Текст книги "Анти-ты"

Уйдя с набережной, забив на одолженный из гаража велосипед, я двинула в сторону узких мощеных улочек. Выбор пал то ли на кофейню, то ли на булочную, я так и не поняла. Кажется, что процесс словообразования датского языка происходил так: кто-то бился головой о клавиатуру несколько часов, а потом в случайном порядке проставил пробелы.

Крошечное заведение оказалось чем-то средним между кафе и лавкой. Сесть можно было вдоль стойки у огромного окна, выходящего на улицу, либо за один из двух маленьких столиков, расставленных по углам. Касса-прилавок была забита свежей выпечкой. Запах стоял просто удивительный. Кофе, корица, жженый сахар.

Парень за стойкой бодро меня поприветствовал и сильно удивился, не услышав ответа. Датчане вообще казались мне слишком жизнерадостным народом. Они обменивались любезностями с незнакомцами прямо на улице, советовали, какие бананы взять, когда делали покупки. Официанты, кассиры, просто прохожие – все пытались завести разговор. Я, если честно, не фанат такого поведения. Это больше пугает, чем радует.

Я наскребла в кармане несколько крон, обдумывая, чего хочу больше: чая, кофе или горячего шоколада. Слава богу, все слова были продублированы на английском.

Парень за стойкой в забавном зеленом фартуке с заметным любопытством меня оглядывал, пока я рылась по карманам, проверяя свой телефон, и все не могла решить, чего хочу.

– Капучино, большой, – обратилась я к нему на английском, он, улыбаясь, закивал.

Еда на прилавке с нежно-желтой подсветкой казалась притягательно порнографичной. В Дании я точно потолстею.

Он сказал что-то на своем тарабарском, явно стесняясь вопроса, я, достав из уха наушник с последним альбомом «Овощного жарева», спросила:

– What?

В ответ, все с той же очаровательной улыбочкой, он помахал книжкой в руке.

– Russian?

Все, что я могла разглядеть на старом, потертом толстом фолианте, – это нечто похожее на слово Dostoevski. О. Ну все ясно.

– Да, то есть yes.

Он мило рассмеялся и повернулся к противоположной стене, чтобы сделать мне кофе. В блестящих сверкающих боках кофе-машины я разглядывала его искаженное отражение. Как и у большинства скандинавов, у него были легкие светлые кудри, огромные голубые глаза и идеальная кожа. Сладкий мальчик-бариста, непревзойденная классика. Но он действительно был очень даже ничего, особенно когда кривое отражение задорно мне подмигнуло. Что ж, я покраснела так, что моментально согрелась. Можно даже кофе не брать.

Он невинно спросил:

– Говоришь по-английски?

– Да, – не так уж уверенно протянула я, как будто за все время в Москве моим скромным заработком было вовсе не репетиторство английского.

– Туристы редко бывают в этом городе.

Я поймала себя на мысли, что всего этого не могло произойти в России. В каком-нибудь фильме – да, в книге – да, пожалуйста, но в российском быту – нет. Сколько бы я ни заглядывалась на симпатичных бариста в новомодных кофейнях на Покровке, никто не шел на контакт. Я с удовольствием отметила кинематографичность момента: я в расстроенных чувствах, дружелюбный бариста-красавчик. Стоило ли это потери места в «Гагарине»? В тот момент радости во мне было столько, что я сказала бы «да», наплевав на разумные доводы.

Он протянул мне кофе.

– Я взял курс русской литературы в колледже. Обожаю Достоевского, – произнес он с явным восторгом.

Великого русского классика я знала по школьной программе и по редким колким замечаниям Даны, писавшей по нему курсовую. Я помогала ей переводить для работы какую-то литературоведческую статью с английского языка, поэтому сказала без запинки:

– Да, учитывая тот факт, что он фанат БДСМ, фраза «тварь я дрожащая или право имею» приобретает другой оттенок, да? Я бы даже сказала, целых пятьдесят оттенков.

Мой собеседник удивленно раскрыл глаза, а потом громко рассмеялся. Это был смех на грани истерии, и я обожала такой смех. Звонкий и безудержный, не знающий стеснений, смех свободный и раскрепощенный, смех, заявляющий о себе, искренний, в конце концов.

