Текст книги "Домашняя готика"

– Да ладно, – протянул Селлерс. – Кто еще мог это сделать? Проникновения в жилище не было.

– Очевидно, Джеральдин кого-то впустила. В доме обнаружили несколько неопознанных отпечатков пальцев.

– Обычное дело, ты же знаешь. Они могут быть чьи угодно. Может, замеряли окна, чтоб пошить новые занавески.

– У кого еще мог быть мотив для их убийства, кроме Марка Бретерика? – не сдавался Гиббс. – А он чист.

Комботекра кивнул.

– Мы знаем, что Джеральдин и Люси умерли первого или второго августа, скорее первого, а два десятка ученых в Нью-Мексико готовы подтвердить, что Марк Бретерик был там с двадцать восьмого июля до третьего августа. У него идеальное алиби, Саймон, и других подозреваемых нет. – Комботекра улыбнулся, сожалея, что приходится быть гонцом, приносящим дурные вести.

– Один есть, – возразил Саймон. – Мы до сих пор его не нашли. Уильям Маркс.

– Только не начинай опять, Уотерхаус, – хлопнул ладонью по стене Пруст. – И не надейся, что я пропущу это «до сих пор» мимо ушей. «До сих пор» – как будто ты все еще рассчитываешь его найти. Мы перетряхнули жизнь Джеральдин Бретерик десять раз, и нет там никакого Уильяма Маркса.

– Не думаю, что стоит так легко сдаваться.

– А мы и не сдаемся. Нам больше негде искать. Никто из друзей или родственников Джеральдин о нем не слышал. Мы проверили Институт Гарсия Лорки, где она работала…

– Может, там в книжках был какой-нибудь Анхельмо Марко, – хихикнул Гиббс.

– …и они тоже не смогли нам помочь. Мы проверили всех Уильямов Марксов по спискам избирателей.

– Кто-то из них мог лгать, – не уступал Саймон. – Если никто не знал о его связи с Джеральдин, солгать было довольно просто.

– Уотерхаус, что ты предлагаешь? – спросил Пруст.

– Проверить еще раз всех Уильямов Марксов. Проверить их так же тщательно, как проверяли Марка Бретерика. И я бы на всякий случай добавил всех со схожими фамилиями.

– Прекрасная идея, – ледяным тоном процедил Снеговик. – Давай не забудем и Анхельмо Марко – хотя его вполне могут звать Гильермо. И как насчет Уильямов Маркхемов, ну просто на всякий случай?

– Мы не можем этого сделать, Саймон! – резко объявил Комботекра. (Саймон давно заметил, что словесные пытки, устраиваемые Прустом, заставляют его нервничать.) – У нас нет ни времени, ни ресурсов.

– Обычно когда дело важное, то ресурсы находятся. – Саймон старался сдержать волну гнева. – Маркхем, Марко, «Маркс и Спенсер», как бы его, блин, ни звали, но этот человек собирался разрушить жизнь Джеральдин Бретерик. Надо продолжать, пока не найдем его.

Пруст придвинулся к Саймону почти вплотную, посмотрел на него снизу вверх. Саймон не отводил взгляда от доски на противоположной стене. Лысая голова Снеговика розоватым бликом маячила на самом краю поля зрения.

– То есть ты допускаешь, что миссис Бретерик неверно… – Инспектор почти шептал.

– Она назвала его «человек по имени Уильям Маркс». Я считаю, что она не слишком хорошо его знала, если вообще знала. Возможно, она неправильно запомнила его имя.

– Согласен. – Пруст медленно поворачивался, рассматривая щетину Саймона с другой стороны. – Так с чего начнем? Сначала проверим Питеров Паркеров? Или лучше всех Сирилов Биллингтонов, до которых доберемся?

– Эти имена даже близко… – начал Саймон.

– То есть женщина могла ошибиться с именем, а детектив-констебль Уотерхаус – всевидящий и всезнающий – должен решить, насколько именно она ошиблась! – заорал Пруст, брызжа слюной.

Комботекра, Селлерс и Гиббс замерли. Рука Селлерса, теребившая бакенбарды, застыла в воздухе. Все трое словно заледенели. Снеговик снова оправдал свое прозвище.

