Текст книги "Домашняя готика"

Софи Ханна
Домашняя готика

Посвящается Сьюзан и Сьюзи

– И твою семью заодно!

Эти три слова она не произнесла, а выкрикнула. Пока Пэм проталкивается через толпу передо мной, я не слышу ничего, кроме этого последнего всплеска злобы. Слова впечатываются в мозг ударами боксера.

Зачем втягивать моих родных? Они-то что ей сделали?

Несколько человек остановились поглазеть, как я отреагирую на вспышку Пэм. Можно прокричать что-нибудь вслед, но она меня не услышит. Звуки так и несутся со всех сторон: сигналят автобусы; из дверей магазина вырывается музыка; уличные музыканты немилосердно лупят по струнам гитар. И низкий металлический гул – поезда прибывают и отправляются от станции Роундесли.

Пэм быстро удаляется, оставляя за собой широкий клин в толчее. Еще долго видны ее белые кроссовки со светящимися полосками на пятках, коротенькое квадратное тело и темно-фиолетовые стриженые волосы. Я не собираюсь преследовать ее и не хочу, чтоб кто-то из зевак подумал, будто я сейчас брошусь за ней. Женщина средних лет, на руках которой ручки от пакетов оставили багровые следы, шепотом – как ей кажется – повторяет слова Пэм девочке-подростку в шортах и ярком топе, пропустившей все самое интересное.

Меня не должно волновать, что сцену наблюдало столько народу, и все же неприятно. С моей семьей все в порядке, но с десяток посторонних людей уверены, что это не так, – и все благодаря карлице с фиолетовыми волосами. Следовало ответить Пэм, оставить за собой последнее слово.

Выхлопные газы и пыль забивают легкие, пот течет по лицу. Жара ужасная, воздух точно кисель. Я всегда плохо переносила жару. Внутри словно кто-то надувает бетонный пузырь – вот что со мной делает злость. Я поворачиваюсь к аудитории, слегка кланяюсь и говорю: «Надеюсь, вам понравилось шоу». Девочка в шортах заговорщицки улыбается мне и отпивает из пластикового стаканчика. Так бы и врезала ей.

Бросив еще один уничтожающий взгляд на зевак, иду в сторону «Фэрроу и Болл». Надо бы успокоиться. Я направлялась туда за образцами краски, и будь я проклята, если позволю Пэм с ее истерикой нарушить мои планы. Проталкиваюсь через толпу на Кэдоган-стрит, ожесточенно орудуя локтями и получая от этого чуть больше удовольствия, чем положено. Как же я зла на себя. Почему не кинулась и не схватила Пэм за ее нелепые волосы, не облаяла ее в ответ. Господи, да заурядное «Пошла ты на хрен!» лучше чем ничего.

В магазине вовсю надрывается кондиционер, холод как в морозилке. Кроме меня тут только мамаша с дочкой. У девочки огромные металлические скобки на зубах. Желает выкрасить свою комнату в ярко-розовый, но мамочка полагает, что белый или другой нейтральный цвет будет уместнее. Они пререкаются шепотом в дальнем углу магазина. Вот как положено скандалить на публике – тихо, чтоб никто ничего не слышал.

Сообщаю подошедшему консультанту, что просто смотрю, и поворачиваюсь к стенду с разноцветными картонками. Меня переполняет столь сильная ярость, что я даже шевельнуться не в силах. Пот на лице засыхает липкими полосками.

Если опять встречу Пэм, сшибу ее на землю и раздроблю ей голову. Не только ей можно бесноваться! Я тоже умею устраивать истерики!

Не могу я ничего покупать, когда не в настроении, а сейчас я точно не в настроении. Выхожу из ледяного магазина обратно в зной, взбешенная еще больше тем, что эта идиотка настолько выбила меня из колеи. Осматриваю Кэдоган-стрит, но Пэм не видно. Возможно, я и не размозжила бы ей башку – вообще-то я бы точно этого не сделала, – но приятно представить, что я из тех, кто способен нанести быстрый и беспощадный удар.