За окном заморосил дождь. Идти пешком до велосипеда не было никакого желания.

Дана прозвала его Кай, потому что у него было какое-то жуткое, непроизносимое имя, которое я отчаянно пыталась разглядеть на бейджике, но датские буквы – это отдельный вид извращения, который Достоевскому и не снился. В ходе нашего разговора я выпендривалась крупицами знаний (в основном преувеличенные сплетни современников и язвительные комментарии с московских тусовок филологов) и солгала, что приехала к заболевшему дальнему родственнику. Мальчик, именуемый Каем, был слишком любезен, активно задавал вопросы про Россию, про мою жизнь и на каждое предложение отвечал с нескрываемым восторгом и преувеличенной лестью. У меня даже появилась некая гордость за свою скромную карьеру комика и спал стыд за отсутствие высшего образования. К сожалению, за всей этой болтовней я и не заметила, что ничего не узнала о нем, а идти обратно уже пора. В дверях я пообещала зайти к нему, а он предложил как-нибудь показать мне город.

Тоскливый дом Новаков на контрасте показался просто удручающим. Аксель стоял на пороге, прихлебывал чай (что уже неплохо!) и курил сигарету. Встретил он меня угрюмым прищуром, от которого повеяло холодком старшей школы. Пойманный флешбэк я пресекла на корню, держа в голове образ замечательного мальчика Кая и утверждение, что нельзя жить прошлым.

– Ты мои куришь? – Я принюхалась к едкому и жесткому «бонду», которым закупилась в России. Сигареты в Дании стоили в шесть раз дороже. Аксель, конечно же, курил понтовые красные «мальборо».

– Проблемы? – процедил он.

Я потянулась за упаковкой, оставленной на крыльце, и плюхнулась на ступеньку. Не лучшая идея: они оказались грязными и мокрыми.

– Никаких. А у тебя?

Аксель фыркнул, пафосно кинул недокуренную сигарету в пепельницу и ушел. Позер.

С того момента прошло четырнадцать часов, и мы не произнесли ни слова, в отличие от Даны, которая от скуки названивала мне каждый час. В девять вечера я каждый день писала Диане короткое резюме из разряда: «Все хорошо. Сегодня ваш сын попил чай». В ответ получала лаконичное «ОК».

Формат разговоров по скайпу с Даной меня вполне устраивал, ни с кем из моего окружения я не могла бы обсудить все то, что со мной произошло. Как бы я ни боролась с гендерным неравенством, как бы ни старалась играть в мужика, пропасть между мужчиной и женщиной была неиссякаемо бездонной, и эти границы никак не стереть. С парнями я переписывалась, соврав, что еду на заслуженный отдых. Никто особо не поверил: столько денег у меня не было, да и Колдинг – слишком экзотичное место для отпусков. Пытаясь их убедить, я выкладывала пейзажную лирику в свой «Инстаграм» и видео с прохожими собачками в сториз. Выглядело это, откровенно говоря, жалко. Одинокую девушку без друзей легко вычислить. Ее профиль – это сплошные селфи и грустные урбанистические пейзажи под слоями фильтров.

– Он на «Фейсбуке» тебя не добавил?

– У меня нет «Фейсбука».

– Ты поехавшая, Том? Красивый, милый датчанин. Не упусти ради бога. Это я тебе как женщина в положении говорю.

Конечно, перспектива снова встретиться с Каем меня очень радовала. Возможно, он – единственное мое развлечение здесь, кроме просмотра «Улицы Сезам» на датском. Нет, конечно, Новаки постарались, оформив полный кабельный пакет даже с сотней каналов порнушки. На выбор было не только русское ТВ, но и шведское, немецкое, французское и английское. От «Нетфликса» у меня уже голова пухла, не говоря о датском. Этот язык вообще больше похож на синдром Туретта, чем на что-либо еще.

– Еще раз съезди в это кафе!

– Мне все равно больше делать нечего, – тоскливо заметила я, проведя пальцем по стеклу. В мутном отражении проступил силуэт Акселя. Лицо серийного убийцы в совокупности с двухметровым ростом и взглядом «я сожгу твой дом» – впечатление не самое приятное.

