Текст книги "Я люблю тебя, прощай"

Роза

Господи помилуй, я как разбитое корыто. Забыла, что такое нормальный сон.

Только послушайте эту идиотку (меня то есть):

– Здравствуйте, Аня! Ну, как вы поживаете? Выглядите потрясающе. Свитер – закачаешься! «Monsoon»?[13]13
  Английская торговая марка.


[Закрыть] Я сама чуть было не купила себе такой же. Цвет обалденный. – И хихикаю фальшиво, как последняя дура. Как будто явилась на дружескую вечеринку, но не уверена, что хозяйка от меня в восторге. Дьявольщина, ненавижу себя!

– Добрый вечер, – без особого веселья здоровается Гарри. – Как дела? Все хорошо?

Поднявшись в кабинет и устроившись в кресле, Аня складывает ладони словно для молитвы и осведомляется:

– Ну, как? Как все прошло?

– Секс, что ли? – брякает Гарри.

– Если хотите, да. Хорошо позанимались любовью? – без обиняков спрашивает она. Будто интересуется, хорошо ли получилось рагу по новому рецепту.

– А не было ничего, – тоном угрюмого мальчишки буркает Гарри. – Да я с самого начала знал – не будет ничего. Тут и удивляться нечему.

– Вот как? Роза?

– Да она терпеть не может секса. Со мной, во всяком случае.

– Гарри, пожалуйста. Пусть Роза сама ответит. У вас еще будет возможность высказаться.

– Виноват. Валяй, Роза, скажи ей.

– Роза?

Точь-в-точь наша директриса – такое же чувство превосходства и тоже никакого чувства юмора. Сегодня у меня определенно «день лазаньи». Так и подмывает ввернуть что-нибудь типа: «У тебя, дамочка, неплохая работенка, отличный мужик и уютная квартирка, да? А ведь все это в один прекрасный день может полететь к чертям собачьим».

– Прошу прощения, – начинаю я, но отнюдь не учтиво, скорее наоборот, – но я не считаю, что секс может решить все проблемы. Секс вообще всего лишь часть семейной жизни. И, если на то пошло, очень маленькая часть, после двадцати-то двух лет. Все мои замужние подруги твердят то же самое в один голос.

– Вы правы, Роза. Секс – важная, но лишь одна часть. Каковы другие части вашей семейной жизни?

Черт, до чего безмятежный и примирительный тон! Но я все же делаю попытку:

– Семейная жизнь состоит… Вообще-то, спустя два десятка лет трудно разложить все по полочкам. Ну, Сэм, конечно. Мы были женаты уже восемь лет, когда он родился. Так что он был желанным ребенком. Еще семейные фотографии, наша компания.

– Которая осталась в Лейте, – незамедлительно вставляет Гарри.

– Да, но мы же все равно с ними дружим.

– Неужто?

Гм… Что верно, то верно – наши с Гарри семейные передряги странным образом подействовали на наш круг. Мы особенно не распространялись, но сами знаете, как оно бывает. Все как-то переменилось. Поэтому (в том числе) нам было легко уезжать. От прежней жизни все равно ни хрена не осталось. Приятельские отношения с Альпином и его миленькой Сарой – чтоб ей сдохнуть! – само собой, накрылись медным тазом. А здесь у меня появилась (слава тебе, господи) новая подруга – Лили из столовой. Сказать по правде, нудноватая особа, но выбирать не приходится. Без друзей мне дерьмово, дальше некуда.

Приду домой и напишу Альпину. К черту все! Что я теряю?

Сердце вытворяет прежние фокусы – трепыхается как безумное от одной только этой мысли. Словно в кровь впрыснули адреналин.

Прокашливаюсь и силюсь сосредоточиться на фарфорово-кукольной мордашке Ани. Господи Иисусе, и чья же это была дурацкая идея насчет консультаций?! Ах да, моя. Я всем заправляю в нашей семье, и конца этому не будет.