– Слушайте меня, и слушайте внимательно, детектив-констебль! – Пруст ткнул указательным пальцем Саймону в шею. Вот это было впервые. К словесным нападкам Саймон привык. Тычки были в новинку. – Питер Паркер – мой механик, а Биллингтон – мой дядя. Оба – достойные законопослушные граждане. Я уверен, что мне не нужно объяснять, почему мы не лезем в их личную жизнь из-за крошечной вероятности, что миссис Бретерик ошиблась, когда писала имя Уильяма Маркса. Я ясно выражаюсь?

– Сэр.

– Чудненько.

– А что насчет письма со спиллингской почты? – не сдавался Саймон. – Записка, которую кто-то вам передал. Марк Бретерик может и не быть Марком Бретериком. Это мы собираемся проверять?

– Прошли дни, когда полиция могла посылать к черту жаждущих внимания психов. К которым, несомненно, принадлежит и автор письма. Ваш сержант займется новой информацией, не так ли, сержант?

Комботекре понадобилось несколько секунд, чтобы выйти из анабиоза.

– Я уже начал. Пока выходит, что Бретерик все-таки тот, за кого себя выдает.

– Возможно, Уотерхаус думает, что его настоящее имя Уильям Маркс, – проворчал Пруст. – А, Уотерхаус?

– Нет, сэр.

Саймон вспомнил две открытки на десятилетие свадьбы, стоящие на каминной полке в Корн-Милл-хаус. У одной волнистый обрез, над желтым цветком серебристая надпись с завитушками: «Моему дорогому мужу на нашу годовщину». Другая – розовая, с цифрой десять и букетом роз. Розы перевязаны розовым бантом. Саймон запомнил надписи на открытках. Зачем? Чтобы обсудить их с Селлерсом и Гиббсом, узнать их мнение? С Прустом? Да они бы засмеяли его. Даже вежливый Комботекра.

Нет, он не думал, что Марк Бретерик на самом деле Уильям Маркс. Но эти открытки…

– Если бы решал я, то последил бы за почтой в Спиллинге, – сказал он. – Кто бы ни написал эту записку, у него еще есть что сказать. Если вычислим этого человека, у нас появится зацепка.

– Хотел бы я сделать тебя главным, Уотерхаус, – ответил Пруст.

– Саймон, у нас есть предсмертная записка, – Комботекра указал на доску, – и дневник, ясно показывающий, что Джеральдин Бретерик была в депрессии.

– Дневник, найденный в компьютере. – Это был тон агрессивного подростка, и Саймон это понимал. – Ни копии, ни распечатки. Кто пишет дневник прямо в компьютере? И почему в нем всего девять записей, и все – прошлого года? Даже не девять последовательных недавних дат – девять случайных дней апреля и мая две тысячи шестого. Почему? Может мне кто-нибудь объяснить?

– Уотерхаус, ты сам себя запутываешь. – Пруст рыгнул, потом посмотрел на Комботекру, как будто ожидая выговора за подобное бескультурье.

– У меня есть по копии этой статьи для каждого из вас. – Комботекра взял стопку бумаг, лежавшую рядом с ним с самого начала совещания. – Последняя публикация профессора Харбарда.

– Мы уже знаем, что думает этот эгоманьяк, – проскрежетал Пруст. – Что Джеральдин Бретерик в ответе за обе смерти. Я остаюсь при своем: он знает не больше, чем мы. Он знает меньше, чем мы. Он хочет, чтоб эти смерти оказались семейным убийством, – совершенно омерзительная формулировка, – потому что тогда он сможет поделиться своими бредовыми предсказаниями по национальному телевидению. Мол, в течение пяти лет все мамаши бросятся со скалы, прихватив с собой свое потомство.

– Он изучил множество сходных случаев, сэр, – сказал Комботекра таким доброжелательным тоном, словно Снеговик только что предложил ему булочку к чаю.

Комботекра сочувствовал профессору Харбарду. Он практически признался в этом Саймону во время одной из их полных неловкости и преимущественно молчаливых поездок в Корн-Милл-хаус. «Ему тоже нелегко приходится. Его вызывают сверху как эксперта, а с ним обращаются, как с надоедливым кретином». Саймону показалось, что Комботекра рассказывает о себе, о своем собственном опыте.

