Текст книги "Домашняя готика"

Сегодня, на мой вопрос об осенних каникулах, Пэм ответила:

– Я собиралась вам позвонить, но все никак руки не доходили.

– Все ведь в порядке, правда? – заволновалась я.

– Ну… есть небольшая закавыка, ага. Дело в том, что моя соседка уезжает в больницу в ту же неделю, и… в общем, я ужасно себя чувствую из-за того, что приходится вам отказывать, но я вроде как сказала, что посижу недельку с ее близнецами.

Близнецы. Мамаша которых заплатит Пэм вдвое больше того, что я заплачу за Зои. Серьезно ли она больна? Мать-одиночка? Мне необходимо было знать, что Пэм кидает меня по уважительной причине.

– Я думала, мы твердо договорились. Ты ведь сказала, что записала в свой ежедневник.

– Знаю, и мне очень жаль, но эта женщина ложится в больницу. Может, я подыщу вам кого-нибудь еще? Знаете что, а почему бы не попросить мою маму? Я уверена, она согласится.

Немалая часть меня склонялась к тому, чтобы быстренько согласиться, – часть, которая жаждала пропустить все неудобные подробности, лишь бы вопрос был решен. Иногда – нет, часто – я чувствую, что вся моя жизнь, а заодно и мой рассудок разлетятся на тысячу маленьких кусочков, если мне придется заниматься еще одним делом. На данный момент я начинаю день со списком из тридцати-сорока пунктов, которые требуют внимания. И с раннего утра до позднего вечера список этот крутится в моей голове, и каждый пункт его начинается с глагола: позвонить, заказать, забронировать, назначить, купить, сделать, приготовить, отправить, выписать счет…

Как легко было бы сказать: «Спасибо, Пэм, твоя мама отлично подойдет». Но я встречалась с матерью Пэм. Она коротышка и передвигается с таким трудом, что четырехлетнего ребенка доверять ей рискованно. И я сказала: «Нет, спасибо, сама что-нибудь придумаю». И не удержалась, добавила вполголоса, что надеюсь, ее соседка поправится.

– О, она не больна, – охотно объяснила Пэм. – Она себе пластику груди собралась сделать. За пару дней обернется, но проблема в том, что ни ее мужа, ни ее сестры на той неделе не будет, так что помочь ей некому, а после того, как сиськи сделают, тяжести поднимать нельзя, так что она не сможет носить близнецов, им всего по шесть месяцев.

– Пластику груди? Ты серьезно?

Пэм кивнула.

– А когда она тебя попросила? – Видимо, я что-то упустила.

– Пару недель назад. Я обещала, что и Зои тоже возьму, только вот мне нельзя больше троих за раз, а на ту неделю у меня еще один ребенок записан.

– Не понимаю, – стараясь сохранять спокойствие, произнесла я. – Мы договорились обо всем месяц назад. Ты пообещала, что запишешь в дневник. Когда тебя попросила соседка, почему ты просто не сказала «нет», не сказала, что уже занята?

Уголок рта Пэм чуть дернулся.

– Слушайте, я думала, что справлюсь с четырьмя, на одну-то недельку, но моя мама сказала – и она права, – что оно не стоит того, чтобы нарушать правила. Няням нельзя брать больше троих за раз. Я не хочу проблем.

– Я знаю, но… прости, если это звучит мелочно… но почему ты извиняешься передо мной, а не перед своей соседкой или родителями другого ребенка?

– Я подумала, вы это воспримете лучше, чем остальные родители. Вы более… покладисты.

Прекрасно, вот тебе наказание за хорошее поведение.

– Если я заплачу вдвое, это не изменит ситуацию? Если заплачу столько же, сколько мама близнецов? – Улыбаюсь самой ободряющей улыбкой. – Пэм, я в отчаянии. Кто-то должен присмотреть за Зои на той неделе, а ты ей очень нравишься. Не думаю, что она захочет остаться с незнакомым человеком…

Выражение сочувствия сползло с лица Пэм. Глядя в ее глаза, я буквально видела, как превращаюсь для нее в склизкую пупырчатую тварь.

