Текст книги "Родненькие мои"

Софья Григорьева
Родненькие мои

© Григорьева С. М., 2019

* * *

Здравствуй, долгожданный читатель!

Первую пробу моего пера мама отправила в «Пионерскую правду». Ответ «Читайте классику» отбил у меня охоту афишировать свои «творения». В самом деле, зачем пытаться что-то сочинять, когда есть Пушкин, Тютчев, Маяковский, Блок?.. Но стихи прорвались – стоило уехать за тысячи километров от родного дома.

Я родилась в вятской глубинке в сентябре 1941-го. Отец, комбат Михаил Краев, погиб в боях на Ржевско-Сычёвском выступе под городом Белым. Отчим-моряк воевал на Тихом океане. Страстная мечта о дальних путешествиях позвала меня в Сибирь. После школы геологоразведочный факультет Иркутского политеха, инженерная геология с экспедициями в Красноярском крае, Туве, Хакасии, Бурятии, Читинской области, Приморском крае. Потом вдруг газеты – «Комок», «Аргументы недели». В 2001 году стала членом Союза журналистов России.

Самая подходящая обстановка для вдохновения – поле (геологическое), горы, вокзалы, пристани, дороги, тайга… Попав в круг пишущих ребят, я ощутила настоящее родство, и с подачи друзей стали появляться мои подборки в газетах и журналах. Для первого (и единственного) сборника пришлось «сгребать» в кучу эти публикации, старые тетрадки, блокноты, отдельные листки… Из-за бродячего образа жизни чего-то не досчитываюсь: надеялась на память, а она подводит – всё-таки со времён студенческих практик прошло более полувека!

«Родненькие мои» – строго говоря, зарифмованный дневник. В нём моя жизнь – с победами и поражениями, с мечтами и «обломами», с встречами и прощаниями. Хорошо, если те ли, другие ли стихи лягут вам на душу. Дают надежду на это строки Александра Твардовского: «О том, что знаю лучше всех на свете, сказать хочу. И так, как я хочу». Вот и я пытаюсь сказать – так! Ещё надеюсь на услышанную где-то песенку: «На излёте спешащего века, люди добрые, будьте людьми! Улыбнись, человек, человеку, человек, человека пойми!» Поймём?

ваша Софья Григорьева (Краева)

Мой золотой комбат

* * *

В весёлых поисках поэмы

покинув звон и яркость улиц,

на тёмном школьном чердаке мы

вдруг на автографы наткнулись:

«Родная школа, до свиданья!

Десятый «А» – прекрасный, юный –

здесь расписался в знак прощанья.

Ночь, двадцать первое июня…»

И год… Мы вздрогнем – сорок первый!

И в грудь толкнут скупые строки,

и стыд хлестнёт за поиск перлов,

и станет холодно и строго.

Мальчишки, юноши, ребята,

мы к вам протянемся сердцами.

Какими были вы когда-то,

не в вуз ушедшие, а в пламя?

Девчонки, девушки, девчата,

из ваших классов, с ваших улиц

сквозь годы сверстницы кричат вам:

«Надеемся, что вы вернулись!?

Что ваша юность повторится…»

…Теперь нам женщины, мужчины

иначе видятся. Молиться

готовы мы на их морщины…

* * *

Он написал наугад – просто в Киров.

Верно, не мог, не хотел промолчать.

Траки не тракторов – бешеных «тигров»

взрыли, ревя, областную печать.

В росное утро привычного мира

резко рванулось: «В атаку! Ура!..»

Он вспоминал своего командира

так, словно всё это было вчера.

…День перед боем. В землянке уютной

топится печка, играет гармонь,

шуткам комбата солдаты смеются,

письма читают и пишут домой.

В жёстком планшете уложены кучкой

контуры рук – золотая семья!..

Ночью комбату хозяева ручек,

верно, приснились – братишка и я.

«Тигры» чуть свет поползли серой тучей.

Крикнул: «За мной!» командир храбрецам…

Если б могли… Но картонные ручки

не заслонили от мины отца.

