Текст книги "Я ничего не знаю. С комментариями и иллюстрациями"

Глава 2

Когда столы были унесены, гости совершили возлияние, пропели пеан. В это время к ним на пир приходит один сиракузянин с хорошей флейтисткой, с танцовщицей, одной из таких, которые умеют выделывать удивительные штуки, и с мальчиком, очень красивым, превосходно игравшим на кифаре и танцевавшим. Их искусство он показывал как чудо и брал за это деньги. Когда флейтистка поиграла им на флейте, а мальчик на кифаре и оба, по-видимому, доставили очень много удовольствия гостям, Сократ сказал:

– Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве! Мало того что обед ты нам предложил безукоризненный: ты еще и зрению и слуху доставляешь величайшие наслаждения!

Каллий отвечал:

– А что, если бы нам принесли еще душистого масла, чтобы нам угощаться благоуханием?

– Нет, не надо, – отвечал Сократ. – Как одно платье идет женщине, другое мужчине, так и запах один приличен мужчине, другой женщине. Ведь для мужчины, конечно, ни один мужчина не мажется душистым маслом; а женщинам, особенно новобрачным, как жене нашего Никерата и жене Критобула, на что еще душистое масло? От них самих им пахнет. А запах от масла, которое в гимнасиях, для женщин приятнее, чем от духов, если он есть, и желаннее, если его нет. И от раба, и от свободного, если они намажутся душистым маслом, – от всякого сейчас же одинаково пахнет; а для запаха от трудов, достойных свободного человека, нужны предварительно благородные упражнения и много времени, чтоб этот запах был приятным и достойным свободного человека.

Мысль, что от праведного и добросовестного человека хорошо пахнет, даже если он не употребляет духи, а от ленивого и порочного плохо пахнет, даже если он чистоплотен, вошла в европейскую культуру. Достаточно указать на благоухание мощей в православии и католицизме, выражения вроде «дело дурно пахнет» или «веет прекрасной свободой», детское стихотворение Джанни Родари «Чем пахнут ремесла» (Gli odori dei mestieri) или похвалы запаху трудового пота. Сократ при этом требует «благородных упражнений», некоторой аскезы, которая и создает такой запах праведности, либо же, для более пожилых, добродетели, мужества в делах и благожелательности.

На это Ликон заметил:

– Так это, пожалуй, относится к молодым; а от нас, уже не занимающихся более гимнастическими упражнениями, чем должно пахнуть?

– Добродетелью, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ.

– А где же взять эту мазь?

– Клянусь Зевсом, не у парфюмерных торговцев, – отвечал Сократ.

– Но где же?

– Феогнид сказал:

 
У благородных добру ты научишься; если ж с дурными
Будешь, то прежний свой ум ты потеряешь тогда.
 

Цитируются элегии Феогнида, поучительные стихи, написанные для мальчика Кирна, совсем юного аристократа, вступающего во взрослую жизнь.

Тут Ликон сказал:

– Слышишь ты это, сынок?

– Да, клянусь Зевсом, – заметил Сократ, – и он это применяет на деле. Вот, например, ему хотелось быть победителем в панкратии… И теперь он тоже подумает с тобою и, кого признает наиболее подходящим для выполнения этого, с тем и будет водить дружбу.

Тут заговорили многие сразу. Один сказал:

– Так где же он найдет учителя этого?

Другой заметил, что этому даже и нельзя научить. Третий возразил, что и этому можно научиться ничуть не хуже, чем другому чему.

Сократ сказал:

– Это вопрос спорный; отложим его на другое время. А теперь давайте заниматься тем, что перед нами находится. Вот, я вижу, стоит танцовщица, и ей приносят обручи.

После этого другая девушка стала ей играть на флейте, а стоявший возле танцовщицы человек подавал ей обручи один за другим, всего до двенадцати. Она брала их и в то же время танцевала и бросала их вверх так, чтобы они вертелись, рассчитывая при этом, на какую высоту надо бросать их, чтобы схватывать в такт.

По поводу этого Сократ сказал:

– Как многое другое, так и то, что делает эта девушка, друзья мои, показывает, что женская природа нисколько не ниже мужской, только ей не хватает силы и крепости. Поэтому, у кого из вас есть жена, тот пусть учит ее смело тем знаниям, которые он желал бы в ней видеть.