– Я у вас денег не выпрашиваю, – отрезала Пэм. – Мне от вас лишнего не надо. Вы что вообразили, будто я вас шантажирую?

– Нет, конечно нет. Я просто… Господи, Пэм, прости, я не хочу тебя умолять, но поставь себя на мое место. Впереди у меня очень важная конференция. Я месяцы угрохала на ее организацию, так что никак не могу не поехать, и Ник не может бросить работу – весь свой отпуск он уже использовал. А ты меня подводишь ради женщины, которая пожелала большие сиськи? А попозже она не может свое силиконовое вымя смастерить?

– Она не хочет большие сиськи! Она вообще операцию по уменьшению груди собирается сделать, хотя вам-то что! У нее спина адски болит, она даже с постели иной раз встать не может!

Я тут же пошла на попятную и рассыпалась в извинениях – да-да, я все неправильно поняла, это серьезная медицинская проблема, – но Пэм уже не слушала. Обозвав меня заносчивой стервой, объявила, что всегда знала: со мной что-то не так. А потом принялась орать, чтобы я отвалила, оставила ее в покое, что я ей никогда не нравилась, что она не хочет иметь со мной ничего общего, видеть меня больше не желает. И мою семью заодно!

Мне казалось, что так кричать, как орала Пэм, можно, только если убивают твоих детей или поджигают твой дом…

– Или толкают тебя под автобус, – завершает мой рассказ Эстер. И хихикает.

– Она меня не толкала. – Убираю волосы с шеи, чтобы кожа ощутила прохладу бортика ванны. Вода умеренно теплая – сегодня и так жарко, а тут еще все тело изранено. – Если бы она меня толкнула, то не пыталась бы мне потом помочь.

– Это почему? Люди сплошь и рядом так делают.

– Как «так»? Что за люди? – Шевелю мутную воду пальцами ног. Пена уже вся осела, надо было вылить всю бутылку. Ванная комната в нашей новой квартире меня тоже раздражает. Она слишком узкая. Если, сидя на унитазе, чуть наклониться вперед, то носом уткнешься в дверцу шкафа.

– Откуда я знаю, что за люди, – нетерпеливо отвечает Эстер. – Но ведь известно: преступник бросается жертве на подмогу, чтобы избежать подозрений.

На заднем плане слышен писк микроволновки. Интересно, что она разогревает сегодня – готовое блюдо или вчерашнюю еду на вынос? Мимолетный укол зависти к простой, бесхлопотной жизни Эстер заставляет меня закрыть глаза. Живет себе одна, в просторной, перепланированной на заказ квартире, на самом верху роскошной башни, получившей награды за дизайн, с большим балконом и видом на реку и город. Две стены ее гостиной целиком из стекла, и – с этим смириться труднее всего – в ее квартире ни единой лестницы.

– Я уверена, что она пыталась убить тебя. Может, просто увидела, как ты бредешь, ничего не замечая вокруг, и дала волю ярости. И понятно, почему она повела себя так мило, когда ты и вправду пострадала, – перепугалась и пожалела о том, что претворила в жизнь свою фантазию о мести.

Эстер всегда с энтузиазмом придумывает сценарии. По-моему, она зря растрачивает свой талант в университете Роундесли, ей кино надо снимать. За годы работы кем она только не воображала своего босса-имбецила: геем, свидетелем Иеговы, влюбленным в нее, сайентологом, масоном, националистом и больным булимией. Обычно я нахожу полет ее фантазии забавным, но сегодня мне нужны серьезность и здравый смысл. Я вымотана. И не уверена, хватит ли сил выбраться из ванны.

– Там было полно народу. Кто-нибудь мог толкнуть меня случайно.

– Возможно, – нехотя признает Эстер.

– Господи, не могу поверить, что обозвала Пэм злобной ведьмой. Надо позвонить, извиниться.