Многоэтажная парковка находится на другой стороне городка, на Джиммисон-стрит. На ходу исследую сумочку в поисках талона, который надо скормить парковочному автомату. Талона нет. Лезу в застегнутый на молнию боковой карман. Пусто. И где именно я припарковала машину, на каком этаже и в какой зоне? Понятия не имею. Вечно я слишком спешу, стараясь впихнуть беготню по магазинам, которую бесконечно откладывала, между работой и детским садом. Кстати, что там на работе? Есть что-то срочное? Мозг опережает сам себя, впадая в панику прежде, чем для паники появится причина. Куда я положила предварительные исследования для Гилсенена? Отправила ли факс с диаграммами эрозии осадочных пород? Вроде бы все в порядке.

Может, ничего важного я и не забыла, но лучше бы знать наверняка – как раньше. Теперь, когда у меня двое малышей, у работы появился дополнительный, личный аспект: каждый раз, когда я говорю или пишу о Венецианской лагуне, которая размывает город, я отождествляю себя с этим чертовым местом. Два сильных течения, по имени Зои и Джейк, возрастом четыре и два года, вымывают из моего мозга все важное, подменяя мыслями о Барби и «Калполе». Может, написать статью, набитую диаграммами и доказывающую, что мой разум зарос илом и нуждается в очистке? Написать и отправить Нику, у которого талант забывать про все на свете, кроме работы. Он вечно советует мне следовать его примеру.

Детский сад закроется через сорок минут. И пятнадцать из них я потрачу, бегая вверх-вниз по бетонным коридорам, задыхаясь, рыча сквозь стиснутые зубы и пытаясь опознать свой черный «форд гэлакси». А потом, поскольку парковочный билет я потеряла, придется искать служителя и давать ему на лапу, чтобы он поднял шлагбаум и выпустил меня. И я снова опоздаю, и воспитательница снова будет недовольна, и образцов краски у меня по-прежнему нет, как нет и детской переноски, которую давно следовало купить для Джейка, а то он вечно вырывается у меня из рук и бросается прямо на проезжую часть. А пробежаться по магазинам я теперь не смогу до следующей недели, поскольку завтра прибывают люди из «Консорцио» и сорваться с работы пораньше не удастся.

Сильный удар в правый бок. Я заскакиваю на бордюр в попытке устоять на ногах, но теряю равновесие. Бетонное покрытие дороги несется мне навстречу. Сзади кто-то кричит: «Осторожней, дорогая, осторожней!..» Разум, осознав неизбежность катастрофы, заходится в визге. Прямо на меня надвигается автобус, он уже нависает надо мной, а я будто издалека наблюдаю, как какой-то мужчина колотит по железному боку автобуса и орет: «Стой!»

Времени нет. Автобус слишком близко. Я отвожу взгляд от огромных колес и пытаюсь откатиться в сторону. Отшвыриваю сумочку, и она приземляется в нескольких футах, и мне кажется, что это хорошо, что я барьер, благодаря которому телефон и ежедневник не пострадают. И зеркальце от Вивьен Вествуд в розовом мешочке уцелеет. Но нельзя же просто валяться здесь кулем. Шевелись! Бетон царапает лицо. Что-то пихает меня вперед. Огромные колеса вот-вот раздавят мне ноги.

И вдруг колеса замирают. Пытаюсь пошевелиться и с удивлением обнаруживаю, что мне это удается. Я выползаю на свободу и сажусь, готовясь увидеть кровь и кости, торчащие из разорванной плоти. Чувствую я себя нормально, но мозг выкидывает разные штуки. Людям часто кажется, что все в порядке, а потом они падают замертво. Ник вечно достает меня мрачными историями из больницы.

Платье разодрано, все в грязи. Колени и руки стерты, сочатся кровью и горят от боли. Какой-то человек надрывается в злом крике. Почему-то он одет в бежевую пижаму с забавным значком, и только через несколько секунд я понимаю, что это водитель автобуса, едва меня не убивший. Вокруг уже целая толпа, люди орут на водителя, требуя оставить меня в покое. Я смотрю, слушаю, чувствуя себя сторонним наблюдателем, хотя это уже второй скандал за сегодня с моим участием. Похоже, это входит в обычай. Я неуверенно улыбаюсь двум дамам, особо рьяно вступившимся за меня. Они придвигаются ближе.

– Я в порядке, правда, – бормочу я. – Со мной все хорошо.

– Но не стоит сидеть посреди дороги, милая, – говорит одна из дам.

Но я не хочу двигаться. Да-да, конечно, сидеть здесь вечно я не могу – и команда из «Консорцио» приезжает, и ужин пора готовить, и детей забирать, – однако ноги словно приросли к бетону.