Силы – в оригинале «гноме», что лучше переводить как «твердое намерение», «решимость довести дело до конца». С точки зрения Сократа, женщина умеет все то же, что мужчина, но так как женщинам приходится заниматься множеством дел по хозяйству, они не могут доводить большие замыслы до конца. Позиция Сократа до сих пор встречается в популярной антропологии (мужчина как охотник на мамонта, а женщина как домохозяйка), хотя не подтверждается научной антропологией (на мамонта охотились коллективно, а женщины трудились на улице не меньше мужчин; и, например, мужская особенность не видеть предмет, лежащий под рукой, объясняется просто стрессом, а не привычками охотника смотреть вдаль). Эта мысль Сократа, конечно, порождена тогдашней социальной ситуацией и не может быть отнесена к нынешней.

Тут Антисфен сказал:

– Если таково твое мнение, Сократ, то как же ты не воспитываешь Ксантиппу, а живешь с женщиной, сварливее которой ни одной нет на свете, да, думаю, не было и не будет?

– Потому, – отвечал Сократ, – что и люди, желающие стать хорошими наездниками, как я вижу, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих: они думают, что если сумеют укрощать таких, то легко справятся со всеми. Вот и я, желая быть в общении с людьми, взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми.

И эти слова сказаны были, по-видимому, не без цели.

Не без цели – Сократ претендует быть учителем аристократов, которые очень увлекались лошадьми, поэтому метонимически называет себя наездником. Он собирается воспитать не только жену, но и всех присутствующих, включая весьма сварливого Антисфена.

После этого принесли круг, весь утыканный поставленными стоймя мечами. Между ними танцовщица стала бросаться кувырком и, кувыркаясь над ними, выпрыгивала так, что зрители боялись, как бы с ней чего не случилось. А она проделывала это смело и без вреда для себя.

Тогда Сократ, обратившись к Антисфену, сказал:

– Кто это видит, думаю, не будет уже возражать против того, что и храбрости можно научить, – коль скоро она, хоть и женщина, так смело бросается на мечи.

На это Антисфен отвечал:

– В таком случае и этому сиракузянину не будет ли лучше всего показать свою танцовщицу городу и объявить, что если афиняне станут платить ему, то он всех афинян сделает такими смелыми, что они пойдут прямо на копья?

Возможно, Ксенофонт саркастически намекает на состоявшийся через несколько лет после этого пира поход Алкивиада на Сиракузы, закончившийся разгромом афинской экспедиции. Алкивиада Сократ всегда считал своим учеником, хотя и не одобрял его политический и военный авантюризм. Лучше всего суть отношений Сократа и Алкивиада выразил немецкий романтик Фридрих Гёльдерлин:

 
«Warum huldigest du, heiliger Sokrates,
Diesem Jünglinge stets? kennest du Größers nicht?
Warum siehet mit Liebe,
Wie auf Götter, dein Aug’ auf ihn?»
 
 
Wer das Tiefste gedacht, liebt das Lebendigste,
Hohe Jugend versteht, wer in die Welt geblickt,
Und es neigen die Weisen
Oft am Ende zu Schönem sich.
 

 
«Святой Сократ, зачем ты заслушался
Юнца словами? Будто и старших нет?
Зачем с любовью ты взираешь
Очи раскрыв, будто Бога видишь?»
 
 
Мысль глубока, свободой манящая,
Понятна юность, хоть целый свет не мил.
Тогда склоняется мудрец
От красоты, не от старости.
 

(Пер. А. В. Маркова)

Ксенофонт

– Клянусь Зевсом, – сказал Филипп, – мне очень хотелось бы посмотреть, как наш народный вития, Писандр, будет учиться кувыркаться между мечами, когда он теперь из-за того, что не может выносить вида копья, не решается даже с другими участвовать в походах.

Писандр – афинский политик, над трусостью и конъюнктурностью которого смеялись все Афины.

После этого танцевал мальчик.

– Вы видели, – сказал Сократ, – что мальчик хоть и красив, но все-таки, выделывая танцевальные фигуры, кажется еще красивее, чем когда он стоит без движения?

Здесь позиция Ксенофонта отличается от позиции Платона, для которого вершиной красоты был обнажившийся мальчик, а не танцующий мальчик, хотя исходная точка сравнения, щегольски одетый мальчик, была та же самая.