– Не усердствуй. Она тебя никогда не простит, даже за миллион лет. – Эстер снова хихикает. – Ты ее правда так назвала? Ты же такая чопорная и правильная.

– Вот как?

Кое-чего Эстер обо мне не знает. Однажды она попросила не рассказывать ей своих секретов, иначе, «если история интересная, я не смогу удержаться и не разболтать всем». По-моему, про «всем» она говорила буквально…

– То есть, думаешь, мне не надо… обратиться в полицию или вроде того?

Эстер уже хохочет в голос.

– Точно! В полицию! Что они сделают, опросят свидетелей? Так и вижу заголовки: «Автобусная катастрофа года».

– Я даже Нику не сказала.

– И не вздумай ему рассказывать. – Эстер фыркает, будто я предложила излить душу мойщику окон. – Кстати, что за история про соседку и сиськи? Это же полная чушь. У нее шестимесячные близнецы, так?

– Да.

– Наверняка кормила грудью как полоумная, вот ее сиськи и пали духом. А теперь хочет заменить их на новые, развеселые как прежде. Вся эта медицинская чушь просто для эмоционального шантажа, чтоб муж раскошелился.

Слышу, как меня зовет Ник. Я игнорирую, но он не унимается. Обычно он сдается почти сразу.

– Пойду, наверное, – говорю я в трубку. – Ник зовет. Кажется, это срочно.

– Ник? Срочно?

– Невероятно, но факт. Ладно, я перезвоню.

– Нет, возьми меня с собой! – командует Эстер. – Знаешь ведь, какая я любопытная. Хочу прямой репортаж с места событий.

Я корчу рожу телефону, потом кладу трубку на бортик ванны и заворачиваюсь в полотенце. При этом не успеваю сообразить, что на белом полотенце наверняка останутся пятна от крови. «Ваниш» у нас кончился, так что в список дел добавляются два пункта: купить пятновыводитель и вывести пятна крови с полотенца.

Ник по-прежнему сидит на ковре, телевизор изливает поток круглосуточных новостей от Би-би-си.

– Ты это видела? – спрашивает он, указывая на фотографию женщины и маленькой девочки на экране.

Мать и дочь. Под снимком – рамка с именами. Они мертвы. Я успеваю сложить слова и фотографию в общую картину.

– В новостях целый день крутят, – говорит Ник. – Забыл тебе рассказать. Не часто Спиллинг упоминают на национальном телевидении.

Через ватную пелену шока я вдруг замечаю, что женщина похожа на меня. Пугающе похожа. У нее такие же густые, длинные, волнистые темно-каштановые, почти черные волосы. Мои в мокрую погоду на ощупь становятся как моток шерсти, у нее наверняка тоже. Как и у меня, у нее удлиненное овальное лицо, большие карие глаза, темные ресницы. Нос поменьше, чем у меня, и губы более пухлые; она красивее меня, но общее впечатление…

Понятно, почему Ник захотел, чтобы я ее увидела.

– Они жили примерно в десяти минутах отсюда. Я даже дом знаю, – говорит он.

– Что там происходит? – Господи помилуй! Я и забыла, что прижимаю к уху телефон.

Не могу ей ответить, потому что не в состоянии оторваться от слов на экране. Смерть Джеральдин и Люси Бретерик: полиция подозревает, что мать совершила самоубийство после того, как убила свою дочь.

Джеральдин Бретерик. Нет, это невозможно. И в то же время я знаю, что это именно она. Дочь Люси. И тоже мертва. О господи, господи. Сколько в Спиллинге женщин с таким именем и с дочерью Люси? Джеральдин Бретерик. Я ведь едва не назвалась этим именем сегодня, когда чуть не угодила под автобус.

– Что с тобой? – спрашивает Ник. – Странно выглядишь.

– Салли, что происходит? – требовательно спрашивает голос у меня в ухе. – Ник только что сказал, что ты выглядишь странно. Почему? Как ты выглядишь?

