Текст книги "Сердце Отчизны"

III. Кровавые башни Софии

Где тихая, светлая река раскинулась под излучиной холмистой горы, среди огородов, стоят белые стены и могучие белые башни с красными зубцами. Жутко, варварски сочетается этот кровавый цвет с белизной.

За стенами – червонного золота главы, башни и башенки, древняя церковная твердыня. Во дни оны знала она ужас битв и осады.

Вот в этой тяжелой башне смертельно скорбела ты, царевна София, великих страстей женщина. Ты умела править своей страной, умела понимать новизну, умела выбрать себе не плохого человека помощником и другом.

Не боялась ты новизны, сестра Петра, не боялась любить жизнь и власть и билась за нее с ничтожной мачехой, не предчувствуя, что вырастет свирепый орел и растерзает твоего князя и тебя, красавица и умница София.

Эти башни молчат о том, какую муку вынесла ты, как царица и женщина, когда напротив твоего окна закачались на виселицах стрельцы, чтоб заставить тебя содрогнуться и помертветь. Как проклинала ты брата, как билась головою о плиты, как молила Бога небесных воинств отомстить за тебя! Ах, эти башни до сих пор плачут кровяными слезами, София! Их зубцы кровью реют по утренним и вечерним зорям, – не отмыть той крови, не покрыть ее никакой белизной.

Эта башня стала твоим склепом, где ты похоронила все: жизнь, любовь, жажду власти, тоску, неизвестность о судьбе друга. В полярной тьме Мезени думал он о тебе, вспоминая тебя в красоте царского убора в кремлевских твоих покоях, вспоминал свой ратный стан, и многое, многое другое, пока стыла ледяная ночь над Мезенью, пока ты умирала здесь.

Века плывут над твоею темницею, София, но твоя скорбь наложила печать ужаса на эти затворы, и ничто не снимет ее, ни всемогущее время, до самого дня Страшного Суда, когда Саваоф призовет к ответу Петра. Тогда поднимутся весы возмездия, и чаша с грузом Петровых грехов опустится вниз. Но кто знает, где остановится твоя, с казнью Хованского, с гонением Аввакума, со всеми твоими страстями, победами, кознями и падениями, умница София?

Сурово охраняют крестом Вышнего темные ряды гигантов-святых на непроницаемой стене иконостаса.

Но выйди на паперть, и нежное небо первого апреля с улыбкою скажет тебе, что вечно будет весна.

Торопливо проходят по просохшим мосткам монахини, черные молчаливые загадки, с четками в бледных пальчиках.

Сегодня Вербная Суббота, – великие и столь хлопотливые в монастыре дни.

Купеческие памятники окружены магазинами цветов. Тут все пахучее – розовое, желтое, белое, лиловое. Их слишком много, но над ними черные кружева лип с набухшими почками, и голубая воздушность ранней весны. Пусть их красуются!

Здесь есть любимые могилы, ими освящена монастырская ограда, ими она просветлена до своих кровавых зубцов, и выше, до самых звезд.

Скромный могильный холмик рядом с мраморами отца и брата. Сего дня монашенка вдела живую вербочку за теплящуюся лампадку, и вербочке хорошо подле огонька; смиренно вянет она в свежем воздухе, опираясь о крест, где такое простое имя: Владимир – Соловьев. Розовая Остробрамская Мадонна под лампадкой смотрит на московскую травку и видит, что она такая же, как в Риме, как везде, – молодая, зеленая. Травка тянется от оттаявшей земли к небу – любимый символ того, чье тело зарыто здесь, но душа, наверное, где-то живет, всепобедна и светла. Каким величием благости веет над простым холмом! Ты не пройдешь мимо него.

В стороне, в тесноте – укромный уголок, где чудаки поставили вместо креста каменный гриб с затейливой надписью.

Студенты и курсистки приносят сюда синие букетики первоцвета и конфузливо вешают гирлянды мещанских бумажных розочек.