– Как твоя месть?

– Я ж пошутила, Дана, – шикнула я. – Ладно, все, пока. До связи.

– Сходи в кафе!

Аксель все стоял позади меня в одном махровом белом халате и пялился. Богемности это ему не придавало.

– Что? – не выдержала я, доставая печенье из банки.

– Ты кинула стирку?

– Прости, что? – рассмеялась я.

– Стирку. У меня одежда грязная. По воскресеньям мама стирала.

– Моя – чистая. Если твоя грязная – стирай сам. Закинул вещи в машинку – нажал кнопку. Подумаешь. Я ж тебе не к реке предлагаю идти, ручками полоскать.

О сказанном я пожалела моментально, потому что ноздри Акселя опасно раздулись, а кулаки сжались. Он закусил свою пухлющую губу, продолжая сверлить меня взглядом. Что он точно умел со всей филигранностью и виртуозностью, так это впиваться в тебя своими холодными глазами, от которых аж выворачивало наизнанку.

– Тебе… за… это… платят, – любезно напомнил он с выражением юного диктатора.

Я стушевалась, не зная, переть ли мне нагло дальше или проявить слабость. С одной стороны, стирка была указана в контракте, с другой – стирать за ним грязное белье – не то, о чем я мечтала в детстве.

Я молча вздернула брови и пожала плечами, избрав наилучшую из тактик: натянула самую сладкую и задорную улыбку, подмигнула и сказала:

– И действительно. Извини.

Его лицо стало невообразимо впечатляющим. Знай я об этом приеме раньше, жизнь сложилась бы по-другому.

Я задумалась, может, не стоило тогда говорить, что меня наняли. Во-первых, это противоречило подписанному контракту, в случае нарушения которого я потеряю половину суммы. Но я изначально не рассчитывала на эту половину, когда прятала в лифчик «Новакс». Сказалась ли моя оплошность на Акселе? Вряд ли. Кажется, до него ничего не доходит.

Я не хочу смотреть на него, не хочу думать о нем, строить параллели между моим и его состоянием. Я хотела бы ввести его в категорию мебели, чего-то бездушного и незаметного, но сложно не замечать двухметрового грустного мальчика.

Нет. «Грусть» – это не то слово. «Безысходность» будет более правильным.

Его жизнь свелась даже не к существованию, а к выполнению банальных функций, и то не совсем успешно. В растерянности глядя на него, я думала, можно ли заставить его поесть. Вообще в моих ли это силах?

Это могло бы стать пунктом в списке хороших дел.

Мысленно я бью себя по рукам, когда понимаю, что начинаю строить планы по его спасению. Кажется, это всего лишь банальный инстинкт: будучи запертым в одном доме с человеком в таком тяжелом состоянии, неизбежно об этом думаешь. Не ради него, а чтобы облегчить свою участь. Наверное, Ива ощущала то же самое, когда мы жили вместе.

– Как ты себя чувствуешь? – неожиданно спросила я, когда он в очередной раз вышел из комнаты и направился к двери на крыльцо. Аксель замер на месте, а я тут же пожалела о сказанном. Во-первых, мне ли не знать, что в таком состоянии это один из сложнейших вопросов, во-вторых, я явно резво нарушила невидимые границы нашего общения.

Аксель медленно обернулся ко мне, плотно сжав губы, и выжидающе, с каким-то немым наездом из категории «да что ты о себе возомнила?» поглядел на меня.

– Не перестарайся, – бросил он после долгой паузы и ушел. Что ж, я пыталась. Теперь со спокойной совестью можно снова ехать в центр Колдинга.

Глава 5. Полный хохотач

Я думала, что моя жизнь – трагедия, а она – полный хохотач.

На несколько минут вышло солнце. Мощеные улицы блестели от влаги, не хватало только желтой листвы. Зеленые деревья на фоне серого неба выглядели даже как-то удручающе. В Москве сейчас примерно так же. Это я поняла по многочисленным мемам в своей новостной ленте о том, что июль явно возомнил себя октябрем. В Дании, кажется, это за аномалию не считают.