Саймону профессор Харбард казался толстокожим, как кактус. Слушать он не умел. Когда другие говорили, он нетерпеливо кивал, облизывал губы и бормотал: «Да, да, о’кей, да, конечно», готовясь к следующему выходу под свет софитов. Единственный раз он слушал внимательно – когда суперинтендант Бэрроу заскочил, чтобы произнести ободряющую речь о том, как велики достижения профессора Харбарда и какая удача, что он предложил им свои услуги.

– Я подчеркнул то место, которое, как мне кажется, содержит новую информацию, – продолжал Комботекра, передавая Саймону распечатку. – В шестом абзаце профессор утверждает, что семейные убийства не относятся к преступлениям, причины которых кроются в социальной неустроенности или несостоятельности. Чаще всего подобное происходит с представителями наиболее обеспеченного слоя среднего класса. Харбард считает, что причина таких преступлений может крыться в необходимости поддерживать определенный имидж. В более обеспеченных слоях населения имидж подчас значит даже больше…

– Пожалуйста, давай обойдемся без хренотени про слои населения, сержант, – попросил Пруст.

– Люди хотят, чтобы им завидовали друзья, так что они создают имидж. А когда реальная жизнь, более болезненная и сложная, вторгается…

– Херня! – не выдержал его Саймон. – Только потому, что Бретерики принадлежали к среднему классу и у них были деньги, Джеральдин – убийца?

Пруст свернул копию статьи Харбарда и швырнул ее в корзину в углу комнаты. Промахнулся.

– А что насчет GHB?[7]7
  Сильнодействующее лекарство с наркотическим эффектом, запрещенное в европейских странах. – Примеч. перев.


[Закрыть]

– Саймон надеялся, что сможет настоять на своем теперь, став меньшим из двух зол, после того, как Комботекра вызвал гнев Пруста. – Зачем Джеральдин Бретерик приняла его? Где она его достала?

– Интернет, – предположил Гиббс. – Поэтому GHB и заменил рогипнол в качестве самого популярного наркотика для изнасилований в стране.

– Стала бы такая женщина, как Джеральдин Бретерик, учитывая все, что мы о ней знаем, покупать нелегальные вещества через Интернет? Женщина, которая заведует школьным родительским комитетом, у которой в кухне полно книг с названиями вроде «Рыбные блюда для здорового развития вашего ребенка». – Саймон неохотно покосился на Комботекру. – Что там слышно из компьютерного отдела насчет ноутбука?

Сержант покачал головой:

– Я рыл и рыл. Никто мне так и не объяснил, почему это занимает столько времени.

– Уверен, они не найдут подтверждения, что Джеральдин заказывала препарат через Интернет. И я не спрашивал, почему она использовала GHB вместо рогипнола, я спрашивал, зачем она вообще использовала наркотик? Хорошо, в случае Люси я могу это понять: она хотела, чтобы Люси отключилась, чтобы оставалось только положить ее в воду. Чтобы Люси не было больно. Но зачем она приняла его сама? Подумайте, сколько всего ей надо было сделать, и сделать эффективно: убить дочь, написать записку, включить компьютер, открыть дневник и оставить его на экране, чтоб мы нашли его, покончить с собой, наконец, – не разумней оставить голову ясной?

– Резать себе вены не всякий решится, – сказал Селлерс. – Может, она хотела заглушить боль. В моче Люси больше GHB, чем у матери, гораздо больше. Похоже, Джеральдин приняла совсем немного, чтобы снять страх, чтобы просто все слегка поплыло. Именно так и действует небольшая доза GHB.

– Это нам известно, но ей-то откуда? – парировал Саймон. – Она что, погуглила «наркотики для изнасилований» и все нашла? Не верю. Откуда она знала, сколько принять?

– Вот только давайте без спекуляций, – вмешался Пруст. – Компьютерщики нам расскажут, что Джеральдин Бретерик делала и чего не делала со своим компьютером.

– А еще они скажут, когда первый раз открыли файл дневника, – добавил Саймон. – Если, к примеру, он был создан в день ее смерти, то даты в самом дневнике фальшивые.

– Все это мы узнаем в свое время. – Пруст поднял пустую кружку «Лучший дед в мире», опустил в нее мобильник и обвел взглядом подчиненных. – Что насчет пропавшего костюма мистера Бретерика, сержант?

– Я этим занимаюсь, – откликнулся Селлерс. – Повезло – все химчистки в радиусе тридцати миль от Корн-Милл-хаус мои.