Заставляю себя сообщить Эстер, что со мной все в порядке, но мне нужно идти – дети зовут. Бездетные люди с готовностью принимают эту отмазку и затыкаются быстрей, чем пугливый сексист, услышавший о «проблемах женщин». Но только не Эстер. Я даю отбой, несмотря на ее протесты, и выдергиваю телефонный шнур из розетки.

– Салли, не… Что ты делаешь? Я жду звонка насчет велосипедной прогулки в субботу.

– Тсс!

Стараюсь не пропустить ни слова телекомментатора.

Марк Бретерик, муж Джеральдин и отец Люси, нашел тела, вернувшись из деловой поездки. Он не входит в число подозреваемых.

Ник поворачивается к экрану. Он уверен, мой интерес обусловлен тем, что я люблю местные новости, а тут еще умершая женщина выглядит точь-в-точь как моя сестра-близнец и живет рядом с нами. А мертвая девочка… Пытаюсь не поддаться ужасу. Может, я неправильно все поняла, может, это из-за шока… но нет, все так и есть. Люси Бретерик тоже мертва.

Девочка на фотографии нисколько не похожа на Зои. Облегченно перевожу дух. У Люси длинные темные волосы, как и у меня, обычно заплетенные в две толстенькие косички, одна из которых вечно непослушно изгибается и упирается хвостиком в шею. Белые заколки с мультяшными мордашками. Девочка на фото улыбается, видны белые, чуть торчащие вперед зубы. Джеральдин тоже улыбается, ее рука лежит на плече Люси. Одна, две, три, четыре улыбки – две на заколках, две на лицах.

Джеральдин. Люси. Мысленно я была с ними на короткой ноге уже больше года, хотя они обо мне даже не слышали.

Комментатор рассказывает о других подобных случаях. О родителях, которые лишили жизни себя и своих детей.

– Девочке всего шесть, – говорит Ник. – Подумать страшно. У матери наверняка с головой было не в порядке. Сэл, включи телефон. Представляешь, как себя чувствует отец ребенка?

Я моргаю и отворачиваюсь от телевизора. Надо держать себя в руках. Если разревусь, Ник сразу сообразит, что это новости довели меня до слез. Обычно, если показывают про какие-то происшествия с детьми, я тут же прошу переключить канал. Легко не обращать внимания на ужасы, если тебя они не касаются.

Может, расспросить Ника, не говорили ли в новостях, почему – почему Джеральдин Бретерик сделала это?

Полиция знает?

Но я молчу. Меня все еще трясет. Никак не могу свыкнуться с мыслью, что жена и дочь Марка Бретерика мертвы.

О, Марк, мне так жаль. Хочу сказать это вслух, но, конечно же, не говорю.

Когда я снова сосредотачиваюсь на экране, двое мужчин и женщина беседуют в студии. Понимаю, что они обсуждают «семейное убийство».

– Кто это? – спрашиваю я Ника.

У людей в телевизоре серьезные лица, но видно, что они наслаждаются дискуссией.

– Женщина – наш член парламента. Лысый – какой-то напыщенный идиот-социолог, помогающий полиции. Написал книгу о людях, которые убивают свои семьи, он по ящику каждый вечер, с того момента, как это случилось. В очках – психиатр.

– А… Полиция уверена? Что мать это сделала?

– Сказали, расследование продолжается, но они считают, что мать совершила убийство, а потом покончила с собой.

Смотрю на бледные губы лысого социолога. Он говорит, что женщины – «уничтожительницы семей» (он изображает в воздухе кавычки) до последнего времени встречались гораздо реже, чем мужчины, но он уверен, что их будет больше и больше, все чаще женщины станут убивать себя и своих детей. Бегущая строка сообщает, что это «профессор Кит Харбард, Университетский колледж Лондона, автор книги „Разрушение домашнего очага: жестокие убийства в семье“». Он самый разговорчивый, хотя остальные и пытаются – безуспешно – прервать поток его словоизлияний. Интересно, на его взгляд, бывают не жестокие убийства?