Я минут тридцать брела по городу, замечая редких собачников, почтительно и доброжелательно кивающих головой. Как у них шея еще не хрустнула от такой идиотской ежедневной вежливости.

Когда я все-таки зашла в кафе, предварительно тревожно потоптавшись за углом, внутри была какая-то девушка, которая что-то весело рассказывала моему Каю, но стоило мне зайти, как он широко заулыбался и подмигнул мне.

Только не влюбляйся, Том. Только не влюбляйся. Этого нам еще не хватало.

Девушка еще долго и назойливо трепалась с ним на датском. О чем – понятия не имею. Я присела за самый дальний столик у туалета и делала вид, что просто коротаю время в смартфоне, а не жду этого сахарного мальчика. Неловкая и неприятная ситуация. Я смотрела на них и пыталась вдолбить себе в голову, что мой Кай вежлив с каждым и для него я – такой же каждый.

Зашла в «Инстаграм», проверила малочисленные лайки и сториз своих друзей. У Гоши с рук белки едят орешки в каком-то питерском парке, Гарик глупо двигается под Скриптонита в машине, Слава и Сава залезли на мусорку, Ива на съемках какого-то курса, Артур в темном помещении под редкие вспышки красного цвета крутит головой в обнимку с какими-то барышнями. Нужно напомнить этому сукиному сыну, что и у меня все хорошо. К сожалению, тоскливое фото кофе и какого-нибудь датского кренделя этому не способствуют.

– Тома, – осторожно выговорил мальчик Кай, даже выйдя из-за стойки, – как у тебя дела?

– Скучно.

Он рассмеялся. Я и не заметила, как девушка сбежала.

– Прекрасно. Мы с друзьями хотели пойти на пляж, хочешь с нами? Они будут рады с тобой познакомиться.

От удивления я широко раскрыла глаза. Может, в Дании это и нормально, но в моем окружении такого моментального панибратства точно нет.

– Они в основном из колледжа. – Он снимал с себя фартук. Все заведения по будням закрывались чуть ли не в семь вечера, по выходным – куда раньше, а в воскресенье и работающего супермаркета не найдешь. – Мы идем на вечеринку к однокурснику, а до этого хотели выпить пива.

– Извини, в каком колледже ты учишься? У меня из головы вылетело.

– А я и не говорил, – хитро усмехнулся он. – Designskolen Kolding.

– Э-э-э, дизайн? – предположила я.

– Ага. Industrial Design, второй курс.

Я неопределенно протянула букву «м», не зная, как реагировать. На московских тусовках Славы и Савы было полно дизайнеров, чудаковатых, занудных модников, хипстеров, если это слово еще живо. В Дании вот хипстеров не было, потому что здесь каждый – хипстер. Общий уровень стиля здесь был явно выше среднего.

От мальчика-бариста не исходило ничего надменного или искусственного, что можно было заметить у Ивы, выпускников ВШЭ и всех, кого я встречала на «Винзаводе», в музее «Гараж», тех, кто использовал в своей речи слова с приставкой «пост», а с недавнего момента – еще и «мета».

– Слушай, наверное, мне лучше пойти, – я встала с места. – Вы собираетесь с друзьями…

– Нет-нет, оставайся. Мы тут все немного завяли, а поболтать с тобой будет очень интересно.

Перспектива встретиться с его друзьями на второй день нашего общения казалась мне до ужаса пугающей и чудаковатой. Я не мастак новых знакомств, а в чужих сформированных компаниях чувствую себя еще хуже. В среду стендап-тусовки я пробивалась мучительно и долго. И то благодаря Иве.

– Расскажешь о России. А мы – о Дании. Проведем тебе экскурсию. Мы что-то вроде клуба неудачников, потому что никто из нас не уехал на лето. Все в отпусках, поэтому и город такой пустой.

– Почему не уехал?

– Работа, – пожал плечами он. – И я не особый фанат пляжей (I don’t like beach).

– М-м-м. Я тоже. Предпочитаю придурков, а не сук (bitches and beach).

Это была такая бородатая и ужасная шутка, что я тут же представила разочарованный взгляд Ивы и Юрия, которые скорбно мотали головой, словно комедийные родители, заставшие меня за курением. Но он заулыбался и посмотрел на меня долгим взглядом с какой-то долей восторга.