– А также все благотворительные магазины, – напомнил Комботекра. – Моя жена иногда отдает одежду на благотворительность, не спросив меня.

– Моя тоже так делала, пока я не взбунтовался, – сказал Пруст. – Отличный джемпер отдала.

– А если окажется, что костюм не отдавали ни в химчистку, ни в благотворительный магазин? Тогда что? – спросил Саймон.

Пруст вздохнул.

– Тогда мы столкнемся с неразрешимой загадкой пропавшего костюма. Надеюсь, ты чувствуешь, как таинственно это звучит. Улики по-прежнему будут указывать на Джеральдин Бретерик. Мне это нравится не больше, чем тебе, Уотерхаус, но ничего не могу поделать. Мы вообще занялись этим костюмом только потому, что это важно для мистера Бретерика. Извини, если разочаровал, Уотерхаус.

Помахивая кружкой, из которой торчал телефон, Пруст направился в небольшой закуток, отгороженный от остального помещения тремя стеклянными стенками. Выглядел он примерно как лифт – из тех, что бывают снаружи здания. Инспектор захлопнул за собой дверь.

Саймон повернулся к доске, только бы не замечать симпатии во взгляде Комботекры. Он знал наизусть поздравительные открытки Бретериков, но не предсмертную записку Джеральдин. Было там что-то странное, какая-то мелочь, которую он никак не мог ухватить.

Мне жаль. Меньше всего я хочу причинить кому-нибудь боль или расстроить. Лучше мне не вдаваться в долгие подробные объяснения – я не хочу лгать и не хочу усугублять ситуацию. Пожалуйста, прости. Знаю, я кажусь ужасно эгоистичной, но я должна думать о том, что лучше для Люси. Мне действительно искренне жаль.

Джеральдин.

В голове всплыли слова Корди О’Хара: «Джеральдин всегда все планировала, назначала, записывала в ежедневник. Я видела ее меньше чем за неделю до смерти, она пыталась уговорить нас с Уной поехать в Евродиснейленд на следующие каникулы».

Саймон направился к убежищу Снеговика. Так просто тот не отделается.

Пруст поднял взгляд и приветливо улыбнулся, будто Саймон вовсе не ворвался к нему без приглашения.

– Скажи мне кое-что, Уотерхаус, – начал он. – Что ты думаешь о детективе-сержанте Комботекре? Как тебе работается с ним?

– Он хороший коллега. Все прекрасно.

Пруст с легкостью отмел ложь Саймона:

– Он заменил сержанта Зэйлер, а ты едва можешь заставить себя на него посмотреть. Комботекра хороший начальник.

– Я знаю.

– Все меняется. Тебе нужно приспособиться.

– Да, сэр.

– Тебе нужно приспособиться, – серьезно повторил Пруст.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь писал дневник на компьютере? Файл даже паролем не был защищен.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь добавлял «Табаско» в спагетти болоньезе? – дружелюбно парировал Пруст.

– Нет.

– Мой зять так делает.

– Правда? – А что тут ответишь?

– Я не пытаюсь заинтересовать тебя гастрономическими предпочтениями своего зятя, Уотерхаус. Я пытаюсь сказать: неважно, слышал ли ты о чем-нибудь подобном.

– Я знаю, сэр, но…

– Мы живем в век технологий. Люди много всякого делают со своими компьютерами.

Саймон опустился на единственный стул.

– Самоубийцы оставляют записки. Или не оставляют, – сказал он. – Но оставить кроме записок еще и дневники… Это как-то слишком.

– Отличную ты характеристику подобрал для действий Джеральдин Бретерик: как-то слишком.

– Записка и дневник… Их словно писали разные люди, – продолжал Саймон. – Тот, кто писал записку, извиняется и не хочет никому причинять боль. Тот, кто писал дневник, о чужой боли не заботится. Мы знаем, что записка написана почерком Джеральдин. На мой взгляд, это означает, что дневник писала не она.

– Если ты хотя бы заикнешься про Уильяма Маркса, Уотерхаус…

– Дневник написан с умом, он описывает мучения день за днем, со всеми подробностями. Записка же – банальность на банальности, слабый голос слабого разума.

Пруст задумчиво поглаживал подбородок.

– И почему это не пришло в голову твоему Уильяму Марксу? – в конце концов спросил он. – Он подделывает дневник Джеральдин Бретерик – так почему он не потрудился подделать ее интонации? Тоже слабый разум?

