьями, – совсем как казни на гильотине в дни Французской революции. По этому торжественному случаю мужчины наряжались в воскресные костюмы, дети играли, взрослые рукоплескали, а тем временем затяжные дикарские зверства продолжались с различными вариациями: жертв расчленяли заживо, обливали бензином и поджигали либо пытали до смерти какими-то другими способами. Из частей тел мастерили жуткие сувениры, а фотографии расправы издавались в виде почтовых открыток. Затем произошедшее описывалось в газетах, причем слово «предполагаемый», которое в этом контексте указывает на наличие обвинений, а не на судебное решение, подтвержденное доказательствами, в этих заметках попадалось нечасто. На фоне исторических документов «Почтительная потаскушка» Сартра, эта якобы «остроактуальная» пьеса о расизме, выглядит до нелепости благостной и наивной. Читая о том, что творилось на самом деле, испытываешь неописуемую подавленность и омерзение. Но я эти материалы прочла.

Я все еще продолжала проверять утверждение Угурляна о «переломном моменте». Он сказал, что дело было на юге США. Я поискала в интернете данные о линчеваниях, случившихся примерно когда Жирар был в Северной Каролине и даже позднее. Начитавшись такого, возвращаешься во времена, когда черному при разговоре с белым полагалось снимать шляпу, а взгляд глаза в глаза считался «наглостью». В присутствии белых черные должны были почтительно делать шаг вбок и наклонять головы. К белым обращались «мистер», «сэр» или «мэм», а к черным – по имени, «эй ты» или даже оскорбительными словами. Любое нарушение правил, стиравшее межрасовые и классовые различия (допустим, кто-то приобрел новый автомобиль, который сочли «слишком шикарным» для его социального статуса, или поздоровался «свысока»), могло послужить поводом для того, чтобы сделать с человеком чуть ли не что угодно. Однако же когда после манифеста Линкольна об освобождении рабов общество законсервировалось в состоянии стагнирующей разобщенности, насилие почти сошло на нет; маловероятно, что в пору своего пребывания на Юге в 1952–1953 годах Жирар стал свидетелем подобных событий.

В 1954 году линчеваний и других насильственных преступлений на расовой почве вновь стало больше; это случилось после решения по иску «Браун против Совета по образованию» и отмены принципа «разделены, но равны» в области школьного образования. Спустя год четырнадцатилетний мальчик из Чикаго Эмметт Тилл был подвергнут ужасным пыткам и убит в Миссисипи за то, что свистнул вслед белой женщине. Это дело потрясло страну и привлекло неотрывный интерес мировой прессы. Распухшее, изуродованное тело мальчика обнаружили спустя несколько дней в реке Таллахатчи. Ужас и жалость, вселяемые фотографиями изуродованного тела на похоронах – сраженная горем мать потребовала не закрывать гроб, – захлестывают нас и сегодня, спустя шестьдесят лет, хотя мы не были тому непосредственными свидетелями. Жюри присяжных (кстати, в него запретили включать женщин и афроамериканцев) посовещалось час и оправдало обвиняемых.

Мужчины, убившие Эмметта Тилла, сознались в содеянном в интервью, опубликованном в 1956 году в журнале «Look». Всю оставшуюся жизнь – еще несколько десятков лет – они прожили на свободе, так и не раскаявшись.

* * *

Есть и другой резон смягчить категоричность утверждения Угурляна, как сделал в 2017 году он сам. Жирар лично отмел гипотезу о том, что его отчетливые интуитивные догадки о механизме козла отпущения зародились на американском Юге. В беседе с Марией-Стеллой Барбери для сборника «Тот, через кого скандал приходит»102102
  Название сборника – отсылка к евангельской фразе «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф 18:7). Встречающееся в Новом Завете в Евангелиях и у апостола Павла греческий термин skandalon (в синодальном переводе – «соблазн») Жирар интерпретирует как «камень преткновения», буквально «повод к насилию и соперничеству», так что в русских переводах автора его передают как «скандал». – Примеч. ред.


[Закрыть] он сказал:

Рене Жирар: В США Фредрик Джеймисон, литературный критик, считает, что вся моя теория линчевания вышла из того, что я прожил год на американском Юге.

Мария-Стелла Барбери: А вы тоже так считаете?