– Если ты так хороша на английском, то, наверное, просто уморительна на родном языке.

– О, ты не представляешь.

Внутри меня будто разогнулась пружина напряжения. Он неискушен в комедии. Как же хорошо.

Он закрыл магазин, трижды проверив, не хочу ли я взять что-нибудь: чай, кофе. В итоге уговорил меня забрать три улитки с корицей, все равно завтра у них истечет срок годности. Второй бумажный пакет, с остатками «почти испорченной пищи», он захватил для своих друзей.

Он взахлеб рассказывал о них, пока мы шли к набережной, но я все не могла уловить, кто из них кто и кем кому приходится. Кто-то был с факультета дизайна аксессуаров, что звучало до абсурда смешно, кто-то – с текстиля, кто-то проживал свой gap year[27]27
  Перерыв между окончанием школы и поступлением в вуз.


[Закрыть], кого-то называли клубничкой, потому что его стошнило клубникой на какой-то студенческой вечеринке.

Я три раза спросила, не стоит ли мне уйти, не покажусь ли я лишней? Он убеждал, что нет. Основной мотивацией идти на встречу его друзей было понять наконец, как по-настоящему зовут мальчика Кая. Да и перспектива познакомиться тут еще с кем-то, чтобы не куковать постоянно с Акселем, мне, конечно же, нравилась. И плевать на договор. Как Диана вообще об этом узнает. Главное – каждый день ровно в девять слать ей сообщение.

Компания из двух девушек и парней оживленно поприветствовала моего бариста на датском, пока я скромно стояла в сторонке, не зная, куда деться. Первой ко мне бросилась темненькая пухлая девчушка с короткой стрижкой и венком из пластиковых голубых роз на голове. По ее рукам, запястьям и шее я сразу причислила ее к дизайнерам аксессуаров. Она была вся увешана минималистичными, но диковатыми побрякушками. Смотрелось это даже на удивление уместно. Она три раза произнесла свое имя: Мэтте.

Мэтте, Мэтте, Мэтте. Как матте или матча, только Мэтте. Как мята. Надо запомнить.

Высокий скуластый парниша с иссиня-черными кудрями, в солнцезащитных очках и без единого намека на гетеросексуальность обворожительно заулыбался, обнял меня и представился: Олли. Тут понятнее.

Парня по имени Мадс я бы назначила каким-нибудь древнегреческим богом – Эросом или Морфеем, еще не решила. Тонкий горбатый нос, каштановые волосы, светло-карие глаза, грация, неспешность молодого божка, того самого эфеба[28]28
  Эфе́б (др. – греч. ἔφηβος) – в древнегреческом обществе – юноша, достигший возраста, когда он обретал все права гражданина.


[Закрыть], прославленного античными педофилами.

Последней, кто мне представился, даже не приблизившись, была девушка по имени Сага. Имя у нее было такое же крутое, как и она вся. Бритая почти под ноль, с легким пушком снежно-белых волос, лицом Шарлиз Терон и даже брутальным шрамом около брови. Ее пальцы были в тонких чернильных линиях татуировок, остальную часть тела скрывал огромный бежевый худи. Голубые холодные глаза были до жути пронизывающими и отталкивающими. Сага. Будто она полицейская из кибер-романа или член супергеройской лиги. И пусть я сразу поняла, что явно ей не нравлюсь, это не испортило общего впечатления.

Она вызывала во мне тот трепет вместе с завистью, который вызывала Ива.

Я поглядывала на нее издалека, и мне хотелось сжаться в безмолвном крике: пожалуйста, не смотри на меня, я слишком уродлива.

Вместе они напоминали людей из каталога H&M: молодые, стильные, разные, открытые, до одури красивые. Я припомнила тусовку Савы и Славы, моих комиков – тот еще парад уродов. Вместе мы, скорее, напоминали, не знаю, общее фото работников месяца в «Макдоналдсе», выпускное фото ПТУ в Воронеже.