Женщина, член парламента, обвиняет его в раздувании нездоровых интересов, утверждает, что у него нет права делать столь мрачные предсказания, не подкрепляя их фактами. Знает ли он, насколько противно природе матери убивать собственное потомство? И даже если происшедшее – действительно убийство с последующим самоубийством, то это всего лишь единичный случай, и таковым и останется.

– Но матери убивают своих детей, – присоединяется к дискуссии Ник. – Как насчет младенца, которого скинули с балкона девятого этажа?

Я изо всех сил стараюсь не заорать, чтобы он заткнулся. Чтобы все они заткнулись. Никто из них ничего не знает об этом. Я ничего не знаю об этом. Кроме…

Но я молчу. Ник так ничего и не заподозрил – и не должен заподозрить. Меня бросает в дрожь, когда я представляю, как какой-нибудь кошмар происходит с моей собственной семьей. Нет-нет, не такой кошмар, как в новостях, но все же. К примеру, Ник уходит от меня, забирает детей каждые выходные, знакомит их со своей новой женой. Нет! Этого не случится. Я должна вести себя так, будто у меня к этой истории лишь праздный интерес и у нас с Ником нет ничего общего с Бретериками.

Внезапно картинка на экране сменяется, появляются другие люди. Тоже двое мужчин и женщина. Все трое плачут. Один из мужчин отвечает в микрофон на вопросы журналистов.

– Родственники? – спрашиваю я.

Марк, наверное, слишком расстроен, чтобы говорить о смерти жены и дочери. Это, должно быть, кто-то из близких – возможно, его родители и брат. Я знаю, что у Марка есть брат. Хотя семейного сходства не вижу. У человека на экране каштановые с проседью волосы, болезненно-желтоватая кожа. Голубые глаза с набрякшими веками, нос тяжелый и длинный, губы тонкие. Не самая заурядная внешность, хотя и не скажешь, что непривлекательная. Возможно, это родственники Джеральдин.

– Я любил Джеральдин и Люси всем сердцем, – говорит мужчина. – И буду всегда их любить, даже теперь, когда их нет.

Почему Марк не сказал, что я – копия его жены? Думал, что меня это разозлит? Что почувствую себя использованной?

– Бедный парень, – вздыхает Ник.

Человек у микрофона всхлипывает. Пожилая пара поддерживает его.

– Кто это? – спрашиваю я. – Как его зовут?

Ник бросает на меня странный взгляд.

– Муж этой сумасшедшей.

Я собираюсь сказать ему, что он ошибается – это вовсе не Марк Бретерик, но вовремя вспоминаю, что не должна этого знать. По официальной версии, которую придумали мы с Марком, мы никогда не встречались. Я помню, как мы смеялись над этим. Марк тогда говорил: «Хотя, само собой, я не буду бегать и кричать, что отродясь не встречался с некой Салли Торнинг, это выглядело бы подозрительно».

Муж сумасшедшей. Ник очень спокойный человек, но я не знаю никого, кто был бы склонен к столь же категоричным суждениям по любому поводу. Если бы я ему рассказала правду, он бы меня не понял, да и кто бы стал его за это винить?

– Разве это ее муж? – безучастно вопрошаю я.

– Ну разумеется, муж. А то кто, по-твоему, их молочник?

На экране появляется бегущая строка. У меня едва не отвисает челюсть, когда я читаю: Марк Бретерик, муж Джеральдин и отец Люси.

Но это не он. Точно не он. Я знаю, потому что провела неделю с Марком Бретериком в прошлом году. Сколько в Спиллинге Марков Бретериков, у которых есть жена Джеральдин и дочь Люси?

– Где они живут? – спрашиваю я напряженным голосом. – Ты говорил, что знаешь их дом.

– Корн-Милл-хаус, здоровенный шикарный особняк рядом со Спиллинг-Велветс. Я постоянно мимо него проезжаю на велосипеде.

Мне становится нехорошо, как будто кровь резко прилила к голове.

Я помню историю дома, почти слово в слово. У меня хорошая память на имена и названия. «На самом деле никакой кукурузной мельницы там не было[2]2
  Corn Mill – кукурузная мельница.