– Интонации – штука тонкая, – буркнул Саймон. – Кое-кто на них внимания не обращает. (Например, Комботекра. И Селлерс с Гиббсом.) В предсмертной записке не упоминается самоубийство, сэр. Или убийство Люси. И она никому не адресована. Разве Джеральдин не написала бы «Дорогой Марк»?

– Не глупи, Уотерхаус. Сколько раз тебя вызывали к телу, свисающему с люстры? В мою бытность констеблем такое случалось постоянно. Какой-нибудь несчастный засранец, который устал от жизни, взял и повесился. Я читал кучу предсмертных записок, но ни в одной не говорилось: «Мне жаль, сейчас я перережу себе вены, пожалуйста, простите меня за самоубийство». Люди предпочитают выражаться метафорически. А насчет «дорогой Марк» – да господи!

– Что?

– Она писала последнее послание миру, не только своему мужу. Матери, друзьям… написать «дорогой Марк» значило бы все усложнить, это было бы слишком лично – ей пришлось бы представить его одного, брошенного… Кроме того, кое о чем ты не подумал. Если убийцей был мифический Уильям Маркс, почему он оставил нам свое имя в компьютере? Я тебя не понимаю, Уотерхаус.

– Сэр, я никогда не верил, что Джеральдин Бретерик…

– То Чарли Зэйлер – последний человек, который тебя интересует, то ты пялишься на нее каждый раз, как она проходит по коридору. Что изменилось?

Саймон уставился на полосатый ковер под ногами.

– Почему Джеральдин Бретерик перерезала вены? – упрямо спросил он. – У нее был сильный препарат. Она дала Люси достаточно, чтобы та отключилась, и утопила девочку в ванне без всякого шума. Почему она не поступила так же, когда дело дошло до нее самой?

– Что, если она ошиблась? – предположил Снеговик. – Просчиталась? И проснулась через несколько часов – мокрая, голая и едва стоящая на ногах – рядом с потерявшим рассудок мужем и мертвой дочерью? Думаю, ты согласишься, что вены они резали с совершенно недвусмысленными намерениями. Разрез вдоль, а не поперек. Как мы говорим?

– Но…

– Нет, Уотерхаус. Как мы говорим? Произнеси это за меня.

– Поперек – для внимания, вдоль – чтобы насмерть, – продекламировал Саймон, чувствуя себя самым большим идиотом в мире. Пока он произносил эту формулу, Пруст дирижировал воображаемой палочкой. Придурок.

Саймон уже собрался уходить, когда вдруг осознал – Снеговик сказал «они» вместо «она».

– Вы согласны со мной, – вполголоса произнес он. – Вы тоже не думаете, что это сделала Джеральдин. Но не хотите признавать этого – на случай, если вдруг ошибаетесь. Вы не хотите цапаться со своим новым идеальным сержантом. Потому что у вас есть я. Меня ведь так удобно использовать в качестве глашатая.

– Удобно? Тебя? – Пруст рассмеялся. – Думаю, ты себя с кем-то спутал, Уотерхаус.

– Вы согласны со мной! – твердо сказал Саймон. – И вы меня знаете: чем усердней вы упражняетесь в насмешках, чем больше чуши позволяете им всем нагородить, тем сильней я буду стараться доказать, что вы все ошибаетесь. Или, в данном случае, доказать, что вы правы. И как я пока справляюсь?

– Уотерхаус, ты ведь знаешь, что я никогда не ругаюсь, не так ли?

Саймон кивнул.

– Уотерхаус, пошел на хер из моего кабинета!

Вторник, 7 августа 2007

Корн-Милл-хаус обладает великолепием, характером и атмосферой, которых так не хватает нашему жилищу. Я никак не могла решить, восхищает он меня или пугает. Немного похож на сказочный домик ведьмы, сооруженный из бледно-серого имбирного пряника, – на такой дом можно наткнуться, гуляя по волшебному лесу на утренней заре или в вечерних сумерках.

Некоторые стекла в свинцовых переплетах потрескались. Дом очень большой, в деревенском стиле, и выглядит, будто его не ремонтировали несколько веков. Как старая драгоценность, с которой давно не стирали пыль. Тот, кто его строил, выбрал идеальное место – на самом крутом склоне холма Блантайр-Мур. С того места, где я стою, видно всю долину Калвер-Вэлли. Судя по всему, раньше дом был богато украшен. Теперь же кажется, что он словно прячет лицо в подступающей к нему со всех сторон зелени и вспоминает лучшие дни.