Терпи, приказываю себе. Всего-то час. Перетерпишь как-нибудь. А думать будешь потом. И электронные письма писать – потом. Нет! Да! Нет!

– И то сказать, люди меняются, – нехотя соглашаюсь я. – Но нынче мы пытаемся завести новых друзей и наладить новую жизнь, и это тоже часть нашего супружества. У нас появляются новые традиции и привычки. По воскресеньям – прогулки вдоль реки, а по средам – карри в Дингуолле. А еще все безделушки и вся мебель для нового дома – мы их вместе выбирали. И краска для стен в ванной, и шторы в гостиной.

– Это была твоя виктория, Роза.

«Мать твою!» – думаю я.

– Гарри! – укоризненно качает головой Аня.

– Да, Гарри, тогда моя взяла, и сейчас у нас нормальная, а не больнично-белая ванная, но суть в том, что теперь стены в ванной – наша семейная байка.

– И шторы. Кто их выбирал?

– Ох, Гарри, ты же ничего в этом не понимаешь.

– Еще как понимаю! Суть в том, что все всегда должно быть по-твоему, а иначе ты впадаешь в жуткую депрессуху, дуешься, и тогда к тебе лучше и не подходить.

А он, ей-богу, прав. Я капризная стерва. Но как насчет того, что он сам кошмарный зануда, что он в упор меня не видит? Сдохни я, он и не заметит, пока жрать не захочет. Это разве не преступление? Только собираюсь напомнить об этом, как встревает Аня со своим до тошноты примирительным тоном:

– Гарри, ваше раздражение вполне естественно. Брак – это всегда череда компромиссов. И порой кажется, что идете на них исключительно вы сами. Давайте все же дослушаем, что нам хочет сказать о семейной жизни Роза.

Пауза. Гарри вздыхает. Вздыхает и Аня. Я перевожу дух и продолжаю:

– Короче, важны не только барахло, домашний скарб, все такое, но и общая память – воспоминания как о ссорах, так и о хороших временах. И о тяжелых, о печальных временах, вроде тех, когда твоя сестра умирала, когда я паниковала из-за рака груди. Все то, что мы пережили вместе. Семейная жизнь – это все наше шмотье, сваленное в одну кучу; наша захламленная машина, наш общий чулочно-носочный ящик. Да, я считаю, что секс переоценивают. Тебе хотелось бы гораздо большего, но не все желания исполняются. Наверное, нельзя иметь хорошую, крепкую семью и потрясающий секс одновременно.

Гарри безучастно пялится в темное окно.

– По-моему, Роза, вы согласны довольствоваться слишком малым, – осторожно начинает Аня. – Отличный секс возможен даже после сорока лет совместной жизни. У меня сложилось впечатление, что у вас хорошая, крепкая семья и проблема исключительно в сексе, так? Не желаете попробовать секс-терапию?

Секс-терапию? Она что, рехнулась?

– Она права! – в восторге кричит Гарри. – Добрый секс возможен даже в старых, видавших виды семьях!

– Что вы об этом думаете, Роза? – хочет знать эта корова, эта кровопийца.

– Нет! Боже, дай мне силы! Почему, спрашивается, я должна получать удовольствие от секса с собственным мужем? А если нет никакого удовольствия, я, что ли, в этом виновата? Если бы Гарри был импотентом, если б у него ни черта не получалось, мы бы все хором шептали: «Все в порядке, Гарри, не переживай, это все ерунда, Роза все равно тебя любит. Розе надо бы сбросить несколько килограммчиков, да подкраситься, да постараться тебя расшевелить». Но если я не желаю играть в эти игры, мне предлагают лечиться, чтобы Гарри мог иметь свой «бум-бум» каждую ночь и перестал обвинять меня во фригидности.

– Вам кажется, что вы фригидны? – спрашивает Аня.

– Фригидна! – фыркает Гарри. – Черта с два! Скажи ей, Роза.

– Гарри, это не имеет никакого…

– А я говорю – скажи! Из-за этого мы уехали из Лейта. Из-за этого сидим сейчас тут и толкуем с Аней.