[Закрыть]. Мельница стояла рядом, а люди, владевшие им до нас, – напыщенные сволочи. И Джеральдин нравится название. Она не разрешает мне его поменять, хотя я, поверь, старался».

Так кто мне это говорил?

Я провела неделю с Марком Бретериком в прошлом году, и человек, на которого я смотрю сейчас, – определенно не он.

Вещественное доказательство номер VN8723

Дело номер VN87

Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра

Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,

запись 1 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,

найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,

Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)

18 апреля 2006, 10.45 утра

Я не знаю, чья это ошибка, но моя дочь верит в монстров. Дома мы о таком не говорим, так что, наверное, она узнала о них в школе, как и о Боге (о котором дома она слышала так мало, что поначалу даже называла его Боб, – Марк считал это забавным) и о том, до чего же чудесен розовый цвет. Образование, даже фальшивое (простите, творческое), по системе Монтессори[3]3
  Система воспитания, предложенная в первой половине XX века итальянским педагогом Марией Монтессори. Методика Монтессори основана на индивидуальном подходе к каждому ребенку: малыш постоянно сам выбирает материал и продолжительность занятий, развиваясь в собственном ритме и направлении.


[Закрыть], за которое мы платим бешеные деньги, не более чем промывка мозгов – надо учить детей думать самим, а они делают все наоборот. Так или иначе, Люси теперь боится чудовищ и согласна спать только при включенном ночнике и открытой двери.

Узнала я об этом вчера, когда укладывала ее спать в восемь тридцать – и, как обычно, выключила свет и закрыла дверь. При этом почувствовала обычное невыразимое облегчение (не думаю, что смогу объяснить кому-нибудь, как важно для меня закрывать эту дверь) и триумфально вскинула руки – я часто так делаю, когда Марк не видит. Руки мои летят вверх, прежде чем мозг успевает их остановить. Чувство такое, будто сбежала из тюрьмы – кошмар позади, и даже уверенность, что завтра он начнется снова, не может испортить мне радость. Когда Люси отправляется в постель, моя жизнь и мой дом снова мои, и я могу быть собой, я свободна и вправе делать все, что захочу, без оглядки, и все в моей жизни снова «о’кей».

Так было до вчерашнего дня. Я закрыла дверь, вскинула руки, но не успела сделать и пары шагов на свободе, как раздался громкий вопль. Она? Я замерла. Но нет, это не кошка на улице, и не проезжающая машина, и не колокола в церкви через поле (какое блаженство, когда все происходит наоборот: слышишь слабое жалобное хныканье и уверена, что это ребенок, а потом – о, слава Бобу! – оказывается, что это просто сигнализация чьей-то машины, и, значит, опасность миновала). Но в этот раз звуки издавала моя дочь.

У меня есть правило, которое я установила для себя именно на такой случай и придерживаюсь его, что бы ни случилось: как бы я себя ни чувствовала, как бы мне ни хотелось вызвериться на Люси, я делаю все ровно наоборот. Так что я спокойно вернулась в ее комнату, погладила по голове и спросила: «Что случилось, милая?» – хотя на самом деле мне хотелось выхватить ее из кроватки и трясти, пока у нее зубы не вывалятся. Я надеялась, что несколько ласковых слов вернут «статус кво».

Бывают родители столь строгие и внушающие такой ужас, что их дети стараются не раздражать их. Я их не выношу и одновременно завидую им. Дети этих жестоких злодеев-людоедов ходят на цыпочках и лишний раз глаза родителям не мозолят. А моя дочь меня ни на грош не боится. Вот чего она сегодня раскричалась, ведь все с ней в порядке: выкупана, накормлена, поцелована, обнята и только что прослушала три сказки на ночь.

Мне необходимо, чтобы вечером ее не было рядом. Вечером! Можно подумать, я имею в виду время с шести до полуночи. Но нет, мне нужны жалкие два с половиной часа с восьми тридцати до одиннадцати. Я настолько устаю днем, что физически не в состоянии ложиться позже. Ношусь как белка в колесе, с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой, говорю то, чего говорить не хочется, никогда не успеваю поесть, прихожу в восторг от «шедевров», которым самое место в мусорном баке. Таков мой самый обычный день. Вот почему время с половины девятого до одиннадцати неприкосновенно, а то я рехнусь.