Я представляю винтовые лестницы и потайные ходы, ведущие в секретные комнаты. Какой прекрасный дом для ребенка… Мысль исчезает, как только вспоминаю, что Люси Бретерик никогда не вырастет. Я не могу думать о мертвой Люси, не покрываясь мурашками от страха, и тут же мои мысли перескакивают на Зои с Джейком. Если с ними что-то случится… Заставляю себя думать о Джеральдин. Любила она этот дом или ненавидела?

Просто пройди по дорожке и позвони в дверь.

Дурацкая идея. Я проигрывала ее в голове раз за разом по дороге сюда. Я знала, что должна это сделать. И по-прежнему так думаю, стоя в конце подъездной дорожки и пялясь на Корн-Милл-хаус.

Я должна поговорить с Марком Бретериком – или с человеком, которого видела в новостях. Я должна сделать это просто потому, что должна, и мне все равно, есть ли в этом смысл. Эстер вечно твердит, что я чопорная, но, думаю, на самом деле я ужасно рисковая. Мое благоразумие – просто маска, которую я ношу, поскольку она лучше всего подходит к моей нынешней жизни.

Иду к дому по хрустящему гравию. Ночью прошел дождь, и розовато-серые стены облеплены улитками. Продолжаю убеждать себя, что, последовав импульсивному порыву и встретив то, что ждет меня внутри, я обрету ясность – и все страхи останутся позади.

Я оставила машину в начале дорожки, на безопасном расстоянии от дома. Если имя я выдумать могу, то номер машины – нет. Звоню в дверь, мучительно размышляя, что скажу, но голова отказывается работать. Часть меня не верит в реальность происходящего. Каменные плиты крыльца Корн-Милл-хаус плывут перед глазами, сливаясь в сине-коричнево-горчично-черно-белую мозаику.

Его может не оказаться на месте. Он, должно быть, на работе. Нет, слишком мало времени прошло.

Снова жму на кнопку звонка. Понятия не имею, что делать, если никто не откроет. Ждать, пока он вернется? Он вполне может жить у родственников.

Нет. Он должен быть там. Наверняка сейчас идет к двери.

Но ничего не происходит. Спускаюсь с крыльца, осматриваюсь. Буйный сад расползается во все стороны, вплотную подступая к дому с трех сторон, расчищена лишь сторона с подъездной дорожкой. Слово «сад» подходит мало, это настоящие дикие заросли.

Его тут нет, ведь это не Марк Бретерик, он лжет, и его нет в этом доме.

Чье-то прикосновение к плечу. Теряю равновесие, поворачиваясь, мелькает нечеткое мужское лицо, под ногами что-то неприятно хрустит. Это он, человек, которого я видела по телевизору вчера вечером.

– Простите, я… я раздавила одну из ваших улиток, – лепечу я. – Ну, не ваших, но вы ведь поняли, что я имею в виду…

На нем грязные садовые перчатки, в руке – лопатка. Синяя мятая рубашка с твердым воротничком скорее подошла бы для офиса, сочетание получается странным. Джинсы испачканы – наверное, стоял коленями на земле. Он так близко, что мне приходится прилагать усилия, чтобы не поморщиться. От него несет застарелым потом, словно он не мылся несколько дней. Волосы жирно поблескивают.

Собираюсь пуститься в объяснения, но вдруг замечаю, как странно он на меня смотрит. Словно не в силах поверить, что я стою перед ним… Осознав, в чем дело, чувствую, как подступает тошнота. Почему я не учла такой реакции? Даже не подумала о своем сходстве с Джеральдин… Какая же я идиотка.

– Простите. Для вас это, должно быть, шок. Я знаю, что очень похожа на вашу жену. Я тоже была потрясена, когда увидела ее в новостях… Поэтому я и здесь… вроде как. Я надеюсь…

– Вы знали Джеральдин? – Он придвигается ближе, его глаза буквально вспарывают мне кожу. Но я его почему-то не боюсь, совсем. Если кто и напуган, так это он. – Почему… почему вы так на нее похожи? Вы…

– Я не имею к ней никакого отношения. Я ее совершенно не знаю. Это случайное сходство. И на самом деле я здесь по другой причине.