Наша прогулка прошла странно. Я все теснилась к своему Каю, который снова и снова учтиво просил всех говорить по-английски. Замечание игнорировала только Сага, чьи короткие реплики были обращены исключительно к Мадсу. Мадс тоже был не из разговорчивых, но за них двоих резво справлялись Олли и Мэтте. Мой Кай (его имя я так и не поняла) нервно посмеивался, как воспитатель в детском саду, следя за тем, чтобы никто не стал бросаться в другого песком.

– Ты живешь на Суркайер? – удивилась Мэтте, когда я показала на карте примерное расположение дома. Мы обсуждали лучшие супермаркеты в городе и как до них добраться на автобусе.

– Так вот как это правильно называется. Еще раз повтори, пожалуйста.

– Сур-кай-ер!

Я и не заметила, как мы с Мэтте остались одни. Сага и Мадс прогуливались вдоль понтона взад-вперед. Олли и Кай, наоборот, вернулись на сушу, чтобы выкинуть бутылки. Так я думала. На самом деле они почему-то поставили их около мусорного бака на землю.

– Мадс, слышал? Она живет на улице Суркайер!

– Точнее, мой кузен живет там… – хотела пояснить я, но по выражению лица парня поняла, что ему абсолютно плевать.

– Тупиковая улица, – прокомментировал Кай, садясь рядом.

– Ну да, там дорога делает такую… петлю.

– Вообще из нее хотели сделать частный поселок, там очень дорогие дома.

– О, Клаес наконец нашел нам подружку-мажорку, которая будет возить нас в Берлин каждые выходные…

Отлично. Миссия выполнена. Так Кая зовут… Клаес. Класс. Точнее… Боже, Клаес. Как они это выговаривают?

– Слушайте, я бы рада, конечно…

– Успокойся! – расхохотался Олли. – Я же шучу. Хочешь, я каждый раз буду подавать знак, когда шучу? Что-то вроде такого? – он постучал пальцем по кончику носа. – Или такое? – и издал звук, похожий на голубя.

Это была беспечная, бестолковая прогулка, не имеющая никакого смысла и мусолящая планы на будущее. Мэтте предложила сходить в музей искусств Трапхольт (как я это запомнила?), в какой-то замок, главную достопримечательность Колдинга. Олли сказал, что я точно fuck up, если не съезжу с ними хотя бы в Копенгаген. Я тайком делала фото, надеясь, хоть как-то оживить свой «Инстаграм». Заметив это, Олли тут же кинулся корчить рожи на селфи вместе со мной.

– А потом покажешь ей Мальмо, – обратился он к Клаесу, который тихо переговаривался с Сагой. Клаес перевел на меня взгляд, будто пытаясь понять, что происходит, затем быстро закивал. – Просто Клаес из Мальмо.

– Такое часто бывает, – пояснила Мэтте, – что шведы переезжают в Данию.

– Только наоборот не бывает, – пояснил Олли. – У нас все лучше, чем в Швеции: климат, природа, народ, история, и только одно у шведов лучше, чем у датчан, – он произнес это так быстро, как я обычно произношу затертые, всем известные шутки. – Угадай: что?

– Соседи! – ответила за меня Мэтте, толкая Клаеса куда-то в колено. Он с раздражением поднял бутылку пива и снова продолжил говорить с Сагой на датском.

Затем мы пошли к небольшому парку. Все это время Клаес говорил с Сагой или Мадсом, пока Олли и Мэтте атаковали меня со всех сторон, рассказывая студенческие байки вперемежку с местной экскурсионной программой. Расспрашивали о России, на все широко распахивая глаза, будто поражаясь, что кроме Дании существует еще что-то.

И Мэтте, и Олли, как жители Европы, исколесили много стран. Олли часто ездит на выходные в Гамбург. Колдинг не так далеко от границы, так что Олли тусует там все выходные, а наутро автобусом возвращается к парам. У отчима Мэтте домик в Испании, куда она ездит греться в зимние каникулы. Завидная жизнь. Путешествия для них – это так просто, а в России – целое достижение. Каждый автоматически поднимается на уровень бога, если побывал в США. Сколько блогеров я знаю, у которых единственный интересный факт в биографии – жизнь подальше от России.