Когда Люси сообщила, что боится монстра, который придет за ней в темноте, я объяснила, насколько могла терпеливо и добро, что монстров не существует. Поцеловала ее, закрыла дверь и замерла на лестничной площадке. Снова раздались крики. Я просто слушала – минут десять или около того. Отчасти я делала это ради Люси – понимала, что существует опасность (никогда нельзя недооценивать опасность, а то может случиться что-нибудь ужасное), что я разобью ее голову об стену, настолько я была зла за то, что она отняла у меня целых десять минут. Я не могу уделить ей больше времени, чем уже уделила, ни секунды больше. Плевать, что нельзя так говорить, – это правда. Важно говорить правду, не так ли? Пускай только самой себе.

Удостоверившись, что контролирую свою ярость, я вошла в комнату и снова уверила ее, что монстров не существует. Но, сказала я – понимающая и разумная мамочка, – ночник я оставлю включенным. Я закрыла дверь и на этот раз спустилась до середины лестницы, прежде чем она опять заорала. Я вернулась, поинтересовалась, что на этот раз не так. «Темно!» – был мне ответ. Люси потребовала еще и дверь оставить открытой.

– Люси, – сказала я самым уверенным-но-добрым голосом, на какой была способна. – Спать нужно с закрытой дверью. Ты всегда спала с закрытой дверью. Если хочешь, я открою шторы, чтобы немного света попадало с улицы.

– На улице темно! – завопила она.

К этому моменту она уже билась в истерике. Лицо покраснело, все слезах и соплях. Ладони у меня так и чесались, пришлось стиснуть кулаки, чтобы не ударить ее.

– Скоро твои глаза привыкнут, и небо не будет казаться таким уж черным.

Как объяснишь ребенку, что небо ночью не черное, а серое? Марк у нас в семье за умного, слушают только его. (Откуда мамочке знать о чем-нибудь важном? Мамочка ведь не производит ничего полезного для общества. Вот что думает папочка.)

– Я хочу, чтобы дверь была открыта! – завыла Люси. – Открыта! Открыта!

– Прости, дорогая, – сказала я. – Понимаю, ты напугана, но в этом нет никакой необходимости. Спокойной ночи. Увидимся утром.

Я наполовину раздвинула шторы, вышла из комнаты и закрыла дверь.

Вопли усилились. Беспричинные вопли, ведь в комнате уже вовсе не было темно. Я сидела на лестнице, и ярость разрывала меня. Я не могла утешать Люси дальше, потому что не воспринимала ее как напуганного ребенка – крики были оружием. Я была жертвой, а она – моей мучительницей. Она могла испоганить мой вечер, и она это знала. Она может испоганить всю мою жизнь, если захочет, в то время как я ее – не могу, потому что, во-первых, Марк меня остановит, а во-вторых, я люблю ее. Я не хочу быть ужасной матерью, я не брошу ее и не стану бить, так что я в ловушке: она может заставить меня страдать столько, сколько ей захочется, а я не могу ответить тем же. У меня нет власти – вот что бесит меня сильней всего.

Люси и не думала умолкать. Можно было решить, будто ее заживо сжигают прямо в постели. Через какое-то время она выбралась из кровати и попробовала открыть дверь. Но я вцепилась в ручку снаружи. Тогда она запаниковала. Люси привыкла, что все двери всегда открываются. Я все еще не чувствовала ничего, кроме ярости, хотя и знала: надо просто подождать. Так что сидела под дверью, пока Люси не охрипла, пока она не начала умолять меня вернуться и не оставлять ее одну – и пока я не начала жалеть ее сильней, чем жалела себя. Когда я вошла, она лежала на полу. Вцепившись в мои ноги, она принялась причитать: «Спасибо, мамочка, спасибо, ох, спасибо!»