И зачем я это сказала?

– Вы так на нее похожи. Так похожи…

Он понятия не имеет, кто я. Значит, это не он преследовал меня в красной «альфа ромео», не он вчера толкнул меня под автобус.

– С вами все в порядке? – Он уже без перчаток, лопатка валяется на земле. Я этого даже не заметила.

Осознаю, что стою безмолвным каменным истуканом.

– Как вас зовут? – спрашиваю я. – В новостях сказали, что вас зовут Марк Бретерик.

– Что вы имеете в виду?

– Вы Марк Бретерик?

– Да. – Он по-прежнему не сводит с меня глаз. Как будто в трансе.

Что мне теперь сказать? Что я ему не верю? Что требую доказательств?

– Могу я зайти? Нам нужно поговорить. Это все довольно запутано.

– Вы так похожи на Джеральдин… Просто невероятно.

Он не двигается с места. Проходит пять секунд. Шесть, семь, восемь. Если я не сделаю первый шаг, он простоит здесь, изучая мое лицо, до вечера.

– Что с вами случилось? – он указывает на ссадины у меня на щеке.

– Давайте зайдем внутрь, – предлагаю я. – Где у вас ключ?

Странно, но мне не кажется, что я веду себя нахально, я даже неловкости не чувствую. На данный момент его не интересует ничего, кроме моего лица.

Он шарит по карманам и протягивает мне ключ.

Я отпираю дверь и захожу в просторный темный холл, в высоту он почти такой же, как в ширину, полированный паркет, обшитые деревом стены. Потолок покрыт зернистой голубоватой штукатуркой, а из-за закрывающей окна зелени в доме темно, как под землей. Вспыхивает низко висящая люстра, но это мало что меняет. Точно темные стены и пол высасывают свет.

В камине потрескивают большие поленья, хотя сейчас август. Но в холле все равно темно и холодно. В центре, прямо перед камином, стоят два антикварных кресла – изящные, в форме буквы S, повторяющие изгибы спины, они обиты кремовым шелком. Справа от меня лестница с цельными деревянными перилами. Восемь крутых ступеней ведут к маленькой квадратной площадке, от которой вправо и влево расходятся пролеты. Вместо одного из окон – эркер с широким подоконником, заваленным бордовыми бархатными подушечками. Позади – большой аквариум и диван.

Марк Бретерик – ну а как еще мне его называть? – идет к камину и садится в одно из кресел.

Опускаюсь в соседнее кресло. На меня он больше не смотрит, взгляд его устремлен на мерцающие угли. По ближайшему окну стекает капля воды – как одинокая слеза.

– Холодно, – замечает он. – Старые развалины. Эта комната всегда ледяная.

– Сегодня прохладней, чем вчера. Вчера было душно, – подхватываю бессмысленную беседу, чтобы как-то снять неловкость.

– Так его называла Джеральдин – старые развалины. Мы отремонтировали спальню и ванные, когда въехали, и все. Джеральдин сказала, что остальное может подождать.

– У вас прекрасный дом.

– Она говорила, время еще будет. Каждая ванная обошлась мне в тридцать тысяч фунтов. Джеральдин думала, это самые важные комнаты в доме. Пришлось поверить ей на слово. Я-то никогда не бывал дома.

– Что вы имеете в виду?

Он взглядывает на меня и тут же отводит глаза.

– Не могу на вас смотреть.

– Простите.

Он качает головой. При каждом его движении меня окутывает волна запаха немытого тела.

– Там я и нашел их. Вы это знали?

– Где?

– В ванных наверху. Джеральдин в одной, Люси – в другой. Вы этого не знали?

– Нет. Я знаю только то, что видела вчера в новостях.

– Вы знаете, что такое GHB? Когда слышишь о таком, о том, что происходит где-то далеко, где-то там… думаешь: как люди продолжают жить после случившегося? Как они могут есть или пить? Как они могут завязывать шнурки или причесываться?

– Да, я думала об этом.

– Когда вы позвонили в дверь, я работал в саду. Я сижу совсем рядом с ним, но по-прежнему невероятно далека от его горя. Оно словно железная стена между нами.

– Подождите здесь. Хочу вам кое-что показать.