…Годы пройдут. И однажды газету

в дом принесёт городской почтальон.

Скажет тихонько: «Прочтите вот это».

Мама качнётся и выдохнет: «Он…»

Милая, умная, плакать не надо.

Помнят отца – значит, быть ему, жить!

Память бойца – боевая награда,

ею теперь нам вдвойне дорожить.

Он в суете посевных и побелок,

будней негромких и праздничных дат

нам написал об отце, о Победе –

русский, родной, незнакомый солдат.

* * *

«Как на отца похожа!» –

реже слышу теперь,

реже меня тревожит

спазмами боль потерь.

Снег скрипит под ногами,

дождь ли хлещет косой –

мне заменяет память

горький давнишний сон.

Снится моя улыбка –

но на мужских губах:

«Дочушка, дыбки-дыбки…»

Руки… И вдруг – труба,

и от груди отнимет

снова меня война,

в белую с красным зиму

бросит из жерла сна.

Ночью, под небом мирным,

нет этим снам конца –

снова взвывает мина,

та, что убьёт отца.

…Время шагает мерно.

И через столько лет

я соберусь, наверно,

въявь под славный Смоленск.

Где не бывала мама,

встречу вдруг близнеца:

в жилах красного мака –

кровь моего отца.

По золотой пшенице

бодро урчит комбайн…

Снится мне, снится, снится

мой золотой комбат.

* * *

Зимы, осени, вёсны плыли.

Звали, требовали, вели –

поклониться родной могиле,

взять для памяти горсть земли…

…Нас приветила птичьим свистом

незнакомая сторона…

Только имя её – как выстрел:

в нём застыла для нас война.

Вот он, памятник на пригорке,

но ни имени, ни лица…

Дочь… жена… мы стоим на горьком,

на последнем пути отца.

Мы прошли его мирным полем…

Ржа осколков в посевах ржи…

«Мам, я папку совсем не помню!

Расскажи о нём, расскажи!»

* * *

Тихий вечер, пропахший мятою,

сквозь года осколок прожёг.

Я стою в деревне Клемятино –

в незнакомой, но не чужой:

в похоронку слова впечатаны –

типографский, не тот, свинец,

что в бою под Большим Клемятино

смертью храбрых… Отец, отец…

Значит, здесь, за простыми хатами,

в редких (слишком редких!) кустах,

на изрытой земле Клемятина

отмаячил тебе рейхстаг?

Ты был с детства в моём понятии

легендарный комбат, герой.

Я постигла лишь здесь, в Клемятине,

ты – обычный, смешной, живой, –

рвал цветы жене – моей матери…

Как вы мало прожили с ней!

И вот здесь, тогда, у Клемятина,

под тобой… долго… таял… снег…

…Мне вчеканит на сердце вмятину

обелиска звёздный венец…

Подрастут – приедут в Клемятино

ребятишки мои, отец.

* * *

Как здесь тихо – на вашем братском,

как здесь мало имён и лиц…

Лишь взметнулся на поле бранном

над тобой, отец, обелиск.

Над последним окопом вашим

встал шиповник, сомкнув штыки…

Продолженьем маршрута павших –

вдаль, на запад, маршрут реки.

Над могилой на светлой круче,

как знамёна, склонила Русь

овдовелых берёз плакучесть

и рябиновых гроздьев грусть.

Здесь в октябрьскую стынь ночами

мокнет чёрный ажур оград,

сыплет осень на вас в молчанье

золотой листопад наград.

Не нужна вам земная слава,

мимо мчится наш трудный век.

Вновь зима расстилает саван –

незапятнанный белый снег.

Вновь весна… Над безмолвным краем

тишина вспорхнёт, задрожит.

К вам придут девятого мая

те, кто клялся за вас дожить.

На военных и мирных вёрстах

неподкупные судьи – вы…

Обелиски ставятся мёртвым

для живых!..

* * *

Вновь сверну я с дороги непройденной

в самый первый свой, отчий дом.