Тут царит ласковая нежность, тут косточки Чехова, любимого, так и не дождавшегося, так и не заглянувшего в обетованное. Бедный, съеденный недугом, – на него не пахнуло могучим весенним ветром, когда раскрылось зимнее окно! Слишком поспешно он ушел, не приобщился к нашим дням. Пусть же приласкает его тот синий букетик студента и взгляд девушки, та чистая святость, которая прозрачным облачком реет над этим клочком русской земли.

Есть еще одно, – холодное, голое и неприютное, как всякая новизна, – кладбище за монастырскими стенами. Глупый бюст, карикатура умершей актрисы, не отпугнет того, кто при чудесном свете рампы видел современный образ царицы Ирины. Трагические темные глаза, и голос Цирцеи, подобный звуку виолончели, и прекрасная простота, и творческий огонь, и детская преданность своему Театру, – и тоска о счастье и скорбь женщины, – все зарыто здесь, для вечного, для холодного покоя. Спи, Маргарита, моя мечтательница, темноглазая трагическая царица!

Как нежно небо апреля! Как медленно уплывает золотой корабль солнца к закату! Как воздушна голубизна над могилами!

IV. Кисти черемухи и гроздья рябины

Конечно, это – горы для воробья, ничто!.. Но житель равнин рад обласкать пышным именем и холмы, откуда виден Город, сердце отчизны.

Бездонный прозрачный сапфир, чистое бестуманное небо материка опрокинуто над густыми деревьями, над рекой.

Когда видишь невесту под венцом, невольно волнуешься. И здесь тоже все разневестилось к маю.

Взгляни, как синеет небо сквозь белое кружево черемухи! Высокие кусты стоят в одеждах невест. Черемуха нынче вся в инее, в хлопьях душистого пьяного снега, в вуалях новобрачной. Воздушны и нежны белые цветочные кисти, как сердце девушки в церкви; нетронута их белизна, как игра холодной метели. Будто исполинский свадебный букет стоит дерево, купается в своем душистом, миндальном, прохладном запахе. Снежные кисти среди зелени веток дрожат и блистают непорочностью девственниц. Ими написала Весна пречистую белую легенду о торжественном начале жизни. Золото солнца, сапфир небес и белая прозрачная пена мгновенных цветов – это ликованье Весны над великим Городом!

Будто переселение муравьев, чернеют людские потоки, устремляясь к царству черемухи, возвращаясь с миндально-горькопьяными легкими букетами.

Такую весну видел на Воробьевых Горах мечтатель Витберг[41]41
  Витберг Александр Лаврентьевич.


[Закрыть], когда отсюда смотрел на Город, и в грезах своих уже строил на высотах небывалый храм. Не суждено ему было воздвигнуть в этих рощах каменную сказку, – перистиль с фресками по стенам, для благочестивых размышлений и уединенного бдения. Он узнал темную гибель, прошел как тень среди жизни, как тень, напрасно искавшая воплощения.

Такую весну на Воробьевых Горах видели двое юношей, когда со слезами детской восторженности глядели отсюда на великую равнину, и соединив руки, поклялись, что жизнь отдадут за ее свободу.

[Шли годы, многое было потеряно ими неузывно, невозвратно, и друг отнял жену у друга[42]42
  Герцен и Огарев.


[Закрыть]; но та детская клятва, несмотря ни на что, крепко связывала их, ей они остались верны до конца на чужбине].[43]43
  Этот абзац в рукописи вычеркнут.


[Закрыть]

Такую весну видел на Воробьевых Горах одинокий отрок, когда скакал здесь на коне, опьяненный ветром, дыханием черемух и жаждой любви. Он здесь лазал в сад к горячей и смешливой Зине, любил любовницу отца своей бессмертной Первой Любовью. Здесь бродил он по рощам, когда, как драгоценные кораллы, свешивались с веток рябины гроздья красных ягод; здесь крестился огненным крещеньем отвергнутой любви для будущих творческих воплощений.[44]44
  И.С. Тургенев «Первая любовь».