Начинаю хихикать. Я ведь могла бы быть уже мертва, но – жива.

– Меня чуть не задавили, – смеюсь я. – Так почему бы мне не посидеть тут пару секунд?

– Нужно доставить ее в больницу, – предлагает мужчина, колотивший по автобусу.

На заднем плане знакомый голос говорит:

– Ее муж работает в центральной больнице Калвер-Вэлли.

Я снова смеюсь. Вот умора. Как будто у меня есть время прохлаждаться в больнице.

– Как тебя зовут, милая? – спрашивает женщина, держащая меня под правую руку.

Не хочу называть свое имя, но и не ответить – невежливо. Надо придумать себе имя. Точно! Например, Джеральдин Бретерик. Я уже разок пустила его в ход, когда таксист проявил к моей особе чрезмерный интерес, а мне понравилось ощущение риска, заигрывания с судьбой.

Но представиться я не успеваю, снова раздается знакомый голос:

– Салли. Ее зовут Салли Торнинг.

Странно, но только увидев лицо Пэм, я вспоминаю, что перед падением меня что-то толкнуло в бок. У Пэм не лицо, а бульдожья морда – все в складках, а посередке маленький носик. Так что же меня толкнуло? Чья-то рука?

– Господи, Салли. – Пэм опускается на колени рядом со мной, наклоняется. Кожа в ложбинке груди у нее вся в морщинках, темная и плотная, а ведь Пэм нет и сорока. – Господи, ты в порядке! Слава богу! – Она оборачивается к публике: – Я отвезу ее в больницу. Я ее знаю.

Слышу, как кто-то говорит: «Это ее подруга», и у меня в голове что-то взрывается. Я отшатываюсь от Пэм:

– Лицемерка! Ты мне вовсе не подруга! Ты злобная ведьма! Это ты толкнула меня под автобус?

И пусть для меня сегодня скандалы не в диковинку, зеваки-то этого не знают, и я вижу, как меняется выражение их лиц. До публики доходит, что я замешана в чем-то постыдном – приличные люди не падают просто так под автобусы.

Подбираю сумочку и хромаю к парковке, Пэм ошеломленно смотрит мне вслед.

Часом позже, погрузив в машину детей, я наконец въезжаю на Монк-Барн-авеню, все еще во власти ощущения «повезло-что-выжила». Это чувство сиянием обволакивает меня, не давая боли разлиться по телу. Нечто похожее я испытала, когда родилась Зои, – накачанная обезболивающим, я никак не могла поверить в случившееся.

Я так рада видеть наш дом – впервые с тех пор, как мы в него переехали. Если мне предложат умереть или прожить в этом мирном доме всю жизнь, я точно выберу последнее. Надо бы поделиться этой мыслью с Ником, когда он опять заявит, что я слишком мрачная. Дом мне все еще кажется новым, хотя мы живем здесь уже полгода. Нам принадлежит лишь часть этого просторного, элегантного особняка, некогда имевшего даже художественную ценность. До того, как банда архитекторов-вандалов перепланировала его, разделив на три части. Мы с Ником купили треть. Прежде мы обитали в старинном, насчитывающем под три сотни лет коттедже в Силсфорде, с тремя спальнями и чудесным зимним садом, который любили Зои и Джейк. И мы с Ником.

Я паркуюсь у бордюра, как можно ближе к нашему новому жилищу, чтобы было не так мучительно волочить к двери детей, их сумки, игрушки, одеяла и пустые бутылки. Монк-Барн-авеню – два аккуратных ряда четырехэтажных викторианских домов с узенькой полоской проезжей части меж ними. Узкой улицу делают машины, припаркованные вплотную друг к дружке по обе стороны. Гаражей тут нет, так что все паркуются на улице, – еще одна причина для моей неприязни к этому месту. В Силсфорде у нас был гараж на две машины с красивыми голубыми воротами.

Приказываю себе не быть сентиментальной идиоткой – господи, гаражные ворота! – и выключаю двигатель. И тут же оглушает мысль: Пэм Сениор пыталась меня убить. Нет. Невозможно. В этом нет никакого смысла. В этом так же мало смысла, как и в том, что она прокричала мне на улице.