Там на маленькой улочке родины

встречу вновь постаревших мадонн.

Правда, так никогда их не звали.

Звали – «Бабы, бери топоры!»

По-старушечьи тяжко ступали

наши мамы военной поры –

Дуня Колиха, Маня Володиха…

При замужестве им как завет

имя суженых – сильных, молоденьких –

по старинке давалось навек.

И они его верно носили.

С ним пахали, косили, гребли,

по погибшим своим голосили,

подымались, шатаясь, с земли.

…Я отца, я беду не запомнила,

как и не было страшной беды

в нашем доме под крышей соломенной,

где оладушки из лебеды.

Лишь разлуку познавшая, взрослая,

я постигнуть могу: в двадцать два,

с этим тягостным грузом прошлого,

стала мама моя – вдова!

Эта боль притупляется вроде бы –

ведь за дальнею далью война.

А окликните: «Маня Володиха!» –

тут и вспомнит Володю она.

Та же речка, и луг, и околица,

так же ходит-волнуется рожь –

только бабкой зовут Дуню Колиху.

Внук на Колю до боли похож…

Мне полынною горечью дышится,

и у памяти в горькой цепи

стынет лучшая Мама – Мишиха –

перед братской могилой в степи.

…Пусть вам сердце сегодня и в будущем

милосердной печалью щемит…

Наши мамы, не вы ли будите

память мира о спасших мир?

* * *

Капли слёз и дождинок осень

расплескала вновь по лицу…

Поздравленье-78

я несу моему отцу.

Но не брошу в почтовый ящик,

но не лично ему вручу –

перед прошлым и настоящим

я, на запад лицом, шепчу:

«С днём рождения, папка, милый!

Знаешь, я ведь совсем не та.

У тебя не хватило б силы

на закорках меня катать.

Ты сказал: Смерти нет, ребята!

Верю – истину ты сказал:

есть на свете твои внучата,

у внучат есть твои глаза,

рвётся Вечный огонь… Есть в мире

твой «Огонь!», твой последний бой…

В пантеоне в полках фамилий

есть твоя строка – наша боль.

И за строчкой встаёшь ты ярко –

навсегда молодой комбат…»

Кружит ветер листы-подарки,

дубликат золотых наград.

И дождинки, и слёзы осень

расплескала вновь по лицу.

Поздравленье-78

я несу моему отцу…

* * *

Осмыслит? Поймёт? Догадается ль город,

что эти седые нестарые люди –

выпускники сорок первого года,

и надо застыть пионеру в салюте,

и встречному надо пред ними склониться,

и сжаться сердцам безотчётно и остро…

И первая средняя будет гордиться,

и будет скорбеть просветлённо и просто.

Гляди не гляди, только всё – выпускницы…

Зарницею в памяти: облачной ранью –

веснушки, чубы и безусые лица –

мальчишки печатают шаг над Яранью.

…А девочки-бабушки помнят доныне

чернявых и русых, неловких и бойких,

и вновь поимённо заплачут над ними:

был первый их бой не последний ли бой их?!

Простят им обман: обещать – не приехать,

и эту измену – Святую вовеки…

Старухи девчонкам откликнутся эхом

из восьмидесятых двадцатого века.

И будут, живые, судить про живое –

о ценах, о грядках, о внуках и детях,

ремонтах, тревогах, здоровье, покое,

о клумбах под окнами и – о планете…

И бал выпускной через десятилетья

свершится в июньский безоблачный вечер.

Оно дотанцует свой вальс – поколенье,

чья юность эпоху взвалила на плечи…

* * *

Мной впитано в кровь, мной впитано в кровь –

беги не беги, беги не беги:

мой папа погиб, мой папа герой,

мой папа герой, мой папа погиб.

Чту память его, не помня совсем,

и с детства отцом другого зову.

Но кажется мне тем самым он, тем –

пришедшим с войны домой наяву.

Мне книжки читал, катал на плечах,

игрушки чинил, хвалил и ругал,

точил мне коньки, заваривал чай

и брал в сенокос с собой на луга.