– Если вас что-то смущает, Роза, можете не говорить.

Я бросаю на Гарри короткий взгляд. Мой фирменный взгляд – «делай что хочешь, мне плевать». Гарри в ответ презрительно усмехается мне в лицо. Обмен взглядами происходит так стремительно, так естественно, что я едва сдерживаю улыбку. Наша тайная взаимная ненависть.

– Отлично. С год назад меня поцеловал один человек. Гарри тогда весь вечер доводил меня, я немного перебрала. В общем, я не возражала. Ну и мы с ним поцеловались. С нашим старым другом. Быстро так, но по-настоящему, в губы. А меня уже давно никто, кроме Гарри, не целовал, и я от неожиданности вроде как растерялась, и… меня прям до пяток пробрало.

– Этот поцелуй?

– Блеск! – хмыкает Гарри. – Обожаю это место.

– Гарри, – предостерегающе поднимает палец Аня.

– Сам напросился. Этот поцелуй развязал мне руки. Напомнил, как можно целоваться. Как я сама когда-то целовалась.

– Вполне понятное и довольно распространенное явление. Очень немногим супружеским парам удается избежать искушения. Последовало ли за поцелуем что-нибудь еще?

– Только в моих фантазиях.

– Лгунья, – бормочет Гарри.

– Ладно. Мы встречались один раз, днем, у него дома. Распили бутылку вина и перепихнулись. И все. Ничего особенного.

Гарри с довольным видом снова прослушивает историю моего преступления, теперь при свидетелях. Извращенец. А сам до сих пор ни черта не знает. Про другие разы. Про то, как я влюбилась. Интересно, остался у меня его электронный адрес? А вдруг я его удалила?

– Короче, малозначительный персонаж. Целовальщик.

– Альпин, – ухмыляется Гарри.

– Ладно. Альпин. Альпин, малозначительный персонаж.

– Вы его не любили? – спрашивает Аня.

– Нет. Просто дурацкое увлечение.

– А прежде вам случалось увлекаться?

– Конечно! Как всем. С пяти лет.

– Но вы понимаете, чем отличаются подобные влюбленности от серьезных отношений? От той любви, которую вы испытываете к Гарри. Вы ведь любите Гарри, не так ли? – тон Ани предполагает только утвердительный ответ. Корова, корова, корова.

– Ну да, само собой, – послушно отвечаю я.

– Нет, ты меня не любишь! – кричит Гарри. – Не любишь! Не любишь!

Как в кино. Наезжает камера. Пылающие щеки, красноречиво отведенные в сторону глаза. До чего здорово у нас получается. Чешем как по писаному.

– Ты прав, Гарри. Я не люблю тебя. – И в ту же секунду, увидев его лицо, я вдруг понимаю: люблю! Совсем умом тронулась. – Прости, просто не люблю, и все, – говорю, а сама люблю его еще больше! Сердце в груди растет, ширится, оно уже размером с эту комнату. Что со мной? Я как-то глупо фыркаю, хрюкаю даже, а мгновение спустя хрюкает и Гарри.

– Ясный перец, не любишь. Я так и знал, – ухмыляется Гарри.

Хрюканье и ухмылки прекращаются, проходит целая минута. Снова мы гипнотизируем пол и стены. Вот бы кто-нибудь нас заснял. Телевизионщикам стоило бы заинтересоваться – потрясающее реалити-шоу. «Большой брат с разбитым сердцем». А Гарри мог бы блистать в шоу, как у Джереми Кайла.[14]14
  Джереми Кайл – британский телеведущий.


[Закрыть] И называлось бы оно «Моя жена надевает трусики-танга только для других».

– Любила ли ты меня когда-нибудь? – театрально закатывая глаза, шепчет Гарри.

Борюсь с очередным приступом дурацкого смеха и виновато жму плечами. Не до смеха теперь.

– Нет. Не особо. Во всяком случае, не так, как подобает хорошей жене.