Зои и Джейк спят. Рот у Джейка приоткрыт, он сопит, щечки розовые, оранжевая майка в пятнах – остатки дневной трапезы. У Зои головка склонена набок, ладошки на коленях, светлые кудряшки растрепаны. Каждое утро я провожаю ее в детский сад с аккуратным хвостиком, а возвращается она неизменно взлохмаченная, пушистые волосы золотистым облаком окружают лицо.

Мои дети обескураживающе красивы, в отличие от нас с Ником. Я переживаю из-за их совершенства, ведь в Спиллинге тьма завистливых родителей, способных запросто похитить моих деток. Но Ник уверяет меня, что даже самые уродливые маленькие грязнули, с ног до головы измазанные соплями, для своих родителей столь же прекрасны, как Зои и Джейк для нас. Но верится мне в это с трудом.

Смотрю на часы: семь пятнадцать. В голове пусто, никак не могу решить, что делать. Если разбудить детей, то после сна в машине они либо до десяти часов не успокоятся, либо, наоборот, будут вялыми и плаксивыми, так что придется поскорее их уложить, не накормив. А в половине шестого они подскочат с воплями «ЯЙКИ!!!», что на их языке означает яичницу.

Достаю из сумки сотовый и звоню на наш домашний номер. Ник берет трубку, но отвечать не спешит. Голова у него явно занята чем-то другим.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Ты какой-то растерянный.

– Я просто…

Ну да, так и есть. Витает неизвестно где. На заднем плане слышно телевизор. Я жду, пока он спросит, почему я опоздала, где я нахожусь и где дети, но Ник усмехается в трубку и говорит:

– Что за чушь! Да кто в это поверит!

Многолетний опыт подсказывает, что обращается он к новостям по Четвертому каналу, а не ко мне. Интересно, Джона Сноу[1]1
  Известный британский журналист и телекомментатор. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] он тоже иногда раздражает?

– Я снаружи, в машине, – сообщаю я. – Дети спят, выключи ящик и помоги мне.

На месте Ника я бы разъярилась, попробуй кто-нибудь так мной командовать, но он пребывает в отменном настроении, а потому не обижается и через минуту возникает в дверях. Темные вьющиеся волосы примяты с одной стороны, – значит, валялся на диване с того момента, как вернулся с работы. В телефоне все бубнит голос Джона Сноу.

Опускаю стекло и говорю:

– Ты забыл положить трубку.

– Господи, что у тебя с лицом? И с платьем? Салли, да ты вся в крови!

Вот с этого момента я начну врать. Если скажу правду, Ник поймет, что я обеспокоена. И тоже забеспокоится. И притвориться, будто ничего не случилось, не получится.

– Расслабься, ничего страшного. Ну упала, меня немного задавили, ерунда. Пара царапин и синяков.

– Немного задавили? Ты имеешь в виду, затоптали? Выглядишь ужасно. Ты уверена, что в порядке?

Я киваю, радуясь про себя. Ник такой доверчивый.

– Ладно. – Он смотрит на заднее сиденье и хмурит брови. – Дети. Что будем делать?

– Если оставим их спать, просидим в машине до девяти вечера, а потом они будут скакать до полуночи.

– А если разбудим, они устроят нам кошмар прямо сейчас.

Я молчу. Я бы предпочла кошмар сейчас, а не с девяти до полуночи, но хотя бы раз не хочу принимать решение. Одно из главных отличий между мной и Ником состоит в том, что он на все готов, лишь бы оттянуть неприятности, в то время как я предпочитаю с ними справляться. Как не устает повторять Ник, это означает, что я ищу проблемы на свою голову, тогда как он ловко избегает их.

– Мы могли бы заказать еду, откупорить бутылку вина и устроить пикник в машине… Вечер такой теплый.

– Ты мог бы, – поправляю я. – Извини, но твоя жена слишком стара и слишком сильно устала, чтобы жевать пиццу в машине, когда под боком нормальная кухня. Кстати, почему только одну бутылку?

Ник ухмыляется:

– Могу принести две, если это решит дело.

Я качаю головой, сознавая, что единственный унылый взрослый человек, основная задача которого – портить всем удовольствие, тут я.

– Мне их разбудить? – вздыхает Ник.

Открыв дверцу машины, я кое-как выползаю наружу.

– Господи! – вскрикивает Ник, увидев мои колени.

Я хихикаю. Не знаю почему, но из-за его бурной реакции мне становится лучше.