Учил различать дела и слова,

стремиться в полёт и помнить про дом…

Он столько тепла души отдавал,

как будто, живой, платил долгий долг.

Нельзя вас считать на первый-второй.

Нас крепко сроднил свинцовый венец.

Такой же солдат, такой же герой –

мне отчим отец, мой отчий отец.

* * *

«Год рождения – сорок первый», –

пишем мы на бланках анкет.

И на миг сжимаются нервы,

на мгновение гаснет свет.

Так уж выпало – зародиться

на границе мира – войны.

Нам не помнится, только снится

шелест той Большой Тишины.

Будто въявь видим мы ночами,

как черёмуховой весной

наши мамы мужей встречали:

«Он под сердцем стукнул, родной».

Их в немом восторге кружили

молодые богатыри…

Были живы (как просто – живы!),

жадно ждали наш первый крик.

А явились мы в мир – не в мире.

И отцы нас не дождались,

как потом не дождёмся мы их,

не узнаем их рук и лиц.

Неухоженны и бесстрашны

(«Грудь в крестах, голова в кустах!»),

мы играли в немцев и в наших,

«малой кровью» брали рейхстаг.

И в свой срок распрощались с домом.

И, своим чередом, нас вновь

обнимали ветви черёмух:

«Он под сердцем стукнул, родной!»

Наши дети взросли беспечно

под отцовской сильной рукой.

Им цветы черёмухи вечной

обещают мир и покой.

Но восходят в ночах средь буден

письма дедов из тишины.

И родителей юных будит

грохот той Огромной Войны.

Михаил Акимович Краев (1908–1942). Не принял предложение преподавать на командирских курсах, командовал батальоном

* * *

Мне принёс фронтовик строчки нефронтовые:

что писал в те года – погорело в огне.

О погибших вздохнул – в нём они, как живые,

продолжаются ныне в стихе и во сне.

Он прошёл три войны: был на финской, японской

и на той – самой длинной и страшной войне…

Про столбы на границе с косою полоской,

про ненаш Кёнигсберг он рассказывал мне,

про Девятое мая, про толпы народа,

как девчонки ему упадали на грудь…

Улыбнулся смущённо: «За долгие годы

много я написал. Оцените мой труд».

Даже руки дрожали, когда я касалась

личной общей тетради, итожащей бой –

в ней История встанет, и страх, и усталость,

и надежда, и вера, и слава, и боль…

Только как же? Зачем же!? Стихов не случилось –

просто куча трескучих штампованных фраз…

Отчего ж так беспомощно слово влачилось?

И куда подевался сердечный рассказ?!

Незнакомый, душевный, большой человече!

Уважают друзья вас и любит родня,

вашим подвигом ратным гордиться вам вечно.

Мне ли быть вам судьёю? Простите меня!

* * *

«Глинышек, Глинышек, к бережку, к бережку!» –

слышится бабушкин голос родной.

И в полудрёме мне истово верится:

всё наяву происходит, со мной.

Спрыгну с кроватки – и в упечь, где бабушка,

кружка с парным молоком на столе,

горка горячих румяных оладушков,

кучка печёных картошек в золе…

Сны… Эта магия (чёрная? белая?)

в детство легко позволяет мне впасть –

только тогда по закону имела я

редкое право понежиться всласть.

Где-то война… Я об этом не ведаю.

Вот почему-то мужчин в доме нет,

тётушки бредят какой-то победою

сколько уж осеней-зим-вёсен-лет,

вечно в работе… Лишь дети на улице

в наших и немцев играют весь день.

Мама потреплет мне волосы: «Умница,

голову, чай, напекло? Сядь-ко в тень!»

…Тут я проснусь и – заплачу тихонечко:

бабушка… тётушки… мама… Их нет!

Внучка влетит: «Сказку, бабочка Сонечка!»

я обниму её: «Слушай, мой свет.

Глинышек, Глинышек, к бережку, к бережку!..»

Сказке, наверное, тысяча лет…

Тянется к небу семейное деревце.