Рене Жирар: Нет, не считаю. С другой стороны, я признаю, что у такого писателя, как Фолкнер, есть поразительные озарения на эту тему. Мне не очень нравится читать Фолкнера, его стиль для меня – мука мученическая. Но в его великих романах, таких как «Свет в августе», содержится христианская символика, которая также представляет собой символику козла отпущения103103
  Girard R. Celui par qui le scandale arrive. Paris: Desclée de Brouwer, 2001. P. 190.


[Закрыть].

Не сумев отыскать ничего, что написал о Жираре Джеймисон, известный критик и политический теоретик марксистского толка, я спросила об этом у самого Джеймисона по имейлу. Джеймисон ответил мне на бегу, одним предложением, набранным без прописных букв: «увы, вообще без понятия, что он имел в виду»104104
  Личная переписка по электронной почте от 3 и 4 июня 2013 года.


[Закрыть]. И все же Жирар когда-то сам поднял эту тему лишь затем, чтобы развеять домыслы, – и второй раз, в другой ситуации, тоже. Примерно через год после беседы с Барбери похожий вопрос задал Кристиан Макарян для интервью в «L’Express»105105
  Makarian C. Le Sage de Californie // L’Express. 14 october 1999.


[Закрыть], и Жирар ответил: «Кое-кто из моих американских друзей говорит, что на меня повлияло мое личное соприкосновение в молодости с насилием на расовой почве в США», – а затем перевел разговор на более обобщенные темы. Тут вновь всплывают эти анонимные «другие» – Жирар вновь и вновь вкладывает эту гипотезу в уста и головы других только для того, чтобы ее развеять; вот что я учитывала, размышляя о «переломном моменте» из версии Угурляна.

* * *

Казалось бы, американский Юг после так называемой Реконструкции – мер, принятых после окончания Гражданской войны, – был образцовой иллюстрацией к тезисам Жирара о ритуалах и механизме козла отпущения, о том, что, что линчевания сплачивают людей, когда общественные различия стираются и конфликт грозит окончательно все разрушить.

Американское линчевание подходит под гипотезу Жирара во всем, кроме одного нюанса: эти ужасы никто не утаивает. Жирар обычно описывает коллективное убийство как утаиваемую историю цивилизации, чье архаическое насилие завуалировано толстыми наслоениями накопленного ритуала и туманной исторической памяти. Если теория Жирара верна, почему эти истории о линчевании так легко восстановить? Очевидная причина – эти истории еще свежи в памяти. В дописьменном обществе после смены одного-двух поколений чуть ли не все может превратиться в миф или позабыться. Пожалуй, не стоит спешить с предположениями, что в нынешнюю эру высоких технологий все будет принципиально иначе, ведь наша эпоха отличается удручающей исторической амнезией и невежеством на грани упрямого нежелания знать.

Хотя история американских судов Линча подтверждена документальными доказательствами, которые собрали ученые, описана в книгах и показана в телепередачах, широкая аудитория уже не знает о ней ничего, кроме самых карикатурных штрихов. Возможно, дольше всего в коллективной памяти сохранится текст песни «Странный плод» из репертуара Билли Холидей – даже после того, как истлеют книги, рассыплются в прах кинопленка и аудиокассеты, исчезнут все прочие старомодные технологии:

 
На южных деревьях вырастает странный плод,
На листьях кровь, у корней – кровь. 
Черные тела раскачивает южный ветерок,
Странные плоды свисают с тополей. 
 

Эта история высветила тот факт, что у меня тоже есть одно предубеждение: раньше я полагала, что молчание, которым на протяжении столетий часто окружены линчевания, – симптом стыда и чувства вины. Гипотеза Жирара о механизме козла отпущения подталкивает к иной версии: а что, если утаивание просто обнажает тот факт, что участники не считали нужным объяснять или обелять содеянное? Как писал Жирар, «уверенность в своей правоте позволяет этим же гонителям ничего не утаивать относительно устроенной ими резни»106106
  Жирар Р. Козел отпущения. С. 20.


[Закрыть]. Подобно горожанам, улюлюкавшим и глумившимся, когда стройная Элизабет Экфорд молча, крепко стиснув учебники, шла в только что десегрегированную школу, линчеватели даже не догадывались, как будут выглядеть в глазах следующих поколений на фотографиях – с лицами, навеки искаженными ненавистью и злобой.