– Каким образом такой паникер, как ты, умудрился получить работу в больнице?

Ник работает рентгенологом. Наверное, его бы уже уволили, если бы он имел привычку пугать раковых больных криками «Господи, отродясь не видел такой ужасной опухоли».

Открываю багажник и начинаю собирать детское барахло, пока Ник осторожно тормошит Зои, нежно уговаривая ее проснуться. Я пессимист, поэтому прикидываю, что у меня есть примерно двадцать секунд, чтобы добраться до двери и покинуть зону поражения, прежде чем дети сдетонируют. Нагруженная багажом, несусь к укрытию, в кильватере полощутся детские одеяла, врываюсь в дом и, сцепив зубы в ожидании боли, которая наверняка заявит о себе, когда придется согнуть разбитые колени, начинаю подниматься по лестнице.

Дом номер 12-А по Монк-Барн-авеню обладает одной необычной особенностью: он почти целиком состоит из лестниц. О, тут есть кусочек холла, пара ярдов лестничной площадки, а если вам действительно повезет, можете споткнуться о комнату, но, по большому счету, мы купили кучу лестниц в приличном месте. Вообще-то это самое приличное место в округе, и проживание здесь гарантирует, что Зои и Джейк отправятся в начальную школу Монк-Барн.

Я жалею, что из-за школы нам пришлось сюда переехать, так что, надеюсь, школа действительно хорошая. В прошлом году ее показывали по телевизору, в программе про государственные начальные школы (кроме Монк-Барн, еще одна в Гилфорде и одна в Эксетере), сравнимые по качеству образования с частными. Я предпочла бы заплатить за частную школу и остаться в нашем старом доме, но Ник учился в жутко дорогой частной школе, и годы, проведенные там, вспоминает с ужасом, так что частные школы мы отвергли с самого начала.

Из окна нашей ванной открывается вид на игровую площадку этой школы. Впервые увидев ее, я была разочарована, поскольку выглядело все вполне обычно. Неужели мы покинули уютное насиженное место ради вот этой бетонной скукоты? Я-то рассчитывала, что как минимум в этом бетоне будут вырезаны ученые тексты на латыни.

Ежась от боли, преодолеваю первый лестничный пролет и ковыляю мимо нижнего туалета, спальни, которую делят Зои и Джейк, и ванной. Самое интересное в нашей квартире – квадратная выгородка, скрывающая еще одну лестницу, которая ведет в квартиры 12-В и 12-С. Ужасно раздражает, что посреди моего дома стоит огромная коробка, а в ней – чужая лестница, мало того, что сжирающая половину пространства, так еще из-за нее приходится то и дело поворачивать за угол. Когда мы только переехали, я подскакивала всякий раз, когда за стенкой раздавался топот буйволиного стада. Вскоре я поняла, что это всего лишь соседи возвращаются домой.

Хромая мимо кухни, слышу крики с улицы. Дети проснулись. Бедный Ник, ему и в голову не придет, что я попросту сбежала от бедлама, который сейчас накроет его с головой. Поворачиваю за угол. Наша спальня слева. Она настолько крошечная, что если вздумаешь, стоя в дверях, упасть, то приземлишься на кровать. Эта идея мне нравится, но я продолжаю идти, снова поворачиваю за угол и оказываюсь в гостиной; это единственная комната, из которой видно улицу, а я хочу проверить, как Ник держится против объединенных сил Зои и Джейка.

Стараясь не замечать почерневшую банановую кожуру на подлокотнике дивана, подхожу к окну. Ник стоит на коленях, держа под мышкой вопящую Зои. Джейк лежит на обочине, заходясь в плаче, лицо у него багровое. Ник безуспешно пытается подобрать его, едва не роняя при этом Зои. Та вопит во все горло: «Паааапаа, ты чуть не уронил меняяяя». Наша дочь недавно научилась констатировать факты и старается как можно больше практиковаться.

Наши соседи Фергус и Нэнси выбрали самый подходящий момент, чтобы припарковать свой сверкающий красный «мерседес»-кабриолет. Крыша, само собой, опущена. Фергусу и Нэнси принадлежит дом 10 по Монк-Барн-авеню – целиком, и в первозданном виде. Оставив машину на улице после тяжелого рабочего дня, они могут пройти прямо в квартиру, налить себе по бокалу вина и расслабиться. Нам с Ником это кажется чем-то из области фантастики.