– Ты, по-видимому, хочешь похвалить учителя танцев, – заметил Хармид.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – ведь я сделал еще одно наблюдение, что при этом танце ни одна часть тела не оставалась бездеятельной: одновременно упражнялись и шея, и ноги, и руки; так и надо танцевать тому, кто хочет иметь тело легким. И мне, сиракузянин, – прибавил Сократ, – очень хотелось бы научиться у тебя этим фигурам.

Фигура (греч. «схема», букв. «удерживаемое», как мы говорим «держать осанку», «изящно держаться») – поза в танце, но также риторический термин, «фигура» как языковой образ, «фигуральная речь» как «образная речь». Сократ опять иронически хочет превзойти риторов, показывая, что их фигуры – не единственные, которые могут быть убедительными.

– На что же они тебе нужны? – спросил тот.

– Буду танцевать, клянусь Зевсом.

Тут все засмеялись.

Сократ с очень серьезным лицом сказал:

– Вы смеетесь надо мной. Не над тем ли, что я хочу гимнастическими упражнениями укрепить здоровье? Или что я хочу есть и спать с большей приятностью? Или что я стремлюсь не к таким упражнениям, от которых ноги толстеют, а плечи худеют, как у бегунов, и не к таким, от которых плечи толстеют, а ноги худеют, как у кулачных бойцов, а желаю работать всем телом, чтобы все его привести в равновесие? Или вы над тем смеетесь, что мне не нужно будет искать партнера и на старости лет раздеваться перед толпой, а довольно будет мне комнаты на семь лож, чтобы в ней вспотеть, как и теперь этому мальчику было довольно этого помещения, и что зимой я буду упражняться под крышей, а когда будет очень жарко – в тени? Или вы тому смеетесь, что я хочу поуменьшить себе живот, который у меня не в меру велик? Или вы не знаете, что недавно утром вот этот самый Хармид застал меня за танцами?

На семь лож – семь посадочных мест для пира (хотя на ложе могли лежать двое, но при торжественном приеме каждому могли отвести отдельное ложе), иначе говоря, весьма скромное жилье, где нельзя устраивать почетные приемы.

– Да, клянусь Зевсом, – сказал Хармид, – сперва я было пришел в ужас, – испугался, не сошел ли ты с ума; а когда выслушал твои рассуждения вроде теперешних, то и сам по возвращении домой танцевать, правда, не стал, потому что никогда этому не учился, но руками стал жестикулировать: это я умел.

Жестикуляция применялась и в танце, и в публичном выступлении. Смысл слов: «Я и после беседы с тобой не стал философом, а остался ритором». Для Сократа танцевать – это и значит добиваться от себя настоящей искренности и выразительности, одновременно иронично изображая желания и заблуждения своих собеседников, поэтому танец оказывается шуточным прообразом философии.

– Клянусь Зевсом, – заметил Филипп, – и в самом деле, ноги у тебя как будто одного веса с плечами, так что, думается мне, если бы ты стал вешать перед рыночными смотрителями свой низ для сравнения с верхом, как хлебы, то тебя не оштрафовали бы.

Не очень пристойная шутка основана на наличии на рынке хлеба как стандарта, которому по весу должны быть равны все продаваемые хлебы.

Тут Каллий сказал:

– Когда ты вздумаешь учиться танцам, Сократ, приглашай одного меня: я буду твоим партнером и буду учиться вместе с тобою.

– Ну-ка, – сказал Филипп, – пускай она и мне поиграет; потанцую и я.

Он встал, прошелся на манер того, как танцевал мальчик и девушка. Так как мальчика хвалили, что он, выделывая фигуры, кажется еще красивее, то Филипп прежде всего показал все части тела, которыми двигал, в еще более смешном виде, чем они были в естественном виде; а так как девушка, перегибаясь назад, изображала из себя колеса, то и он, наклоняясь вперед, пробовал изображать колеса. Наконец, так как мальчика хвалили, что он при танце доставляет упражнение всему телу, то и он велел флейтистке играть в более быстром ритме и двигал всеми частями тела, – и ногами, и руками, и головой.

Когда наконец он утомился, то ложась сказал:

– Вот доказательство, друзья, что и мои танцы доставляют прекрасное упражнение: мне, по крайней мере, хочется пить; мальчик, налей-ка мне большую чашу.

– Клянусь Зевсом, – сказал Каллий, – и нам тоже: и нам захотелось пить от смеха над тобой.

А Сократ заметил:

– Что касается питья, друзья, то и я вполне разделяю это мнение: ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора людей, а веселость будит, как масло огонь.