Эти американцы как бы скроены по той же колодке «обвинителя», что и люди со скабрезными ухмылками, толпившиеся вокруг униженных tondues в освобожденной Франции: похоже, у правосудия толпы имеется особое, неизменное выражение лица. Даже спустя десятки лет презумпция виновности остается в силе: когда я, беседуя по отдельности с двумя французскими исследовательницами, заговорила об этих внесудебных карах для женщин, обе собеседницы отвергли мои выводы. «Но они действительно были виновны!» – сказала одна из них, удивленно подняв брови, когда я предположила, что с ними обошлись несправедливо; другая моя собеседница холодно процедила: «Дело в том, что надо же иметь какие-то принципы».

Очевидно, эта история далека от завершения. В прошлом веке загадочную роль отрицания и самообеления в случае убийств расширили до невиданных прежде пределов. Историки изумленно подмечают, что при нескольких печально известных режимах скрупулезно вели отчетность, причем в головах функционеров не укладывался истинный смысл их деяний: на Лубянке следователи вели детальные протоколы допросов; администраторы нацистских концлагерей прилежно и дотошно регистрировали новоприбывших узников и составляли описи конфискованного у них имущества. Жирар писал, что сейчас механизм козла отпущения приходит в негодность. Все так, но этот механизм все еще гнездится в человеческих душах. Когда у их дверей в Новом Свете стучатся журналисты, соучастники колоссальных злодеяний не сознают, что поступали нехорошо; бывшие надзирательницы нацистских лагерей теперь сделались приятными во всех отношениях домохозяйками и живут под другими именами107107
  Например, Гермина Браунштайнер превратилась в приветливую миссис Райан, жительницу Куинса. Ее муж ничего не знал о прошлом супруги, а между тем в лагерях смерти она была кровожадной надзирательницей с садистскими наклонностями. «Моя жена и мухи не обидит», – сказал он. Была также Эльфрида Хут из Сан-Франциско: она обернулась милейшей миссис Ринкель – вдовой немецкого еврея-беженца, щедро финансировавшей еврейские благотворительные организации.


[Закрыть].

Точно так же развитие технологий привело к тому, что возможности сколачивать толпы, чтобы устроить самосуд, расширились в геометрической прогрессии. Разумеется, никто никогда даже не подозревает, что присоединяется к разъяренной толпе: он, мол, борется за то, чтобы все решилось по справедливости, хочет постоять за себя, прогнать взашей все это отребье, защищает свою семью или свой город. «Это всегда подражательное поведение, – сказал мне Жирар. – Так формируются толпы. Всякий раз, когда добавляешь еще одного человека, процесс единения толпы ускоряется, она становится все сильнее и все притягательнее». В том, что линчеватели довольны своим судом Линча и не считают нужным оправдываться, Жирар, разумеется, прав.

Возможно, стародавние истории «утаивались» просто потому, что в тех обществах не было типографий, газет, телефонов, фотоаппаратов, интернета, а вот нынешние технологии – все эти твиты, посты в инстаграме и эсэмэски – трезвонят обо всем на весь мир, не утаивают ничего. Сегодня наши линчевания ad hoc надевают сверхсовременные высокотехнологические личины. Поэтому травля за какую-нибудь запись в твиттере или оброненную фразу оборачивается для ее жертв испорченными репутациями, потерей работы, банкротствами и насильственными преступлениями108108
  Вот пример, от которого оторопь берет: в 2012 году, спустя месяц после гибели подростка Трейвона Мартина во Флориде, кинорежиссер Спайк Ли зашел в твиттер и перепостил предполагаемый домашний адрес Джорджа Циммермана (позднее Циммерман был привлечен к судебной ответственности по обвинению в убийстве Мартина, но суд его оправдал). В результате этот адрес увидели 240 тысяч подписчиков Спайка Ли. Однако в действительности по этому адресу жила пожилая супружеская пара, не имевшая никакого отношения к делу. Старикам пришлось укрыться в гостинице после того, как им стали поступать угрозы убийством и сообщения наподобие «Пусть начнется чистка!» и «устроим чуваку вечеринку-сюрприз! *заряжает ружье*».