Голова от английской речи пухла, впервые моему языку было лениво. Я не была особо активной, обеспокоенно поглядывая на Клаеса, который совсем перестал обращать на меня внимание. Я пыталась понять, кем ему приходится Сага. Она часто курила, хмурилась, редко улыбалась, и, казалось, они обсуждали что-то важное и малоприятное. Мадс стоял неподалеку и кивал, что-то коротко комментируя. Это больше походило на деловую встречу, чем на дружескую, но совсем не походило на любовную размолвку.

Глупо отрицать, что Клаес мне нравился. Он был для меня даже слишком хорош, чрезмерно далекий, счастливый и беспечный. Он жил не то чтобы в другой стране, а в другой реальности, где нет места унынию и скуке. Так мне казалось. Разумеется, я плохо его знала. Но никто из моих знакомых не мог так достоверно симулировать радость и быть таким отзывчивым.

Мне нравилось в нем что-то невербальное. Раскованные подмигивания, широкие ухмылки, активная жестикуляция, то, с какой яркостью и точностью на его лице отражались эмоции. Он казался мне простым внешне и бесконечно сложным внутренне.

С таким же замиранием я приглядывалась к Саге. Мадс создавал впечатление кого-то поверхностного и, вполне вероятно, был самым молодым из их компании. Сага же была для меня не только поразительно красивой, но и поразительно сложной, нереальной и по-хорошему неуместной, захватывающей все пространство вокруг себя. Она как будто была анти-Ивой. Если Ива привлекала своей открытостью, выстроенной и натренированной, как у бойцовской собаки, то привлекательность Саги была именно в отчужденности и закрытости. Периодически поглядывая на нее, я все хотела тайком ее сфотографировать. Пусть она была ко мне изрядно холодна, но я и не имела права возмущаться по этому поводу. Между нами огромная пропасть. Мой стиль украден с картинок и смотрится неуместно и искусственно, она же – сама естественность, несмотря на то что ее внешность с натяжкой можно назвать стандартной.

Я поняла, что устала смеяться, просто отвыкла это делать за последнюю пару недель. Голова приятно гудела, горло болело. Небо розовело от заката, а я подсознательно чувствовала, что нарушаю правила приличия. Они явно собирались куда-то еще, куда меня не приглашали.

Мэтте и Олли обняли меня, Сага и Мадс все-таки произнесли «приятно познакомиться». Последним для прощания оставался Клаес, который сейчас казался куда обеспокоеннее, чем днем. Мы неловко потоптались на месте, пока он не сказал друзьям:

– Я к вам потом на автобусе доеду, провожу ее.

Я чуть не расплылась радостной лужей от счастья.

Ребята отошли, еще раз прокричав «пока» и «до встречи». Фонари стали зажигаться, мы неловко шли вдоль тропы, я не поднимала взгляда от кроссовок. Идти было минут двадцать-тридцать.

– Спасибо, что познакомил нас, – прервала я тишину, которая казалась невыносимой на фоне прошлых громких разговоров. – Они милые.

– Да не за что. Я рад, что все прошло хорошо. Ты понравилась Саге, а ей мало кто нравится.

Я чуть не споткнулась на месте, уставившись на Клаеса. Он расхохотался, запрокинув голову.

– Ты сейчас так шутишь?

– Нет, правда, она сказала, что ты милая.

– Так говорят, когда не знают, что еще ответить. Мне казалось, что она, наоборот…

– Да, она производит такое впечатление, – он задумчиво закусил губу. – Просто… она такая. Не сразу идет на контакт.

Я закивала, не зная, что говорить. Клаесу я не поверила, но показать этого никак не могла.

– Ну а Мэтте просто от тебя в восторге, как и Олли.

А что насчет тебя, Клаес?

– Простая вежливость, – отмахнулась я. – Какие у вас планы на вечер?

– Мы идем на день рождения к другу Мадса, мы бы взяли тебя с собой, но Йохан устроил совсем крошечное празднество.

– Да и это было бы странно.

– Да. Наверное, странно.

В этот раз говорить было сложно. Мы шли медленно, петляя и не глядя друг другу в глаза. Если бы я знала, что будет так неловко, то пошла бы сама.

– А насчет Копенгагена – тебе точно надо туда съездить.

– По договору я не могу покидать город, – я тут же ругнулась на русском, осознав, что сказала.