[Закрыть]

* * *

Но толпа, которой чужды эти имена, простодушно устремляется сюда, как дитя к матери. Хорошо полежать на мягкой зеленой траве; хорошо сквозь навес деревьев следить за блистающими уплывающими облаками; хорошо взлететь в высоту хотя бы на качелях; хорошо за уютным самоваром закусить и побалагурить; любопытно посмотреть на диковинки театриков, почуять веяние истинного искусства в странной игре марионеток. И белые кисти черемухи, и кораллы красных ягод на высоких рябинах – все близко простому сердцу, любящему свое родное мудростью ребенка.

V. Ночи. І

Ночью стою у моря, у самого его прибоя. Как оно грубо, тяжело-сокрушительно, черно-яростно! Как верно бережет берег от страшного!

Почему же я внезапно здесь на камнях – под мокрым ветром, – в беззвездной облачной тьме?

Потому что нынче, сейчас, явился пришлец с того света, куда нам нет доступа.

Была у нас всегда Россия – вдруг начала тонуть, потонула в небытие. Настала темнота, Россия перестала для нас существовать, – умерла целая планета наша со всей жизнью. Живем на жалком клочке где-то в другом мире; возненавидели свою тюрьму. Стали жестки к синему морю, глухи к нежности его страсти, слепы под светозарной небесностью.

Мы изнемогли, нам некогда, мы отупели.

Явился вдруг пришлец с того света и рассказывал жадным людям: есть где-то на том свете какая-то Россия, кто-то живет, чего-то делает. И непостижимо то, что как будто и нечего про ту Россию рассказать.

Там фронты направо, налево, позади, впереди, как сетка. В этой сетке направо, налево, позади, впереди – режут друг друга, жгут, калечат. Солнце больше не встает, сплошная ночь. Одни вбивают гвоздями в живой лоб красную звезду и терзают прикладами до смерти; другие жгут живым ноги, размалывают живые тела между жерновами. Звериное сумасшествие и оскал с кровавой пеной там, где была Россия.

Там жизнь умерла, там фантасмагория безумства. Здесь тоже жизнь умерла, – вышли из могил покойники, стучат вымершие слова, как кости в мешке, воняет тлением.

Россия сгинула в небесной тьме затмения жизни.

Надо иметь терпенье не человека, а истории, чтоб дождаться жуткой зари над пожарищами и землетрясениями.

Но у человека душа такая тонкая и хрупкая! Что в сравнении с нею хрусталь, одуванчик или снежинка?

Она хватается за тень, в воспоминаньях ищет опоры, из глубины своей дрожа поднимает милые образы, дорогие слова.

Россия наша, Россия! Ты, в ночи и страданьи, спаси нас собою! Ты, белый город любимый, приснись нам, спаси от безумия!

VI. Вещий сон[45]45
  В рукописи под цифрой V вычеркнуто стихотворение «Ночь». Рядом с зачеркнутым названием карандашом написано: Ночи. І.


[Закрыть]

Мне снился Арбат в жаркий майский полдень.

Раскаленный воздух застыл между рядами высоких домов. Будто бриллианты-чудовища горели в солнечном блеске стекол. Будто синяя пропасть, уходило в высь голубое небо. Издалека пряным дыханием пела сирень о весне.

Камни Арбата звенели, вывески сияли золотом. Гудели колокола, неслись стрелою красные трамваи, рычали автомобили, скакали лошади. Шли и шли люди, с пасхальными радостными взорами, и божественный смех ликовал над ними.

И щедрое солнце над Арбатом тоже пело, пело солнечный свой гимн:

– Радуйся, Россия, страна моя, любимая из стран! Восхожу, и вижу тебя; отхожу на покой, и все еще ты передо мною. Каждый колос твой взлелеян мною; каждая ягодка земляники подставляет мне свою душистую красную щечку. Радуйся, Россия, моя страна! Кончились твои страдания. Больше не будет ни тюрем, ни казней, ни гибели молодых, ни безумия старых, ни молчания рабов, ни горького скитанья по чужим городам. Вот желанная Свобода, долгожданная твоя невеста. Вот она, в улыбках и слезах счастья, в изобилии и богатстве, в бодром труде, в бесконечности праздников. Вот твоя Свобода, великий народ, – открой ей брачный чертог. Слышишь звон и перезвон колоколов? Радуйся, моя страдалица Москва! Радуйся, моя великомученица Россия!