[Закрыть] – перед нами своего рода символическое линчевание, оставляющее на совести не столь тяжкий груз, как физическое. В разговоре со мной Угурлян заклеймил нашу эпоху: «Люди склонны без зазрения совести линчевать других – морально, символически, физически». Многие научно-технические перемены произошли при жизни Жирара и теперь все более ускоряются, а XXI век идет своим путем. Мы живем в эпоху, где все сохраняется в акашической лавине картинок, аудиозаписей и текстов, которые показывают по телевизору, распространяют через интернет и транслируют вживую, и эта лавина поступает к нам двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Удалять из интернета что бы то ни было – новое табу. Когда все публично, разве существует то, что стоит скрывать? Какой смысл чего бы то ни было стыдиться? Для «поколения гугла» стыд – такой же антиквариат, как пятидюймовые дискеты. Парадоксально, но факт – хотя и идущий вразрез с тем, что в соцсетях мы, к удовольствию глобального интернет-сообщества, ритуально порицаем друг друга.

Возможно, когда Жирар описывал природу подобного насилия, наступил этап, когда утаить это насилие стало уже невозможно и подход виновников уже ничего не меняет? Или насилие найдет новые, остроумные способы маскировки?

* * *

Посиживая в парижских кафе, французский коллега Жирара шел параллельным курсом, видел те же картины коллективного насилия, брал во многом те же «кирпичики», но здание из них выстроил совершенно другое. В 1960 году Сартр написал второй из своих масштабных философских трактатов – «Критику диалектического разума», смешав марксизм и экзистенциализм в убийственном коктейле.

Сартр употреблял апокалиптические и высокопарные выражения, нанизывал длинные заковыристые фразы, где, словно в рекламных брошюрах семинаров нью-эйдж, слова типа «Другой» и «Террор» пишутся с прописной буквы. Он восхвалял «братство-террор», которое рождается из насилия и само есть насилие, даже превозносимое насилие, «утверждающее себя как узы имманентности». Все работало на то, чтобы укрепить сплоченность и мощь «группы», изъясняясь тревожно «очищенным» от ценностей языком; насилие стало чем-то вроде самоцели. Новый образ мысли Сартра, по-видимому, предполагал одобрение и узаконивание убийства – и даже линчевания: Сартр заметил, что это «praxis общего насилия линчевателей постольку, поскольку его цель – уничтожение предателя», заподозренного в вероломстве «справедливо или несправедливо». Предатель остается членом группы, он связан с ней узами, а группа «воссоздается посредством истребления своего провинившегося члена, то есть изливая на него все свое насилие». В действительности предатель – жертва, которую приносят группе, а убийство – что-то вроде секулярного таинства. Сартр также утверждал, что линчевание требует единодушия линчевателей: «очевидно, всякий, кто держался в стороне от братства, окажется на подозрении», – пишет он. Но он, в отличие от Жирара, не отмечает, что совесть индивида погружается в сон, когда люди осуществляют волю группы на практике. Собственно, Сартр, по-видимому, встает на сторону линчевателей и видит в насилии истинное благо. Оно не только «Террор, направленный против предателя», но и «практические узы любви между линчевателями».

Убийство в описании Сартра содержит еще и элементы ритуала. Например, с обвиняемым «жестоко обращаются во имя его собственной клятвы и во имя права иметь над ним власть, признанную им в лице Других». Более того, этот акт – «жестокое повторное осуществление клятвы как таковой, поскольку каждый брошенный камень, каждый нанесенный удар заново подтверждают клятву: всякий, кто участвует в казни предателя, заново подтверждает непреложность группового бытия как предела своей свободы и как свое новое рождение, причем он утверждает это посредством кровавого жертвоприношения, которое, более того, конституирует открытое признание принудительного права всех, властного над каждым индивидом, и угрозы, которую несет всем каждый»109109
  Sartre J.-P. Critique of Dialectical Reason. Vol. 1. New York: Verso, 2004. P. 438–439. Благодарю Сандора Гудхарта за то, что он обратил мое внимание на этот пассаж.


[Закрыть]. Словом, Сартр рассуждает о той же динамике, которая прежде ужаснула Жирара, но не отвергает ее, а, наоборот, превозносит.

* * *

Все то время, которое я провела тогда в Париже, я ломала голову над словами Угурляна. Мне по-прежнему не казалось убедительным возражение Жирара, что его теории – исключительно результат прочитанного и передуманного. Будь оно так, они не нашли бы отклика в душах такого множества людей, которые едва ли были свидетелями линчеваний, но столкнулись с бытовыми вариациями механизмов козла отпущения и изгнания, а возможно, лично наблюдали случаи насилия в своих сообществах. По моим подозрениям, в душе Жирара тоже что-то всколыхнули наблюдения и личные впечатления от несправедливостей на расовой почве в Америке, и неважно, в какой форме он это наблюдал и пережил и что думают об этом те, кто сомневается в правдивости его слов.