Гарри охает, как будто я врезала ему под дых.

Черт. Он что, не знал, что ли?

– Поначалу думала, что оно придет позже, и я правда старалась. Все ждала и ждала, когда же у меня сердце начнет подскакивать, едва тебя увижу.

– А оно не подскакивало?

– Не-а. Никогда. Помнишь, я еще потолстела? А если б была влюблена, я бы похудела. Это все знают.

– Господи.

– Ну, Гарри, мы же с тобой друзья, верно? Мы женаты.

– Но я люблю тебя!

Да пошел ты!

– Ах-ах-ах! Ты латентный любовник, а я нет!

Нет, точно надо разыскать адрес и сегодня же написать Альпину.

В кабинете духотища, хоть топор вешай. Аня встает и приоткрывает окно.

– Похоже, мы достигли уровня, на который обычно выходят не раньше чем к концу пятого семестра, – сообщает Аня ровным, слегка укоризненным голосом. – Зачем вы так торопитесь?

«Зачем мы вообще сюда явились? – едва не вырывается у меня. – И почему я до сих пор не съездила тебе по физиономии?»

Аня садится на место, несколько мгновений переводит взгляд с меня на Гарри и обратно, удерживая наше внимание, и улыбается заключительной улыбкой. Мы сидим как провинившиеся дети.

– Боюсь, наше время истекло, – объявляет она. И, словно спохватившись добавляет: – Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Временное отсутствие или дефицит любви не означает, что браку конец.

Чтоб ты сдохла, сучка!

Мацек

Умерла! Девушка из Польши. Вы слушайте: какой-то мужик, он ее поубивал. Тело нашли в парке в Глазго. Она на первой полосе «Пресс энд Джорнал». Я беру эту газету, чтобы тренироваться читать английский, но я не могу сейчас читать. Вот она на снимке, улыбается, и такая хорошенькая, такая молодая, радуется чему-то. Как будто завтра Рождество. А кто-то взял и поубивал ее, а полиция, она не знает – кто. Может, кто знакомый. Так и вижу ее родителей. Прощаются с дочкой каких-то две-три недели назад. Обнимают, плачут и шутят: найдешь, мол, себе богатого шотландского мужа; она машет им рукой в аэропорту. А теперь не могут поверить в этот ужас. Они-то думали, Шотландия безопасное место.

На прошлой неделе еще одна смерть – польский паренек. Нашли мертвым на дороге А-9. И никто не знает, как это случилось. Полиция все свидетелей ищет. Может, выпил, шел домой, упал на дороге и какая-то машина на него понаехала. А может, уже был мертвым и кто-то взял и выкинул его тело из машины, как мешок с мусором. Только маленькая заметка в газете, никаких фотографий на первой полосе, как с этой хорошенькой девушкой, которую поубивали. Но этот паренек – у него ведь тоже есть семья.

А польские родственники, если они приедут на похороны, увидят – здесь все по-другому. У нас в Польше на похоронах меньше цветов, но много-много свечей. И, поплакав, все улыбнутся и заговорят о хорошем. Мы знаем: грустить – значит удерживать душу. Когда любишь, долго не плачешь. Наша печаль тянет их вниз. Здесь все иначе. Им следовало бы забрать своих детей домой.

Я сижу в кафе «Теско», пробую читать «Пресс энд Джорнал», стараюсь не переживать из-за безутешных польских семей и пью очень плохой кофе. Попробовал чай, но он не лучше. У нас дома никаких чайных пакетиков, только черный рассыпной чай с малиновым соком и сахаром и иногда чуть-чуть водки. Может быть, я однажды приду работать в «Теско». Здесь есть прилавки с польскими кушаньями, и я заметил среди работников несколько поляков. За кассой сидит одна очень симпатичная девушка по фамилии, по-моему, Брынска. Надеюсь, ей повезет больше, чем той девушке из Глазго. Надеюсь, она будет осторожной и не станет доверять первому встречному.