Такой вещий сон снился мне еще в те дни, когда германские пушки гремели под Лувеном.[46]46
  В начале Первой мировой войны в августе 1914 года немецкая артиллерия сравняла с землей Лувен в качестве наказания за обстрел лувенцами немецких солдат. Город был подожжен, сгорели университетский городок и богатейшая библиотека, большая часть центра города была полностью разрушена. В странах Антанты судьба Лувена стала символом «тевтонского варварства».


[Закрыть]

VII. Безумие червонных лампад

На утренней заре послышался над Городом голос с небеси сидящего одесную.

– Не может сердце мое терпеть долее. Каждый день на утренней и вечерней заре пылают эти неугасимые червонные лампады, как жертвенный пламень, зажженный во славу мне. Каждый день горят на солнце эти бесчисленные купола и тихо рдеют в синие звездные ночи. Каждый день серебро безумных колоколов твердит мне, что Город поклоняется мне. Каждый день клубится фимиам длинных литургий; серафическое пение оглашает древние своды; нет того злата, алмазов и жемчуга, которого пожалели бы для меня.

– Но разве для этого приходил я к ним? Разве я не говорил, что достаточно двух слов на молитве? Разве я не проповедовал, чтобы молились в сердце своем?

– Что же Ты молчишь? Что же не раздается над головами безумцев благовест твоего заоблачного грома? Скажи им еще раз, что я – сын Твой возлюбленный, чтоб послушали меня.

Но небо молчало над безумием червонных лампад.

Тогда снова послышался голос Сидящего одесную:

– Напрасна была Голгофа и час смерти моей. Взгляни: сын человеческий, как встарь, стоит в рубище голодный и продрогший у стены, и напрасно протягивает костлявую руку. Стаи птиц летят к ночлегу, но сыну человеческому и ныне негде преклонить голову. Как во дни оны, так и теперь, пирует богач, а Лазарь тщетно молит о крохах хлеба и испускает дух свой у порога пресыщенного брата.

Голос умолк и снова в тоске заговорил:

– Ты думаешь, я забыл Голгофу? Забыл пригвождение на крест? Ты думаешь, я забыл, как молил Тебя в агонии своей: Боже мой, Боже мой! За что Ты меня оставил?.. Я умер, так и не услышав голоса Твоего. Так знай: в этом Городе я каждый день слышу мой вопль, вижу, как гибнут те, для кого я принял смерть раба.

Но небо молчало.

И снова послышался голос Сидящего одесную:

– Не может сердце мое терпеть далее. Невидимыми ступенями я вновь сойду с небес на темную землю. Я стану вновь проповедовать глухим и слепым, что они всуе произносят мое имя, что сердце их далеко отстоит от меня. Я буду дерзок и смел, я велю поставить высокие лестницы к их храмам, велю сорвать, как кожу с живого человека, это червонное золото глав, велю вычеканить из него груды монет, ибо люди мрут от того, что не на что купить им хлеба. Тогда все будут сыты, и я не увижу, как у самой паперти человек истекает кровью, потому что выпил нашатырного спирту, чтобы больше не бороться с нуждой. Я велю ссыпать жемчуга и изумруды, ненужную роскошь алтарей, в мешки и ящики, чтобы каждый мог опустить туда руку и взять сколько ему надобно, чтобы освободить свою душу для небесных устремлений от ярма невольничьего. Я велю из серебра и меди колоколов, напрасно потрясающих воздух своими мелодиями, выковать все то, что нужно им, что полезно им, сынам земли. Пусть новая моя проповедь ураганом промчится над миром, и падут навсегда идолы и капища, и разбегутся жрецы, и кончится сумасшествие.

Но небо молчало над безумием червонных лампад.