Впрочем, было бы, разумеется, неверно противопоставлять два возможных истока теории Жирара, «его голову», с одной стороны, и его непосредственный или обобщенный жизненный опыт, с другой. Развитие его теории невозможно объяснить даже аномально обостренной чувствительностью к насилию. Он изучал поведение людей, отраженное в величайших литературных произведениях, и выявил, что там вновь и вновь встречаются аналитические замечания о серьезных последствиях миметического поведения. Это открытие раскрыло Жирару глаза на потаенную динамику группового насилия. Однако оно вовсе не означает, что на ход его рассуждений не влияли и впечатления от окружающей действительности.

Хотя свой путь в науке он начнет с книги на другую тему – работы «Ложь романтизма и правда романа», – механизм козла отпущения и жертвоприношение уже оставили отпечаток в его сознании. Спустя много лет Жирар скажет в интервью: «В действительности в „Насилии и священном“ я только нерешительно представляю свой собственный интеллектуальный путь, который привел меня в конце концов к иудео-христианскому Писанию, но спустя долгое время после того, как я осознал важность механизма жертвоприношения. Этот путь долго оставался настолько враждебным к иудео-христианскому тексту, насколько этого требовала модернистская ортодоксия»110110
  Жирар Р. Вещи, сокрытые от создания мира. М.: Изд-во ББИ, 2016. С. 216.


[Закрыть].

Как минимум один критик нашел в этой фразе примету двуличия, ведь «Ложь романтизма и правда романа» (1961) написана, очевидно, под христианской звездой и за много лет до «Насилия и священного» демонстрирует, что в позиции его автора не было ни толики «враждебного»111111
  Landy J. Valentine’s Day (доклад, сделанный на заседании в память о работе Рене Жирара, Стэнфордский университет, 15 апреля 2011 года). P. 13: «Между прочим, Жирар не всегда был в полной мере искренен, когда говорил о взаимоотношениях между своей верностью религии и другими обязательствами. Стремясь развеять подозрения, что некоторые из его позиций теоретика вдохновлены его верой, он сообщает нам, что стал христианином благодаря тому, что открыл механизм козла отпущения, а не наоборот. Но „Насилие и священное“ увидело свет в 1972 году – спустя примерно тринадцать лет после обращения Жирара в 1959-м. В „Лжи романтизма“, изданной им в 1961-м, было предостаточно христианства, но ни одного козла отпущения». Лэнди не учитывает, что опубликованные книги – это terminus ad quem процесса обдумывания, они ничего не говорят о terminus a quo – о том, когда автор начал обдумывать свою мысль. (Конференция называлась «Deceit, Desire and the Novel Fifty Years Later: Mimetic Theory and Literary Studies», полный текст доклада доступен по адресу: URL: [http://www.wisdomportal.com/ReneGirard/Landy-Valentine%27sDay.html]. – Примеч. ред.)


[Закрыть]. Однако же, внимательнее рассмотрев жизнь Жирара, видишь, что последовательность его размышлений не совпадала с последовательностью его публикаций. Его интервью наводит на предположение, что что-то навеяло ему мысли о священном, жертвоприношении и козлах отпущения; навеяло за много лет, как об этих мыслях узнал кто бы то ни было; возможно, тогда он осознал, какие силы действуют в его внутреннем мире. (Можно даже подметить, как именно в начале своей научной карьеры Жирар описал изгнание Свана из салона Вердюренов в прустовском «В сторону Свана» и провел параллель между поведением завсегдатаев салона, с одной стороны, и деятельностью инквизиции и «охотой на ведьм», с другой»112112
  Жирар Р. Ложь романтизма и правда романа. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 233.


[Закрыть]).

Когда относительно недавно, в 2007 году, Жирара спросили, можно ли считать спонтанные линчевания на Юге образчиками архаического жертвоприношения, он дал пространный ответ, вновь сославшись на Фолкнера: «Разумеется, да. Чтобы докопаться до правды об этом, нужно обратиться к Фолкнеру – к прозаику. Многие полагают, что Юг – воплощение христианства. Я бы сказал, что на уровне духа Юг – пожалуй, наименее христианская часть США, хотя на уровне ритуала – наиболее христианская… есть много способов предать религию. В случае Юга это совершенно очевидно, потому что там налицо настоящее возвращение к самым архаическим формам религии. Эти линчевания следует полагать своего рода архаическим религиозным актом»113113
  Doran R. Apocalyptic Thinking after 9/11: An Interview with René Girard // SubStance. 2008. Vol. 37 (1). P. 31. Интервью было взято в 2007 году.