Я открываю окно гостиной, чтобы впустить немного воздуха, ставлю телефон на базу и выключаю телевизор. Лучший способ не дать порезам и ссадинам зарубцеваться – продолжать двигаться. Об этом я напоминаю себе, быстро приводя гостиную в порядок: подушки на диван, программу на кофейный столик, пиджак Ника в шкаф. Бегу на кухню, размахивая банановой кожурой. Если я когда-нибудь уйду от Ника к другому, сперва обязательно удостоверюсь, что этот другой – аккуратист.

Возвращаюсь в гостиную, раскрываю пакеты, раскладываю вещи пятью привычными кучками: пустые молочные бутылки и стаканчики из-под сока, грязная одежда, требующая внимания корреспонденция, разнообразный мусор и произведения искусства, которыми должно восхищаться. Дети все еще воют. Слышно, как Ник пытается тактично избавиться от Фергуса и Нэнси, которые вечно норовят остановиться и поболтать. «Простите, я, пожалуй…» – слышу я голос мужа, визг Джейка заглушает остальное.

«Ох, господи, бедняжка», – прорывается голос Нэнси. Только вот кто там «бедняжка» – Ник или верещащий Джейк? У наших соседей всегда такие перепуганные лица, когда они наблюдают, как мы сражаемся с Зои и Джейком. Сейчас они наверняка убеждены, что в детском саду случилось нечто ужасное – всех покусала бешеная собака, к примеру. Представляю, как бы они опешили, скажи я им, что это нормально и подобные истерики случаются по два раза на дню.

Когда Нику удается затащить детей в кухню, я уже загрузила в мойку большую часть посуды, протерла все поверхности, плюхнула по порции пастушьего пирога в две тарелки и сунула в микроволновку. Дети вваливаются в кухню как выжившие с «Титаника»: мокрые, растрепанные и стенающие. Веселым голосом сообщаю, что к чаю будет их любимый пастуший пирог, но они меня не слышат. Джейк плашмя валится на пол: «Бутылочка! Кроватка!» Игнорируя эти требования, я продолжаю соловьем разливаться про пастуший пирог.

Зои хнычет:

– Мамочка, я не хочу пастуший пирог на ужин. Я хочу пастуший пирог!

Ник зигзагом огибает ее, добираясь до холодильника.

– Вино! – рычит он.

– Ты и получишь пастуший пирог, дорогая, – говорю я Зои. – И ты, Джейки. А теперь давайте-ка все к столу.

– Неееет! – кричит Зои. – Не хочу!

Джейк, видя, как Ник наливает вино в два стакана, садится и тычет пальцем:

– Дай. Дай!

– Джейк, тебе нельзя вино. Хочешь лимонад? Апельсиновый сок? Зои, ты не будешь пастуший пирог? Чего тогда ты хочешь? Сосиски с фасолью?

– Неееет! Я же сказала! Я не хочу пастуший пирог, я хочу пастуший пирог!!!

Моя дочь для своих четырех лет очень развитая. Уверена, никто из ее сверстников не додумался бы до такого простого и гениального способа вывести родителей из себя.

– Хочу! – Джейк снова тычет в стакан Ника: – Пить! Стлиттл!

Мы с Ником переглядываемся. Мы единственные люди в мире, кто понимает все, что говорит Джейк.

Перевод: наш сын желает усесться перед телевизором со стаканом вина и смотреть «Стюарт Литтл». Я его понимаю. За исключением пары деталей, я хочу того же.

– После ужина можно посмотреть «Стюарт Литтл», – твердо говорю я. – А теперь, Зои, Джейк, давайте все сядем за стол, вы поедите замечательного пастушьего пирога и расскажете нам с папой, как прошел день. Мы устроим чудесный семейный ужин. – Я даже сама себе кажусь наивной идиоткой. Но попытка не пытка.

Ник поднимает Джейка с пола и сажает на стул. Сын ожесточенно извивается. Зои хватает меня за ногу, все еще настаивая, что она одновременно и хочет и не хочет пастуший пирог.

– Ладно, – уступаю я, мысленно переходя к плану Б. – Кто хочет посмотреть «Стюарт литтл»?

Данное предложение вызывает страстный отклик среди младших членов общины.

– Хорошо. Идите в гостиную и садитесь на диван, а я принесу ужин. Но вам придется все съесть, ладно? Иначе я выключу телевизор.