Тогда голос Сидящего одесную снова заговорил:

– Ты напомнишь мне мои слова искусителю в пустыне, мой упрек Марфе, когда она гневалась на сестру, сидевшую у моих ног? Но сын человеческий узнал на земле, чего требует прах от сынов праха. Сам я питался зернами полей и рыбой Генисарета, и вином Галилейских виноградников освятил свою последнюю трапезу. Могу ли я взирать на то, как мрут от нужды и становятся рабами телесности те, кому Ты Сам вдохнул небесную душу? Дадим им нужное, чтобы дух их не угашался воплями голодной плоти, дадим им на этой земле земное, ибо Мы создали их не ангелами, но человеками. И будет честна пред Тобою жизнь и смерть земнородных.

Голос с небес умолк.

Над великим Городом, сердцем страны, безгромно сияло небо утренними лучами. И, окруженный сонмами херувимов, глаголом уст своих не потряс воздух Вседержитель миров.

VІІІ. Ночи. ІІ

Недвижна моя печаль. В голоде и одиночестве бреду откуда-то. За низкой каменной оградой вижу у черных волн – город. Здесь вверху тоже улицы, спящие. Заснули зеленые акации. Им хорошо, они стоят длинными рядами, там, где выросли.

Откуда-то протрещал выстрел. Кто-то палит в невидимого врага. Ветер поднялся, жутко стало в темноте.

Когда-то здесь был досуг для восхищенных глаз и слуха, для наслажденья югом. Когда-то здесь душа неутешно плакала, хоронила свое счастье.

Нынче глаза сухи, и нет минуты, чтоб опомниться в спешке бессмысленного тупого труда. Нынче только на мгновенье вдруг сознаешь ликованье золота и лазури. Как радоваться изможденному телу?

Еще только конец сентября, а в зените уже мерцают наши зимние Плеяды. Колесница Большой Медведицы низко и странно скользит над горизонтом. В черном небе звезды без числа, но они все сдвинулись. Всё сдвинулось.

Над почерневшим морем, во всю высоту ночных небес, стоит темный ангел. Сердце сжалось пред его непобедимым взором. Смотрю в страхе на высоко поднятую десницу. Ангел вознес над миром Созвездие Весов. Грозно сверкают роковые звезды. Ах, если б пролить всю скорбь, всю любовь, все отчаяние на чашу счастья! Если бы стать сейчас на колени и горьким рыданьем умолить эту суровую поднятую руку! Если б пролить море слез за тебя, моя Россия!

Но в небе страшно. Там свершаются судьбы. Сам Христос отвернулся от множества наших скверн.

Ах, не дрогнет рука ангела! Она не дрогнула и в те дни, когда душа хоронила свое счастье. Нынче опять надо хоронить, мы хороним наше сокровище.

В бездонный мрак падает стремглав без надежды на воскресение та, о ком молились веками. О ней мечтаем, за нее страдаем, за нее умирали с чистым именем на устах. Она была мне драгоценной наградой за страдальческую жизнь. Наша желанная, долгожданная, она внезапно слетела с вольных высот. И что же! Не к нам, нет! Она прошумела как веселый весенний дождь мимо, она едва прикоснулась к нам лебединым крылом. Взглянули на нее, а она уже исчезла, и грозный ангел опустил тяжелую чашу наших судеб.

Что это, стреляют опять внизу и здесь вдоль улиц! Кто-нибудь упал на землю, как осенний лист, кто шел сейчас в ночи, как я иду. Повсюду, повсюду летят и пронзают пули. Нынче каждую минуту кто-нибудь убит. Каждый миг надо нынче ждать смерти, – ждать, что упадешь и ты в ту пучину, где все исчезло, все.

Нет, нет! Миром правит не гибель, а вечная жизнь. Чаю восстания из мертвых! Ведь Христос воскрес, – воистину воскрес даже на нашей горькой планете Земле!

ІХ. Паломничество

Друг мой, тоскующий по Москве! Пойдем рука об руку, поклонимся вместе чуду ее искусства.

Прикрой глаза с их грустью всегдашней и вспомни, как шли мы, бывало, празднично и не спеша по Каменному Мосту, мимо стремительных трамваев и ярких санок с полостями, обшитыми медвежьим мехом.

Потом через болото на Канал, где внизу по льду скользят летучие конькобежцы, в ограде из зеленых елок, под мирную музыку военных трубачей.