[Закрыть].

Возможно, то же самое инстинктивно почувствовала Фланнери О’Коннор, когда написала: «Думаю, можно смело сказать: Юг едва ли ставит Христа во главу угла, но определенно не может выкинуть его из головы»114114
  O’Connor F. Some Aspects of the Grotesque in Southern Fiction, 1960. Цит. по: Bloom’s Modern Critical Views: Flannery O’Connor / Ed. by H. Bloom. New York: Infobase Publishing, 2009. P. 8.


[Закрыть]. Она родилась и выросла в Джорджии, впитав местные обычаи с молоком матери; а вот Жирар, уроженец Франции, чувствовал себя на американском Юге, наверное, не более естественно, чем, допустим, среди анимистов народа амунг в Индонезии.

«Искусство романа – это антропология». Выдающийся чешский писатель Милан Кундера, с горячим энтузиазмом воспринявший работы Жирара, согласился с этим его тезисом; а Жирар, беседуя с ним в радиоэфире, развил мысль Кундеры о том, как мы распознаем линчевание, и подчеркнул значение текстов, в особенности романов. Через тысячу лет, сказал он, историки (по крайней мере если будут рассуждать наподобие своих нынешних коллег) сочтут авторитетными архивные источники, а не отражение событий в литературе. «Если сохранится какой-нибудь роман Фолкнера, где рассказана правда, которой нет в архивах, та правда, которая является таковой в романах Фолкнера, в нее никто не поверит, – сказал Жирар. – Очевидно, все они рассудят неверно. Им будет недоставать самого существенного – схемы общественного устройства, схемы психологии на уровне повседневной жизни, того, что в те времена предопределяло облик страны. Тогда-то мы и сможем привести абсолютно конкретные доказательства того, что роман – правда, а все остальное – ложь»115115
  Рене Жирар и Милан Кундера, расшифровка беседы в эфире передачи «Pleasure» на канале «France Culture» 11 ноября 1989 года. Благодарю Тревора Криббена Меррила за то, что он привлек мое внимание к этому интервью.


[Закрыть].

В поисках истины Жирар проводит раскопки слоев, лежащих под текстом, – а специалисты по общественным наукам смотрят на такой метод скептически. В исследуемых им произведениях обнажаются паттерны, на первый взгляд незаметные, совсем как на снимках фотографа в «Фотоувеличении» (1966) Антониони, когда проявленные кадры изобличают, что произошло убийство. Главный вопрос, как всегда, таков: «Видим ли мы под таким углом то, чего не видели прежде?» Возьмем удостоенный Пулитцеровской премии бестселлер «Унесенные ветром» (1936), где Маргарет Митчелл, сама того не желая, воспела тот Юг, который мог бы когда-нибудь существовать в альтернативной вселенной. Ее истории о XIX веке, почерпнутые из воспоминаний старожилов из ее родной Джорджии, рисуют мир, где «черные парни» – это преданные, покорные домочадцы второго сорта в доброжелательных белых семействах, а «полевые работники» – инертные бедные родственники. Белые женщины непорочны, черных женщин не берут силой, рабов не бьют и не пытают, а послевоенный Ку-клукс-клан – сила на службе правосудия. Остается лишь гадать, как спустя пару тысячелетий в мире, описанном Жираром в беседе с Кундерой, ученые, корпя над материалами американских архивов, попытаются примирить версию Митчелл с романами Фолкнера.

* * *

Во время довольно-таки продолжительной личной беседы в Париже Угурлян несколько раз упомянул о своем космополитическом происхождении. «Я никогда не смог бы быть расистом или фанатиком, – сказал он. – Наследственность у меня многоплановая: Южная Америка, Кавказ». Экзотично даже для Парижа – города, где нет недостатка в колоритных родословных. Угурлян родился в Бейруте, десяти лет приехал во Францию. Его мать была родом из Боготы, отец – беженец. Потому-то Угурлян говорит на шести языках, в том числе на испанском, английском, французском, арабском и армянском.