С восторженным визгом Зои и Джейк несутся в гостиную.

– Они не станут это есть, – сулит Ник. – Зои будет размазывать еду вилкой по тарелке, а Джейк – по полу.

– Попробовать стоит, – кричу я через плечо, поднимаясь по лестнице с тарелками пастушьего пирога в каждой руке.

Джейк первым добирается до верха лестницы. Через пару секунд его догоняет Зои, он тут же легонько шлепает ее по носу. Она бьет его в ответ, он падает на меня. Я тоже падаю. Прибежавший Ник застает следующую картину: Зои рыдает на лестнице, Джейк рыдает в дверях гостиной, а я ползаю на четвереньках и собираю облепленные шерстью фарш, морковь, грибы и куски картошки.

– Так! – объявляет Ник. – Если все перестанут плакать, то… получат шоколадку!

В руке он держит наполовину развернутый батончик «Кранч». Так разбойник держал бы пистолет. В глазах мужа – откровенное отчаяние.

– Никакого шоколада! – говорю я. – Спать! Немедленно!

Подбираю остатки пастушьего пирога, сгребаю детей и волоку вниз, в их комнату.

Твердо решив настоять на своем вопреки судьбе, натягиваю на Зои ночнушку, Джейка засовываю в пижаму и запихиваю обоих под одеяла. Грозно приказываю им ждать и удаляюсь за теплым молоком. По возвращении застаю обоих сидящими рядышком на кровати Зои. Сестра обнимает братика, Джейк лучезарно улыбается.

– Я почистила зубы себе и Джейку, мамочка, – гордо сообщает Зои. Я замечаю розовую и голубую зубные щетки, торчащие из-под кровати Джейка, и широкие белые разводы на ковре и на левой щеке Джейка.

– Умница, солнышко.

– Азка? – с надеждой спрашивает Джейк.

– Какую сказку вы хотите?

– Еселыферки, – говорит он.

– Ну хорошо.

Беру с полки «Веселые циферки» доктора Сюса и сажусь на кровать. Зои и Джейк переворачивают страницы и ищут спрятанные цифры. Но стоит закончить, как Джейк говорит «Ова!», и я читаю снова. Потом переношу Джейка в его кроватку, укрываю и пою колыбельную. Я сочинила ее, когда Зои была совсем крохой, и теперь нам с Ником приходится распевать ее каждый вечер, а дети хохочут над нами, будто мы пара чудаковатых старых дураков, ведь песня состоит из их имен и нагромождения непонятных слов.

Целую детей и закрываю дверь. Не понимаю я их. Если они устали и хотят спать, почему просто не скажут об этом?

Ник устроился на полу, веник и совок валяются рядом. Опять смотрит новости и пьет вино. Нику нравятся все новости: 24, Четвертый канал, Си-эн-эн. Прямо новостной наркоман.

– Как они?

– Хорошо. Дорогой, ты не собираешься… – деликатно киваю на веник.

– Секунду. Только досмотрю. Этого не достаточно. Только не сегодня, когда меня пытались убить. Ведь если человека толкнули под автобус, значит, его хотели убить, верно?

– Попробуй совместить, – предлагаю я. – Можешь смотреть и убирать одновременно.

Бесполезно. Ник глядит на меня как на сумасшедшую.

– Я просто хочу сказать, это было бы намного эффективней.

Он понимает, что я говорю серьезно, и смеется:

– Почему бы мне не перейти сразу к последнему дню жизни? Это было бы очень эффективно.

– Я звоню Эстер, – цежу я сквозь зубы и, схватив телефон, направляюсь в ванную.

Теплая ванна с лавандовыми пузырьками все расставит по местам.

– Не забудь заодно поужинать, поспать и съесть завтрашний завтрак, – кричит Ник мне вслед. – Так будет гораздо эффективней.

Он понятия не имеет, что обычно я и делаю сто дел разом.

Включаю горячую воду и набираю номер Эстер. Приветствие для меня у Эстер традиционное:

– Уже спасла Венецию?

– Нет пока, – отвечаю я.

– Ну ты и тормоз. Давай уже за работу!

Я работаю три дня в неделю на фонд «Спасем Венецию», а Эстер считает название дурацким и пафосным. Мы дружим со школы.