Оглянись на Кремль. Как твердо он стоит, весь белый и золотой, за древними красными стенами, а над ним курятся воздушнодымчатые тучи, роняя редкие снежинки.

Но перед нами уже тихий переулок Замоскворечья. Всей России известный, скромно-обывательский переулок, где незаметно, как дуб растет и как накопляется пласт плодородия в лесу, выросло одно из чудес нашей Москвы.

Здесь с давних пор гостеприимны двери. В безмолвии ждет искусство души человеческой, чтоб вспыхнула таинственная искра, от которой оживают краски, бумага и холст.

Старый хозяин смотрит на вереницы гостей из-за золотой рамы, сложив по-купечески руки и устремив на проходящих спокойный взор гражданина великого Города.

Наш русский Медичи не для пышности и блеска собирал свои сокровища и поддерживал живописцев; но тихо и просто, как будто дело его было не всенародным, а причудою и похотью богача. Брата увлек за собою, усердным собирателем, и оставил своей Москве памятник единственный, незабываемый.[47]47
  Павел и Сергей Михайловичи Третьяковы.


[Закрыть]

В молчаливых залах встретят нас наши старые любимцы. Ты видишь по ним, как с годами вкус твой утончается, как ты развенчивал минутных кумиров и учился читать истинное в творчестве. И потому, не станем возноситься над этой простодушной толпой… Ты теперь знаешь ее наизусть, безмолвно-величавую галерею, и не станешь бежать по всем залам, как бывало, во дни зеленой юности. Когда тебе покажется, что жизнь тускла, когда труд обернет к тебе слишком суровое лицо свое, – ты зачерпнешь здесь рукою богомольца светлую воду родника.

Прийти, и долго-долго всматриваться в картины одного, много – двух художников.

Улетать в Италию Сильвестра Щедрина, к солнцу и виноградникам юга; на родных полях увидеть Сеятельницу Венецианова, подобно Церере шествующей со своей кошницей. Найти неиспытанное в давно знакомом; открыть драгоценное новое; посидеть в уголке перед Суриковым, приобщиться к стихийности его страстей; или долго перебирать тонкие рисунки Толстого к Богдановичевой Душеньке; или изучать эскизы Иванова к знаменитой картине; или увлечься пышной романтикой Брюллова; или стоять в стороне от толпы перед Христом; или уйти в те залы, где веет дыханием весенней яркой жизни, где улыбка и дерзость молодой новизны.

Неисчерпаемы впечатления, быстротечны часы, блаженственна тишина, светлым облаком омывающая от тяготы будней, от яда усталости, от одиночества, от печали.

После блаженного странствования и уединенности в поле, выйдем на свежесть мороза, через переулок на Канал. Кремль вдали кажется нереальным, он тоже картина; тучи – будто тонкая воздушная акварель; каток с зелеными елочками и быстрыми конькобежцами – жанровая картинка. Все предстоит взору как бы созданьем огромной, волшебной кисти.

* * *

Предание говорит, что царь Петр изнасиловал боярышню старинного боярского рода, выдал ее за Румянцева, юного сержанта, и тут же отправил его в дальний поход. Любовница царя родила сына и назвала его Петром.

«На благое просвещение» вырезано под фронтоном на дворце вельможи, в чьих жилах текла кровь царя.

Изящная мысль зодчего Казакова создала это белое здание; оно легко высится на своем холме, увенчанное тонкими колоннами под круглым куполом. Цивилизацией дышит собрание редкостей и книг, нашедших здесь приют с восемнадцатого века.

Здесь хранится то наше всенародное, священное сокровище, чему нет равных в глазах русского человека: рукописи Пушкина.

Есть вещи, которых терять нельзя. Таков и Румянцевский музей. Можно России утратить города, области, но утратив музей, Москва перестала бы быть Москвой.