Мандрагора – растение, употреблявшееся в античности для наркоза.

Однако, мне кажется, с людьми на пиру бывает то же, что с растениями на земле; когда Бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их; а когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить; мы не в силах будем и вздохнуть, не то что говорить; а если эти молодцы будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими бокальчиками, – скажу и я на манер Горгия, – тогда вино не заставит нас силой быть пьяными, а поможет прийти в более веселое настроение.

На манер Горгия – риторика Горгия злоупотребляла множеством гипербол (преувеличений) и литот (преуменьшений), что Сократ считал слишком грубым приемом, выдающим одни вещи за другие.

С этим все согласились; а Филипп прибавил, что виночерпии должны брать пример с хороших возниц, – чтобы чаши у них быстрее проезжали круг. Виночерпии так и делали.

Глава 3

После этого мальчик, настроив лиру в тон флейты, стал играть и петь. Хвалили все, а Хармид даже сказал:

Настроив лиру в тон флейты – то есть вступив «оркестрово». Можно сравнить такой ход со вступлением гитар в тон вэлв-тромбона.

– Однако, друзья, как Сократ сказал про вино, так, мне кажется, и это смешение красоты молодых людей и звуков усыпляет печали, но любовное вожделение будит.

После этого Сократ опять взял слово:

– Как видно, они способны доставлять нам удовольствие, друзья; но мы, я уверен, считаем себя гораздо выше их; так не стыдно ли нам даже не попробовать беседами принести друг другу какую-нибудь пользу или радость?

После этого многие говорили:

– Так указывай нам ты, какие разговоры вести, чтоб лучше всего достигнуть этой цели.

– В таком случае, – отвечал Сократ, – я с большим удовольствием принял бы от Каллия его обещание: именно, он сказал, что если мы будем у него обедать, то он покажет нам образчик своей учености.

Образчик своей учености – в оригинале просто «от мудрости», часть мудрости. Имеется в виду не то, что Каллий покажет, как он мудро умеет рассуждать или сколько он всего знает, но что покажет, как «работает» его мудрость, насколько она убедительна или практична, хотя бы на каком-то примере.

– И покажу, – отвечал Каллий, – если и вы все представите, что кто знает хорошего.

– Никто не возражает тебе, – отвечал Сократ, – и не отказывается сообщить, какое знание он считает наиболее ценным.

– Если так, – сказал Каллий, – скажу вам, что составляет главный предмет моей гордости: я думаю, что я обладаю способностью делать людей лучше.

– Чему же ты учишь? – спросил Антисфен. – Какому-нибудь ремеслу или добродетели?

– Справедливость, не правда ли, – добродетель?

– Клянусь Зевсом, – отвечал Антисфен, – самая бесспорная: храбрость и мудрость иногда кажется вредной и друзьям и согражданам, а справедливость не имеет ничего общего с несправедливостью.

– Так вот, – сказал Каллий, – когда и из вас каждый скажет, что у него есть полезного, тогда и я не откажусь назвать искусство, посредством которого я это делаю. Ты теперь, Никерат, говори, – продолжал он, – каким знанием ты гордишься.

– Отец мой, – сказал Никерат, – заботясь о том, чтоб из меня вышел хороший человек, заставил меня выучить все сочинения Гомера, и теперь я мог бы сказать наизусть всю «Илиаду» и «Одиссею».

– А разве ты не знаешь того, – заметил Антисфен, – что и рапсоды все знают эти поэмы?

Рапсоды – исполнители эпоса; Антисфен был о них дурного мнения; прежде всего, потому, что они исполняли готовые тексты, прошедшие цензуру, и поэтому не были по-настоящему свободными людьми.

– Как же мне не знать, – отвечал он, – когда я слушаю их чуть не каждый день?

– Так знаешь ли ты какой-нибудь род людской глупее рапсодов?

– Клянусь Зевсом, – отвечал Никерат, – мне кажется, не знаю.

– Разумеется, – заметил Сократ, – они не понимают сокровенного смысла. Но ты переплатил много денег Стесимброту и Анаксимандру и многим другим, так что ничего из того, что имеет большую ценность, не осталось тебе неизвестным.