Нижние веточки гнутся к земле…

Первое кино

Сорок шестой… Соломенные крыши.

В страду вступала мирная страна.

В деревне нас – девчонок и мальчишек –

на помощь брали на уборку льна.

Нас, дошколят, безрукий председатель

на это поле приглашал всерьёз

и толковал солидно об оплате:

«За лён кино покажет вам колхоз!»

Мы загалдели, враз обеспокоясь:

буханка хлеба – это да, в цене!

А вот кино… да что оно такое?!

«Ну, там как в жизни – только на стене».

…Лён с виду мягким был и шелковистым,

а глубоко как пальцы рассекал.

Казалось, нам вовеки не пробиться

до вооон того, до синего леска.

Глаза боялись, а ручонки рвали.

В который раз скатилось солнце вниз,

когда во двор к солдату дяде Вале

и мы, и мамы наши собрались.

Всё было странно, необычно, ново –

киномеханик, простынь на стене.

Мы примерялись к сказочному слову:

кино, кина, кину, кином, кине…

Кино пришло «Падением Берлина»,

смотрел с экрана Сталин – наш кумир…

И с той поры, с тех двух часов недлинных

вступили мы в огромный, сложный мир.

Время выбора дружб

* * *

Утешить себя сумею,

наивно веру храня:

я верую – чуть труднее

моим друзьям без меня.

Я знаю: им чуть грустнее,

открыла закон такой,

что лица у них тускнеют,

когда я махну рукой.

Я помню: им вслед незряче

с перрона идёт печаль,

и слов запас не истрачен,

и солоно-горек чай…

И нету тепла у печи,

и мутно стекло в окне.

Им давит усталость плечи…

Ребята, простите мне.

Пройдёт, не горюйте долго!

А я? Без слёз, без погонь

в наручниках чувства долга

вступаю в жёсткий вагон.

Дорога… Хоть перед нею

раскрою чувств наготу:

ведь мне не чуть-чуть труднее –

а просто не-вмо-го-ту!

Галке

Между двух крутых излучин,

там, где сосны над рекой,

есть хребет Водоразлучный,

невысоконький такой.

Но замру, пригвождена, я

колким именем к горе,

и круги-воспоминанья

всколыхнутся в Ангаре.

Ах, как мы с тобой дружили –

нас водой не разольёшь.

Ах, как мы азартно жили –

«золотая молодёжь»!

Были мы во всём похожи –

близнецы, а не друзья:

так же, там же, столь же, то же –

я-да-ты да ты-да-я.

Поклонялись мы рябинам,

не терпели громких фраз…

И, конечно, был любимый

на двоих один у нас.

Мы про всё про всё на свете

говорить могли с тобой,

лишь на эту тему вето…

А на тему ль? На любовь!

И избранник наш достался

не тебе, не мне – другой.

И пора пришла расстаться,

человек мой дорогой!

Между жизненных излучин

(врозь и радость, и беда)

рос хребет Годоразлучный,

разлучая навсегда.

* * *

В. Лисову

В. Черняеву

В. Чурбанову

Кочуют по дальним краям,

где солнце за дымкою мглистой,

мои неземные друзья –

пожарные-парашютисты.

Когда им случается вдруг

на наше крыльцо приземлиться,

сплетаем соцветие рук –

смешные большие счастливцы.

И всё говорим, говорим,

горазды до шпилек и споров, –

про книги, про горы, про ринг,

про идолов и режиссёров…

Пожар сигарет над столом.

«Ну что о себе? Всё нормально.

Семь футов тайги под крылом

и письма нечастые мамам».

В уютных объятиях стен

мягчают бродячие души.

Потом я стелю им постель –

матрасы, мешки, раскладушки.

И с радостью встречи печаль

сольются в пропорции сложной.

Мы варим убийственный чай –

крепчайший, прощальный, таёжный…

А всё-таки здорово знать,

что солнечно вспыхнут минуты –

над жизнью моею опять

раскроются их парашюты.