– Договору? – Клаес нахмурился и замедлил шаг. – Ты же приглядываешь за кузеном. Какой договор?

– Ты, наверное, сейчас подумал, что у меня УДО или еще что-то такое.

– Нет, правда…

– Я неправильно выразилась, я имела в виду «договорилась». Просто перепутала слова.

Он задумчиво покивал, но почему-то мне казалось, что не совсем поверил. Мы снова замолчали, и это было настолько глупо, что я принялась оправдываться:

– Извини, я немного устала…

И при взгляде на него вдруг поняла: Клаес – улыбашка. Он всегда улыбается. Для него это единственный инструмент выражения широкого спектра чувств. Когда он не знает, что сказать, он улыбается. И даже когда знает.

Когда-то я тоже такой была, пока улыбка не стала слишком затертой, потеряв всякий смысл.

Я хотела спросить его, о чем они говорили с Сагой, но понимала, насколько это неприлично. Снова я оказалась в ситуации, когда не могу понять, в каких я отношениях с человеком. Хотела бы я, чтобы все происходило как в «Симс», где можно видеть, насколько заполнена зеленая или розовая шкала.

Как же я ненавидела это чувство и одновременно наслаждалась им, потому что давно такого не ощущала, ведь я понимала: он знает, что я знаю. Точнее, мы оба понимаем, что между нами есть что-то выходящее за сферу дружбы. Хотя и о дружбе говорить пока еще рано. Между нами какое-то скрытое влечение, которое каждый опасается выразить прямо и честно.

Может, Клаес занял так много места в моей голове и разбудил так много чувств, включая любопытство, потому, что я знаю, что у нашего общения есть строго отведенный срок, отмеченный датой в моем загранпаспорте? Ведь мы видимся всего второй раз, но остаемся вместе катастрофически долго, вокруг одна сплошная эндорфиновая карусель. Может, это все очарование другой страны, другого языка, чего-то непохожего на мою обыденность.

Я уяснила, что жизнь – это не «Секс в большом городе», люди не флиртуют. Они интригуют, говорят намеками, их желание прячется за страхом, но флирт – такой, какой мы привыкли видеть в кино, – слишком прямолинеен, слишком рискован.

Мы излишне долго стояли под фонарем на фоне заката, уставившись друг на друга и точно забыв, о чем говорили до этого. Красота вообще не знает слов. Это был красивый момент, идеальный для поцелуя. Единственным неидеальным была я.

– Тебя ждут друзья, можешь меня не провожать.

– Я все равно хотел прогуляться, – он пожал плечами. – Чуть проветриться после пива.

– Ты захмелел после двух бутылок? – усмехнулась я. Клаес мило провел ладонью по кудряшкам, явно стесняясь ответа, и вместо этого криво, очаровательно ухмыльнулся.

– Для тебя, коварной русской, это явно не проблема. По сути, все мои знания о вас – из американских фильмов.

Я надула щеки и стала говорить нарочито грубо, с жестким, невыносимым акцентом.

– Na zdorovie.

– Да-да! Именно так!

– Что ж, один-один, потому что я думала, что все датчане желтого цвета и с негнущимися ногами. А еще на них больно наступать.

Он заметно задумался, прежде чем расхохотаться.

– Фигурки «Лего»! Я понял!

– Да, глупая шутка.

Мы о чем-то болтали, просто чтобы избежать тишины, и в воздухе так и чувствовался запашок упущенного момента и предельного стыда. Говорили мы громко, несли какую-то чушь, бесконечно продолжая идиотскую шутку про «Лего» до полного маразма.

Порой мне кажется, что шутки и смех – лишь прикрытие для чего-то важного, что они сбавляют градус момента, будто бы глушат какую-то истину. Бесконечный белый шум неловкого провала, который тупо помогает обмануться и все замять. Как пытаться замазать корректором улыбку Джоконды.

В моей жизни, по крайней мере, было так. Я пришла в юмор, потому что таких моментов, такого накала эмоций и чувств было настолько много, что я запоем смотрела американские ситкомы и стендап-выступления, чтобы не испытывать ничего, кроме фальшивой радости и возбуждения.