Слово «армянский» в перечне напомнило, что я пока не задала один вопрос. «Фамилия Угурлян, должно быть, армянская?» – поинтересовалась я. Может быть, странствия его семьи как-то связаны с геноцидом армян? Его лицо на миг слегка помрачнело, голос зазвучал ниже, даже тембр изменился. Беседа приняла ошеломляющий оборот: казалось, в элегантной комнате, под малахитовыми столиками и восточными коврами, разверзлась незримая бездна.

В период геноцида его дед и большая часть его родни были убиты турками, причем с дедом, как я узнала позднее от нашего общего друга, расправились особенно жестоко. Французский Красный Крест взял под опеку его бабушку-беженку. Вот почему его отец вырос в Ливане, который тогда был территорией под мандатом Франции. То был, сказал Угурлян, образчик заразительности насилия – совсем как с нацистами и евреями. Он ответил на вопрос, от которого незадолго до этого, когда мы говорили о религиозном обращении Жирара, уклонился. Угурлян добавил, что он тоже католик, но объяснил выбор конфессии неожиданным для меня образом: «Семнадцать человек из моей семьи убили за то, что они были христианами. Я не могу их предать».

Можно ли полагать, что отсутствие доказательств – само по себе доказательство? Этот принцип иллюстрирует жизнь самого Угурляна, ведь эта история и эти люди ни разу не упоминаются в его мемуарных зарисовках, статьях и книгах. Почему же? «Все мы, кого ни возьми, не пишем о том, что всего важнее, – сказал он. – Человечество не так уж и человечно». Когда он отлучился ответить на очередной сигнал смартфона, я полистала одну из его свежих книг, лежавшую на столе, и нашла вот что: «После смерти жертвы наступает молчание – необычайно напряженное, так как оно воцаряется после криков толпы линчевателей и воплей жертвы. Мне представляется, что это молчание – начало осознавания»116116
  Oughourlian J.-M. Psychopolitics: Conversations with Trevor Cribben Merrill. East Lansing: Michigan State University Press, 2012. P. 14.


[Закрыть]. Пассаж был примечательный, и я его запомнила. Вернувшись в США, купила книгу.

Стоит поскрести поверхностный слой жизни, как брызнет кровь. Насилие творится повсеместно: в автобусе, на работе, в семье, – а мы его не замечаем. Достаточно задать пару вопросов, чтобы истории выплыли наружу. Мне вспоминается поездка в Аргентину: казалось, с кем ни разговорись, в его или ее семье кто-то подвергся пыткам или «пропал без вести». В Польше во время Второй мировой войны погиб каждый шестой, а в Варшаве, когда идешь по воссозданному из руин городу, насилие и смерть у тебя под ногами, везде и на каждом шагу. Судьба не сделала особого исключения и для Жирара: он тоже свидетель насилия – хоть во Франции военного времени, хоть на Юге «законов Джима Кроу», в качестве непосредственного очевидца, или читателя газет, или собеседника, выслушивающего чужие рассказы. Точно так же, как и все мы, как все на свете. Я заподозрила, что утверждение Угурляна – рудимент его семейной истории, а не подсказка, хоть как-то приоткрывающая завесу над личным опытом Жирара. То, что для большинства из нас немыслимо, в семье Угурляна оказалось не просто «мыслимо», а произошло на самом деле. И на протяжении истории точно так же происходило с множеством людей в множестве обществ.

Спустя несколько лет после моего визита к Угурляну я дважды обращалась к нему по электронной почте – дала ему возможность разъяснить или отказаться от того, что он тогда мне сказал, если у него возникнет такое желание. Никакого ответа я не получила – да, в сущности, и не рассчитывала на ответ.

В конце концов я позвонила ему на сотовый. К тому времени он ушел на покой и стал послом Суверенного военного Мальтийского ордена в Республике Армения. Жирара уже год с лишним не было в живых, и его кончина изменила атмосферу в кругу тех, кто его пережил. Да, сказал Угурлян, мои электронные письма он получил, но точно не знал, как теперь на них ответить. «У меня нет стопроцентной уверенности. Это было 47 лет назад», – пояснил он. Что именно сказал Жирар – что действительно видел линчевание или что просто читал о линчеваниях и ощущал, что в этой чуждой ему, парализованной расизмом стране линчевание разлито в воздухе? («Вонь линчевания прямо бьет в нос», – говорил Жирар мне). Угурлян засомневался и не смог отыскать в памяти четкое воспоминание. Заметил, что ему не хотелось бы создавать впечатление, будто он после смерти Жирара эксплуатирует память о нем.