Он резко вскакивает. Этого достаточно, чтобы я тоже подскочила. Знаю, что не выдержу, если он покажет мне что-нибудь, связанное со смертью Джеральдин и Люси. Что, если он пошел в одну из ванных? Что будет у него в руках, когда вернется? Представляю поочередно нож, пистолет и пустой пузырек из-под таблеток.

Не знаю, как именно Джеральдин убила свою дочь и себя. И не смогу заставить себя спросить.

Какого черта я здесь делаю? Чего хочу добиться? Вряд ли мое присутствие ему на пользу. Надо бежать.

Звонит мой телефон, и я вздрагиваю от неожиданности. Поспешно отвечаю, чтобы обыденный звук не нарушал скорбную тишину. И тут же понимаю, что могла просто выключить телефон, результат был бы тот же. Оуэн Мэллиш.

– Противная девчонка, – скрежещет он. – Куда ты исчезла?

– Я не могу сейчас говорить. Что-то случилось?

– Не со мной. Но я подумал, что тебе будет интересно узнать – Мадам Рыло дважды звонила, пока тебя не было. Ей не слишком понравилось твое решение взять выходной. Я сказал, что ты, наверное, пошла по магазинам.

– Я ей позвоню. Спасибо, что передал. – Даю отбой, пока он не успел еще сильней меня разозлить.

Над головой раздается зловещий скрип. Не знаю, успею ли позвонить Наташе Прэнтис-Нэш до возвращения Марка Бретерика, но и сидеть без дела я тоже не могу. Нужно отвлечься от мыслей о человеке наверху, его погибшей семье и о том, что он собирается мне показать.

Отхожу к окну, выбираю номер Наташи из записной книжки телефона и нажимаю вызов. Она отвечает через два гудка и представляется, как обычно вложив всю душу и сердце в гласные.

– Это Салли, – шепчу я.

– Салли! Наконец-то. Боюсь, у нас возникла небольшая проблема. Люди из «Консорцио» прибыли.

– О. Хорошо.

– Ничего хорошего. У них какие-то сложности с документами.

– Пожалуйста, не говорите, что все отменяется. – Я закрываю глаза, мечтая сказать: «Вообще-то я не Салли Торнинг. Я ее просто заменяю, но занимаюсь только самыми легкими из ее дел».

– Я сегодня говорила с продюсером. Она вся на взводе.

– Отлично. Итак…

Слева от меня дверь. Очень спокойно открываю ее, проскальзываю в огромную комнату. Это гостиная, хотя на мою гостиную она совершенно не похожа. «Гостиная» – слишком обыденное слово для описания подобного помещения, вот «зала» подойдет больше. Здесь тоже темно, стены тоже обшиты деревом – эдакая со вкусом обставленная пещера, убежище короля в изгнании. На персидском ковре перед камином почему-то кучей лежат черные мусорные пакеты. По меньшей мере, дюжина.

– Насколько я поняла, Витторио думает, что интервью дает и он, и Сальво, а Сальво утверждает, что вы договаривались только насчет него, – тарахтит Наташа. – Говорит, что мы его обманули.

Я вздыхаю.

– Мы планировали, что они с Витторио будут выступать вместе. Сальво это не нравится, но он уже давно об этом знает.

– Тогда позвони ему и задобри. Объясни, как это важно. Ну, ты же знаешь, что он хочет услышать.

Я бы предпочла сообщить этому Сальво, что он меня бесит. После того как я обещаю позвонить ему и успокоить, Наташа завершает разговор коротким «Чао!». Вернув телефон в сумочку, выглядываю в холл. Ни следа Марка, звуки наверху тоже стихли. Что мне делать, если он вернется не скоро? Сколько ждать, прежде чем идти проверять, не случилось ли чего? Или просто уйти? Вряд ли я смогу.

Стараясь ступать бесшумно, подхожу к горе мусорных пакетов. Открываю лежащий сверху. Пакет набит женской одеждой. Одеждой Джеральдин. Сплошные черные брюки – вельветовые, замшевые, бархатные, никаких джинсов – и кашемировые джемперы всех цветов. Она коллекционировала кашемир? Во втором пакете бутылочки, тюбики, флаконы и десятка два книг в мягких обложках преимущественно пастельных тонов – персиковые, лимонно-желтые, мятно-зеленые. Под ними торчит угол чего-то твердого.