Matka Boska! Моя задумчивая русалочка! Любительница грибной мини-пиццы, с наибелейшей кожей и наисинейшими глазами!!! Сидит на своей хорошенькой попке в двух шагах от меня. Иду за сахаром для своего ужасного кофе и вижу – она!

– Прошу прощения! Здравствуйте, как поживаете вы?

– Хорошо, а вы? – Улыбается вскользь и холодно, но все-таки улыбается. Наверное, не помнит меня.

– Я делаю пиццу вам иногда, и я ставлю ваши диски, вашу оперу, в бассейне. Где вы плаваете. Все вторники.

– Ах, это вы! Мацек, кажется?

– Да. Вы говорите мое имя совсем правильно. Спасибо. – Я отвешиваю легкий поклон и снимаю шляпу.

– У вас довольно необычное имя. И симпатичная шляпа.

– А! Спасибо. – Я смотрю на свою поношенную шляпу. – Она очень старая. Ее носил мой дядя. Когда еще не умер. Разрешал мне с ней играть, когда я был мальчиком. Теперь, если ее нет на моей голове, я по ней скучаю.

– Как она называется? Трилби?

– Да, думаю, по-английски так.

Она все смотрит на меня.

– В шляпе действительно начинаешь чувствовать себя как-то иначе, – произносит этот ангел своими ангельскими алыми губками.

Любить ее очень легко, я так и делаю – люблю ее. Но продолжаю разговор:

– Знаете… знаете, иногда моя шляпа удерживает мои мысли, а то разлетятся они. – И я шевелю пальцами, будто разгоняю свои мысли по кафе.

Она улыбается и опускает взгляд, снова смотрит в книгу, но я чувствую, я знаю – ей интересно. Она хочет узнать, откуда я родом.

– Я из Польши. Знаете Польшу? Из Кракова.

– Вот как? Я слыхала, это красивый город.

– Очень хороший город, да. Вам нравится этот кофе? Ужасный кофе, да? Надо пить много чашек. Много-много, – говорю я очень печально.

Я ведь и не думал шутить, а она смеется. О, что за смех! Могу сказать, она не часто смеется. У нее неумелый смех, «любительский». Рот такой розовый, и смех тоже очень розовый. У меня от этого смеха становится тесно в штанах. А она говорит:

– Я пью чай. Неужели кофе так плох?

– Да, – отвечаю я все так же серьезно, чтобы она еще посмеялась. – Очень плох, но не так плох, как чай. Как пить вы его можете? Дома пил я чай только, а здесь… – И, потому что не могу отвести от нее глаз, а она снова смотрит прямо на меня, говорю: – Вот я сейчас куплю вам кофе, и вы узнаете, какой он ужасный.

– Что вы, не надо! – Теперь лицо у нее все розовое. Так много розового! Приятно посмотреть – как восход. Как порно.

– Ждите вы меня, я принесу. Одна только минута. – Я отрываю глаза от ее лица. Раз!

Когда я приношу кофе, она еще розовая, и я не сажусь рядом. Знаю, когда можно, а когда – нет.

– Вот. Попробуйте. Сами увидите. – И возвращаюсь на свое место, снова берусь за газету. Прикидываюсь таким деловым.

Спиной чувствую, как она там позади меня пьет мой кофе. А еще чувствую себя дураком. Слова на странице – просто черные закорючки, никакого смысла. Зачем я купил ей кофе, если она пьет чай?

– Спасибо, – говорит она мне в спину.

Поворачиваюсь совсем немножко – не хочу пугать ее. Еще решит, что я идиот. А как ей узнать меня, если я не могу говорить с ней по-польски? Но я умею себя вести.

– Пожалуйста. А как же! – киваю я и приподнимаю шляпу. Пусть думает, что я идиот, но вежливый идиот. Джентльмен!

Я читаю, она потягивает кофе. И наверняка разглядывает меня. Ей должны понравиться мои плечи. И шея. Мне кое-что приходит в голову. Ей будет интересно. Я оборачиваюсь и улыбаюсь:

– Вы должны знать – сегодня День всех душ.