Первая практика

Я впервые в жизни шагала в тайгу,

Утешала себя – давай не робей!

Наконец-то увидеть я вживе смогу –

молчаливых, суровых, сильных людей.

Тех людей, что геологами зовут,

тех, что бьют перевальные тропы,

тех, что в схватке с чащобой в маршрутах рвут

даже чёртовой кожи робы,

тех, что… «Вот мы и дома уже, привет!»

Проводник не шутил, похоже.

Только… что-то суровых вроде и нет,

молчаливых не вижу тоже…

После нескольких добрых и тёплых слов,

получения спецодежды

пожалела о том, что я не Любовь,

познакомившись с Верой, Надеждой…

Уж об этом я не могла и мечтать –

что в тайге вдруг встречу ровесниц.

Через час мы уселись в кинга играть

и вполголоса пели песни…

Град в тайге

Вдруг погас на руке кристалл…

Не поняв, выпрямляюсь в шурфе –

тучи, тучи закрыли даль,

небо будто в чёрном шарфе.

«Дождь с булыжниками. Вылазь, –

констатирует факт мой шеф. –

Эх, погодка не удалась!», –

чертыхнулся, чую, в душе.

«Мы в укрытье или домой?

Практиканчик, давай-решай»…

А уж град повалил стеной…

«Ой, конечно, в лагерь, на чай!»

Посреди равнодушных гор

сёк безжалостный град лицо,

и сжималось у наших горл

ледяное его кольцо.

«А подать сюда Джомолунгму!»

Я за шефа, себя кляня,

уцепилась – и он не рад,

хоть шутливо корит меня:

«Что, не сладок град-виноград?

Что, р-р-романтик, не то? Не то!

Что, брат солнца и ветра… Эй,

это дождь или слёзы? Стой,

перестань, не реви, не смей»…

Растерялся. Похорошел…

Засмеялась я, вдруг открыв:

сколь он юн, мой солидный шеф –

Двадцать два или двадцать три?

Улыбнулся мне: «Так держать.

Осторожно. Прыгай. Держись»…

Сколько ж можем мы так бежать?

Показалось тогда – всю жизнь!..

* * *

Мы обедаем, сидя на пнях.

Самодельные ложки в руках.

Ловит в супе наш геодезист

не лавровый – берёзовый лист.

Пахнут гренки дымком от костра.

«Самобраная скатерть» пестра –

красный, жёлтый, оранжевый цвет…

А зелёный? Его нет как нет!

Скоро золото листьев зима

позакроет в свои закрома,

полевой завершится сезон,

будут застить нам круг-горизонт

городские высотки домов…

И отвыкнуть придётся нам вновь

от таёжного быта – чтоб стать

горожанам цивильным под стать.

* * *

Я валяюсь в палатке, разбитая,

даже в спальник залезть нет сил.

Голова, как свинцом налитая, –

не могу вертикально носить.

Да, протопать нелёгкий марш

и нелёгкий рюкзак пронести –

даже верный колбасный фарш

тех калорий не возместит.

Лило солнце и пот в глаза,

соль выпаривалась на спине.

Ради Бога, пусть дождь, гроза –

атеистке, мечталось мне…

Пел комар свою песнь несытую,

как в бреду, вспоминались такси…

Я валяюсь в палатке, разбитая,

даже в спальник залезть нет сил.

* * *

Уходили… уходили… уходили,

как от сердца рвали по куску…

Всех с полуулыбкой проводила

и в такси нырнула, как в тоску.

На перроне было незаметно.

Стало больно – только разошлись:

непростые наши километры

как петля вкруг горла обвились.

Целый месяц – мы, тайга и лыжи,

смех, и горы, и тепло костра…

Невозможно быть родней и ближе:

вы как братья, я вам – как сестра!.

Это было. Было – и не стало.

Нынче всем отдельная «лыжня»…

Я боюсь, что в городских кварталах

мы уже другу другу не родня.

Однокашникам-1978

Смотрю, как, преклонив колени

(уж не во сне ли?) – не во сне

мои суровые коллеги

целуют нежно руки мне.