Я подняла ее, посадила себе на колени. Капельки пота покрывали маленький лобик. Я успокоила ее, обняла, гладила по голове. Стоит ей дойти до полного отчаяния, как я снова становлюсь доброй. Но никак не раньше. Раньше я просто не в силах симпатизировать этому сытому и залюбленному ребенку, который жалуется и вопит, несмотря на то что у него есть все: дом, дорогая школа, одежда, любые игрушки, книжки и диски с кино, друзья, каникулы за границей.

Пережив крайнюю степень отчаяния и получив наконец материнское прощение, Люси становится такой нежной и благодарной. Настоящий «момент истины». Вот тогда мне легко почувствовать то, что должна чувствовать мать. Хотела бы я научиться пробуждать в себе материнский инстинкт в любой момент. Однажды Люси стало плохо, прежде чем я заставила себя успокоить ее, и я поклялась никогда так далеко не заходить.

Я похлопывала ее по спине, и вскоре она заснула у меня на коленях. Я уложила дочь в постель, укрыла стеганым одеялом. Потом вышла из комнаты и закрыла дверь. Я победила, хотя это и заняло немало времени.

Марку я ничего не рассказала в полной уверенности, что и Люси промолчит, но она проболталась. «Папочка, – сообщила она утром за завтраком, – я боюсь монстров, а мамочка не разрешила мне оставить дверь открытой вчера вечером, и мне было страшно». Губы у нее задрожали. Она устремила на меня полный негодования взгляд, и я поняла, что мой мучитель, этот пыточных дел мастер – всего лишь ребенок, наивная маленькая девочка. Она боится меня не так сильно, как мне иногда кажется, и не так сильно, как я сама себя боюсь, и не так сильно, как следовало бы ей бояться меня. Это не ее ошибка – ей всего пять лет.

Папочка принял сторону любимой дочурки, само собой, и теперь у нас новая система: дверь открыта, тщательно подобранный ночник на месте (не слишком яркий, но вполне достаточно). Я не могла возражать, не открыв собственной иррациональности. «Нам же все равно, открыта дверь в ее комнату или закрыта, – сказал Марк, когда я пыталась убедить его. – Какая разница?»

Я ничего не ответила. Разница есть; мне нужно, чтобы эта чертова дверь была закрыта. Вечером, вместо того чтобы чувствовать, что я наконец свободна, я передвигалась по дому на цыпочках и повсюду слышала ее дыхание, посапывание, шорох одеяла. Я чувствовала ее присутствие каждой частичкой своего тела, чувствовала, как она вторгается на территорию, которая по праву принадлежит только мне.

Хотя не так все плохо. Всякий раз, как я пытаюсь пожаловаться, моя убийственно жизнерадостная мамочка заявляет, что мне повезло больше, чем многим женщинам, – Люси ведь в основном ведет себя хорошо, и мне помогает Мишель, а потому все прекрасно. Тогда почему я просыпаюсь каждую субботу с чувством, будто меня будут душить сорок восемь часов подряд, без всякой уверенности, что я доживу до понедельника?

Сегодня говорила с Корди по телефону, и она сказала, что ее Уна тоже озабочена монстрами. Корди винит детей из класса Люси и Уны, детей «с той стороны улицы» (ее слова, не мои).

– Готова держать пари, родители забивают им голову чушью про фей и дьяволов, и наши дети этим заразились, – сердито сказала Корди. – Ты платишь бешеные деньги, чтобы отправить дочь в частную школу, где, надеешься, она не будет общаться со всякой белой рванью, но потом оказывается, что она таки общается, потому что у некоторой рвани много денег.

– Благодаря соляриям и совершенной технологии эпиляции зоны бикини, – горько добавила она.

Я не очень поняла, что она имела в виду.

Что еще? Ах да, человек по имени Уильям Маркс, похоже, собирается разрушить мою жизнь. Пока он этого не сделал, но, должна признать, особых надежд я не питаю. Поживем – увидим.