– День всех святых? Он был вчера.

– Может, так, а сегодня – День всех душ, и у меня дома на кладбищах будет много свечей в баночках. Znicze.[15]15
  Свечи в стеклянных сосудах (польск.).


[Закрыть] Не цветов, а много-много огоньков.

– Да?

Она осторожно поглядывает на меня. Она вообще очень осторожная и аккуратная. Не могу представить себе, чтобы она напилась, или упала, или испачкалась. Я люблю ее, и мне это нравится. А может, мне нравится эта осторожность и поэтому я люблю ее? Какая разница! Мое сердце раздувается, как огромный розовый шарик.

– Прошу прощения, вам кажется, я болтаю просто, но это так. И я думаю, да, я думаю, это очень красиво. Жалко, что меня нет там сегодня. И жалко, что не видите вы этого. Вы бы не поверили. – Я стараюсь словами, и руками, и глазами передать красоту этой картины. – Повсюду, на всех могилах, – свечи. Сладкий запах пчелиного воска. И светачки иногда.

– Волшебное, должно быть, зрелище, – вежливо говорит она, и ее лицо, оно меняется. Будто у нее внутри вдруг зажглась свеча. – Светлячки! Вы хотите сказать – светлячки!

И хотя в этой стране нет светлячков, мне кажется, теперь она видит наши znicze.

– Когда умер Папа Римский, польский Папа, в Варшаве на мостовых свечи горели и получались слова Totus Tuus, что значит «Все Ваши».

Она ничего не отвечает, просто глядит на меня. Милая, милая моя!

– Я люблю свечи, – улыбается она.

– Ja tez.[16]16
  Я тоже (польск.).


[Закрыть] По-моему, свечи, с ними все становится таинственным.

Но мы еще мало знаем друг друга, и я чувствую, что пока хватит. Киваю и опять отворачиваюсь. Чуть погодя, может, пару минут спустя я слышу, как ее стул отодвигается, она встает и надевает пальто. Я не оборачиваюсь. Листаю газету. Я – мистер Холодильник.

– А по-моему, кофе не так уж плох, – говорит она, проходя мимо меня.

Ответить не могу: все известные мне английские слова куда-то подевались. А она изо всех сил старается сдержать улыбку, широкую улыбку, и я, Мацек, возвращаю ей эту улыбку. У нас говорят: долг платежом красен.

– А как вас зовут? – обращаюсь я к ее затылку.

Она быстро оборачивается, без улыбки, и смотрит мне в глаза.

– Аня. Меня зовут Аня.

И улыбается, будто радуга по небу. Будто она скинула свитер и осталась в лифчике, в таком сексуальном лифчике из черных кружев.

Как? Аня? Почему Аня?

И я валюсь в какую-то яму. Бывает, идешь себе по ровной дороге, размышляешь: что приготовить на обед, не надо ли купить молока, доведется ли еще когда спать с женщиной, не станет ли кофе еще гаже. И кажется, наперед знаешь, как пройдет весь день до вечера, потому что ты много раз ходил этой дорогой. Каждый день ходишь. И вдруг – бултых! Летишь в черную дыру. Все ниже, ниже, ниже.

Вечером я зажигаю свечу, чтобы не упасть. Свечку ставлю у фотографии мамуси, которая болтает с кем-то. Слушайте, у нас дома делают одну штуку – не так часто, как раньше, но кое-где до сих пор младенцу при крещении дают свечку. Зажженную, и священник окропляет ее святой водой. И эту же самую свечку зажигают на первом причастии и на конфирмации. А когда человек умирает, эту же свечу, его свечу, зажигают в последний раз и вкладывают в его сложенные руки. Вот так.

Жалко, что у меня нет такой свечки. Моей собственной свечки, чтобы зажигать в главные дни и в дни, когда я нуждаюсь в этом. По-моему, зажженная свеча может отогнать одиночество.

Конечно, я боюсь оставаться один в темноте. А вы нет?