Мы очень долго не встречались

и ненадолго собрались –

через улыбки и печали,

через непрожитую жизнь.

Года не выставишь в зачётку,

не та давно я для друзей

сорвиголовая девчонка

из преддипломных милых дней.

Но если будет очень надо,

я из любого далека

пойму, как прежде, с полувзгляда:

ребята, вот моя рука.

И о невысказанной боли,

о двойках сына в дневнике,

о просолённых буднях поля

читают парни по руке.

И как прощенье, как прощанье,

и как негромкий оклик «Будь!»

мне поцелуев тех печальных

не позабыть и не вернуть…

Однокашникам-2018

А где-то мои друзья и подружки –

уже старички и уже(ль?!) старушки –

не ленятся всё же две-три строки

под Новый год черкнуть от руки.

Ещё не задеты памятью куцей,

уехав в дальнюю даль от Иркутска,

от Alma Mater нашей – ИПИ –

храним неразрывность юной цепи.

Но звенья, увы, уже выпадают:

им ставит жизнь последнюю дату.

Точнее, смерть… Вот на старых снимках

мы все – в палатках, в ковбойках, в обнимках

весёлых мальчишек, девчонок наивных.

Нет отчеств ещё – лишь фамилия-имя.

А оклик «Старик!» – ну просто дань моде,

что в шестидесятых была в обиходе.

Тогда всяк считался – кто физик, кто лирик.

Немного профессий имеется в мире,

объединяющих статусы эти.

Вот наша – такая. Всяк вам ответит,

что мы с гео-физикой искренне дружим,

и без гео-лирики в зной нам и в стужу

никак не прожить. Мы под крышей стихий

поём у костра и слагаем стихи.

…Всё крутится шар голубой (и зелёный).

Наш брат, в километры и ветры влюблённый,

стареет, наверно. Но внуки внушают:

«ГЕОЛОГИ БЫВШИМИ НЕ БЫВАЮТ!»

* * *

«И всё чаще боли

в душу мне стучатся —

перекати-поле,

перекати-счастье…»

Сергей Кузнечихин

Как суметь сказать другим

о внезапной боли?

На моих глазах погиб

перекати-поле.

Ни с кого не спросится:

сам под ветром шалым

под колёса бросился

формы сердца шарик…

Словно вдруг осиротев,

я увижу зорко:

сколько будет их – потерь

и прощаний горьких!

Можно ль спутников винить,

оторвав от сердца,

что, религию сменив,

приняли оседлость?!

Разве те мои друзья,

что пустили корни

в тёплых яблочных краях,

не мудры бесспорно?

Кто ж поймёт? И кто простит

тех, что так кичатся

ненадёжным, непростым

перекати-счастьем?!

* * *

Есть у меня далёкая подружка,

с которой мы, как в юности, близки –

и то цветы засушим друг для дружки,

то в письмах шлём осенние листки.

Она живёт во древнем Ярославле,

она глотает – не проглотит ком:

заплакать ей бы плачем Ярославны,

да вот беда – о ком? О ком, о ком?!

В конвертах схожих наши письма ходят,

но с разным чувством тянемся к письму:

я – с завистью к её большой свободе,

она – к большому рабству моему.

Как все, прожить хотим мы интересней,

но у кого о чём болит душа:

я б совершила уйму путешествий,

и от семьи она бы – ни на шаг.

Страниц на шесть убористо болеем:

я за неё, подружка – за меня…

Ах, если б можно было параллельно

прожить две жизни. И узнать, понять!..

Площадь

В суете о проклятых вопросах

позабуду. Всё станет проще.

Перепрыгнувши слякоть осени,

я вступлю на шумную площадь.

И от странной боли застыну,

не приняв в толпе одиночества.

По-предательски память в спину

чьё-то имя шепнёт? Без отчества!

Или дело совсем не в памяти?

Просто – люди идут навстречу.

Руки, мысли, сердца их – заняты,

им одаривать нищих – нечем.