Сокровенный смысл – способ читать Гомера с целью вычитать у него уроки научных знаний, веры и нравственности. Часто такой способ чтения применяли рапсоды, комментируя исполняемые ими песни Гомера; примерно как сейчас на музыкальных концертах иногда излагают сюжеты исполняемых музыкальных произведений, так же действовали Стесимброт Фаосский и Анаксимандр Милетский. Рапсоды тем самым доказывали, что и Гомер, и их песенная деятельность учат нравственности. Самый простой способ толковать Гомера «сокровенно» – видеть в различных сценах иносказание натурфилософских положений или моральные уроки, хотя и спрятанные за подчас фривольным повествованием. Сократ, как и Ксенофонт и Платон, скептически относились к иносказаниям, считая, что поэзия непосредственно захватывает как автора, так и читателя.

– А что ты, Критобул? – продолжал он. – Чем ты всего больше гордишься?

– Красотой, – отвечал он.

– Так можешь ли и ты сказать, – спросил Сократ, – что твоей красотой ты способен делать нас лучше?

– Если нет, то ясно, что я окажусь ни на что не годным человеком.

– А ты что? – спросил он. – Чем ты гордишься, Антисфен?

– Богатством, – отвечал он.

Гермоген спросил, много ли у него денег. Антисфен поклялся, что у него ни обола.

Обол – самая мелкая монета, одна шестая драхмы.

– Но, может быть, у тебя много земли?

– Пожалуй, хватит, чтоб нашему Автолику посыпать себя пылью.

Пыль – модники перед тем, как выйти бороться на палестру, не только смазывали себя маслом, но и посыпали мелкой пылью, чтобы меньше потеть. Особо мелкая пыль выполняла также функции дорогих духов или дорогой косметики, украшая тело напоказ.

– Надо будет и тебя послушать. А ты, Хармид, – сказал он, – чем гордишься?

– Я, наоборот, – отвечал он, – бедностью.

– Клянусь Зевсом, – заметил Сократ, – это – вещь приятная: ей не завидуют, из-за нее не ссорятся; не стережешь ее – она цела; относишься к ней без внимания – она становится сильнее.

– А ты, Сократ, чем гордишься? – спросил Каллий.

Сократ, сделав очень важную мину, отвечал:

Сделав очень важную мину – буквально «гордо подняв голову»; иронически обыгран тезис Сократа и Платона, что прямохождение человека говорит о преимуществе в нем мудрости над телесным инстинктом.

– Сводничеством.

Все засмеялись при этом.

А он сказал:

– Вы смеетесь, а я знаю, что мог бы очень много денег получать, если бы захотел пустить в ход свое искусство.

– А ты, – сказал Ликон, обращаясь к Филиппу, – конечно, гордишься своим смехотворством?

– Да, и с бо́льшим правом, думаю, – отвечал он, – чем актер Каллипид, который страшно важничает тем, что может многих доводить до слез.

Каллипид – трагический актер, с точки зрения учеников Сократа, «переигрывал», слишком увлекаясь эмоциональными эффектами; так, Аристотель в «Поэтике» замечает, что один из коллег назвал Каллипида за это «обезьяной». Плутарх рассказывал анекдот, как Каллипид предстал пред спартанским царем, надеясь, что тот его узнает и наградит, и от нетерпения спросил, узнает ли тот его. Спартанский царь ответил: «Скомороха в тебе как не узнать».

– Не скажешь ли и ты, Ликон, чем ты гордишься? – сказал Антисфен.

Ликон отвечал:

– Разве не знаете все вы, что своим сыном?

– А он, – спросил кто-то, – конечно, своей победой?

Автолик, покраснев, сказал:

– Клянусь Зевсом, нет.

Когда все, обрадовавшись, что услышали его голос, устремили взоры на него, кто-то спросил его:

– А чем же, Автолик?

Он отвечал:

– Отцом.

И с этим словом прижался к нему.

Вид на Акрополь

Увидя это, Каллий сказал:

– Знаешь ли ты, Ликон, что ты богаче всех на свете?

– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – этого я не знаю.

– Но разве ты не сознаешь того, что ты не взял бы всех сокровищ персидского царя за сына?

– Да, я попался на месте преступления, – отвечал он, – должно быть, я богаче всех на свете.

– А ты, Гермоген, – спросил Никерат, – чем всего больше величаешься?

– Добродетелью и могуществом друзей, – отвечал он, – и тем, что такие особы заботятся обо мне.

Тут все обратили взоры на него, и многие при этом спросили, назовет ли он их. Он отвечал, что ничего против этого не имеет.