– Кстати, о тормозах… – стонет она. – Имбецил, ну такой имбецил. Знаешь, что он сегодня отмочил?

Эстер работает в университете Роундесли. Она секретарь декана исторического факультета.

– Сегодня для него поступила куча электронных писем. Аж шесть штук. Понятно, я переслала все шесть ему и – поскольку знаю, что он за имбецил, – предложила два варианта: он может ответить напрямую сам или сказать мне, что написать, и я отвечу за него. Два простых варианта, так?

Я соглашаюсь, очень надеясь, что история скоро закончится. Мне надо выговориться.

Надо? Я собираюсь ей рассказать?

– Через три часа на мою почту сваливаются уже семь писем, все от имбецила. В одном он сообщает, что ответил на все сам. Остальные шесть – ответы всевозможным важным типам из мира исторической науки. Он-то думает, что отправил письма этим типам, хотя на самом деле отправил их мне. Просто кликнул «ответить»! И этот болван – декан целого факультета!

Ее гнев меня утомляет. Надо бы просто разозлиться, но вместо этого я просто оцепенела.

– Сэл? Ты там?

– Ага.

– Что случилось? Делаю глубокий вдох.

– Мне кажется, что приходящая няня Пэм Сениор сегодня днем пыталась меня убить.

Пэм не была постоянной няней Зои и Джейка, но она часто с ними сидит и помогала Нику, когда в прошлом году я уезжала на неделю. Обычно это жизнерадостная, говорливая женщина, пусть и немного упрямая, если речь заходит о лекарствах или прививках. Встретив ее в Роундесли, я обрадовалась – решила, что теперь не придется ей звонить. В будни я часто настолько устаю к вечеру, что сил на звонок и осмысленный разговор просто не остается.

Я окликнула Пэм, и, судя по всему, она тоже обрадовалась встрече, принялась расспрашивать про Зои и Джейка, которых называет «мелкими». Потом я поинтересовалась:

– Вы ведь сможете присмотреть за Зои на осенних каникулах?

У Пэм сделался какой-то хитроватый вид, как будто она что-то знает, но не скажет.

Осенние каникулы в начальной школе Монк-Барн совпадают с конференцией, на которой я должна присутствовать. Большинство венецианских экологов и эксперты со всего мира, работающие над спасением Венецианской лагуны, собираются на пять дней в Кембридже. Как один из организаторов, я обязана быть там, а значит, нужно найти кого-нибудь, чтобы присматривать за Зои. Сперва я рассчитывала на детский сад, надеялась, что они подержат ее хотя бы неделю, но у них и так все забито. Когда Зои уйдет оттуда в начале сентября, другой ребенок сразу же займет ее место. И я вспомнила о Пэм.

– Без проблем, – согласилась она три месяца назад. – Запишу это в ежедневник. – Ни следа неуверенности, никаких «точно скажу ближе к делу». Надежность, сказала бы я еще сегодня утром, главная черта Пэм. Ежедневник цвета морской волны всегда при ней.

Кажется, у Пэм вообще нет личных интересов. Она одинока, и, насколько я могу судить, ее социальная жизнь ограничивается общением с родителями, с которыми она до сих пор ездит на отдых каждый год. Они останавливаются в отелях одной и той же сети по всему миру и собирают баллы, которыми Пэм очень гордится. Всякий раз, как мы разговариваем, она сообщает мне текущий счет, а я стараюсь изобразить восхищение. Однажды она заявила, что они с мамой всегда оставляют комнату в безупречном состоянии. «После нашего отъезда уборщицам там нечего делать, нечего!»

Книг она не читает, в кино или театр не ходит, не смотрит телевизор. Не увлекается никаким спортом, хотя вечно щеголяет в сиреневых или бледно-розовых спортивных костюмах, велосипедных шортах и куцых лайкровых топиках. Искусство ее не интересует: однажды она спросила, почему у меня на стенах висят «все эти картинки-кляксы». Она не любит ни готовить, ни есть, ни мастерить что-нибудь, ни работать в саду. В прошлом году Пэм сообщила, что больше не будет сидеть с детьми по выходным, поскольку ей нужно больше времени для себя. Понятия не имею, что она собиралась делать с этим временем. Однажды она упомянула, что они с родителями записались на курсы по витражу, но речь об этом больше никогда не заходила – не похоже, чтоб из этого что-нибудь вышло.