Я кричу, крепко стиснув губы:

я то-ску-ю по этим людям –

просто вежливым, просто негрубым,

просто тем, кто родней не будет.

Время выбора дружб – окончилось.

И не знаю, исчезла когда ж

эта лёгкость – улыбкой, колкостью

брать играючи «на абордаж»?!

…Неспокойное море – площадь.

Луч прожектора шарит в выси.

Проплывают мимо сокровища,

флаги Terra Incognita вывесив…

Одноклассницам

Девчонки мои прекрасные,

что эта погода значит?

Вдруг кончилось лето красное,

за окнами очень плачет.

Прелестницы-одноклассницы,

подумать: у нас уж внуки!

Увы, поцелуи страстные,

сплетённые жарко руки,

признания, потрясения,

явленья любви непрошеной –

всё юное, всё весеннее

осталось в далёком прошлом.

И надо смириться с осенью,

с размеренным серым бытом,

с пролезшей в причёски проседью

и с истиною избитой,

что старость не радость… Девочки,

а всё ж при любой погоде

на встречи наши обсевочком

тихонько юность заходит,

подсказывает: а помните?

И что-то мелькнёт за шторой…

Какие грезились поприща,

какие следы в Истории!

Не будем просить прощения

у юного максимализма:

у нас нелёгкие, честные,

полезные людям жизни

и отдых, давно заслуженный,

а всё по привычке пашем…

За это зимнею стужею

сердца не тронуло наши.

Мы внучкам своим – подруженьки.

Они поверяют тайны,

и, как мы ни перегружены,

вникаем в их грусть, отчаянье,

восторги, мечты, влюблённости.

Они – это ж мы когда-то –

неопытные, зелёные,

задиристые ребята.

И им на роду написаны,

как нам, – падения, взлёты,

обманы в ответ на искренность

и смех, за которым слёзы.

Им не разминуться с взрослостью,

а нам – по жестокой смете –

на дальней какой-то росстани

не минуть встречи со смертью.

И будет чёрная рамочка

по поводу… Но пока

ещё хоть куда мы дамочки,

и возраст нам не указ!

Ещё так многого хочется,

и пусть даже ляжет снег

и осень жизни закончится –

зима-то ближе к весне.

…Не будем вперёд загадывать.

Сейчас пусть будет СЕЙ ЧАС…

Девчонки, я так вам радуюсь,

я так обожаю вас!!!

* * *

Годы – страны. Пост минут – граница.

Ностальгией в полночь – бой часов…

Как к друзьям без пошлины явиться,

без цветов необычайных слов?

С полосы нейтральной рвать не ново,

и насквозь прочёсан книжный лес…

Гляну в сердце – нет ли дна двойного?

Если быть словам, то только здесь!

После выступления на ЦТ

Щелчок… И как в окно открытое

я загляну к вам невзначай –

без телеграммы, без открытки и

без «Здравствуй, это я, встречай!»

Лишь всколыхну воспоминания,

хоть не промолвлю ни словца –

и вы вглядитесь затуманенно

в черты поблёкшего лица.

…Ты вспомнишь гул аудитории,

ты – наши песни на тропе,

ты – пассажирские и скорые,

где мы соседи по купе.

О как о многом говорили мы,

о как мы верили словам.

И что-то вы всегда дарили мне,

и что-то я дарила вам.

Мы бесконечно были близкими…

Казалось, друг без друга – смерть!

Но вот – хвала житейским истинам –

всё так же светел белый свет.

Пусть нас дороги перекрёстками

нечасто балуют, увы,

но в Новый год словами-блёстками

жизнь украшаете мне – вы.

Нежданность этой встречи хочется

к ответным вам сложить дарам…

Я улыбнусь… Программа кончится…

И чуть пригасит свет экран.

Пройду, как милый призрак, мимо я,

в Машину времени включась,

дам повторить неповторимое

и юность вновь прожить за час…

Всех пожеланий мне не выдумать.

Мир вам – для дома, для семьи!

Жаль одного: я вас не видела,

друзья прекрасные мои…