Помнишь ли ты еще старинную читальную залу – длинные, узкие и тесные столы, старомодные полки, таинственное исчезновение и появление служителей с грудами книг, – шелест страниц, запах старинной печати и переплетов, – узкие высокие окна, за которыми неслышно льется дождь, – и, вечерами, приветливые огни низких ламп над склоненными головами? Теперь все другое, – новая великолепная зала, вся белая и бледно-зеленая, сияющая солнцем, и в окне, как в раме, дивная картина Кремля с золотыми главами. Какая прелесть, этот праздник тихого чтения, – редкие седины среди стольких молодых надежд, среди стольких зреющих сил…

Спустимся вниз, и через лабиринт переходов попадем в тот сказочный мир восковых человечков, для которых не существует книга, которые еще не отпали от сосцов природы. В яркости нарядов, в пестроте жилищ, все они говорят о своей таинственной душе, непохожей на нашу, о многообразии бытия, в котором мы только одно из звеньев…

От них захочется вернуться к своему, заветно-близкому и сладостному, влекущему не в темные туманы прошлого, но к благословенным далям крылатой мечты.

В маленьких, пустынных залах упьемся весельем красок и изобилием жизни в великолепном искусстве екатерининской поры. Вот молодая, пленительная улыбка Лопухиной и желчный генерал в зеленом мундире; министры, фельдмаршалы, князья и пышные княгини, в лентах, кружевах, париках, с гордыми и властными взорами, – и среди этой боярской, императорской России, благородное, многодумное лицо Новикова в одежде якобинца, с жестом человека, умеющего действовать и созидать. Когда его писал Левицкий, он еще не чуял над собой той грозы, под злобным дыханием которой суждено было ему пасть и тлеть долгие годы в глухом бездействии.

Рядом, в безлюдной зале, огромная, странная, почти некрасивая, и такая неотразимо притягивающая картина. Ты знаешь ее наизусть, здесь, и в своем страдальческом далеке мгновенно восстанавливаешь ее всю в памяти своей, как черты потерянного, незабвенного человека. Вот группы людей и шатер деревьев, вот Иорданская струя, и жалкая улыбка раба, и жест Крестителя, его аполлиническая голова; старые и молодые, взволнованные и сомневающиеся, и римские воины на конях, и голубая даль, где одинокий человек спокойно и решительно идет навстречу толпе…

Ты будешь несправедлив к художнику, чьим жизненным подвигом было искание Истины, если уйдешь отсюда, не восприняв в свою душу того, что он запечатлел в своих бессмертных рисунках, обломками красок и карандашей, в горькой своей нищете.

Тут мистические видения, лучезарные сны, пророчества избранника.

Взгляни на прозрачнокрылого гиганта и на эту тоненькую девочку, склонившуюся перед тайной зачатия и рождения. Взгляни на утомленного, тяжко-спящего старика, и на это астральное существо, прилетевшее к его ложу вестником иных миров. Рядом с ним, – она, под сердцем у нее плод, своим ослепительным блистанием затмевающий сияние ангела. Взгляни на пожилую беременную женщину и на юное создание перед нею, не утратившее еще девственности детского стана: пойми, что происходит между ними. Взгляни на отрока с вещими, предмирными глазами. Вот он, уже взрослый, взирает с высоты на жизнь и город с пустынных сфер размышлений, еще исполненный мук последнего боренья. Взгляни, с каким негодованием потрясает он бичом в храме, ставшем местом торговли. Взгляни, как он задумчив и одинок среди своих учеников. Взгляни на него, преображенного в сношениях с мирами сверхчеловеческими. Проследи долгий путь страдания до Голгофы, взгляни на мрак, окружающий кресты, на ночь гибели, на рыдающих за забором женщин, на последний страшный час, на сияние новой зари над молчаньем пещеры погребения, и на эту безумную в скорби своей Магдалину. О, взгляни на это мистическое, страшное, звездное воскресение, на мировое сотрясение начал бытия, взгляни на этот призрак, перед которым дрожат колена у апостолов и едва смеют подняться руки… Если бы погибло все это сокровище, на что можно было нам еще надеяться?

От этих последних высот, где содрогается земная душа и почти теряет чувство своей связи с телесностью, – легко и отрадно спуститься к человечески-близкому, побродить по тихим залам, где еще не одна улыбка расцветет нам навстречу и не одна прозрачная лазурность небес и морей вернет нас к земле.