Текст книги "Анти-ты"

Аксель

Уже какое-то время я засыпаю и просыпаюсь с тошнотой. Мне все время кажется, что горло забилось, а в солнечном сплетении оставили что-то крупное и тяжелое, будто кто-то невидимый забыл во мне гирю и ушел. Дурацкие метафоры, но я не знаю, как это объяснить с медицинской точки зрения, как рассказать, чтобы не походило на бред. Мне сдавило диафрагму? Меня тошнит? Но я не ем, не ем уже давно, надеясь, что это придаст мне какой-то легкости.

Кажется, что если предмет пустой, то он легкий. Я пустой, но совсем не легкий. Напротив, мне кажется, что с каждым днем я становлюсь все тяжелее и тяжелее, что во мне что-то множится и плодится, заполняя все тело, не давая шанса встать с кровати. Иногда я думаю, что это опухоль. Мне всегда кажется, что это моя последняя осень.

Какой сейчас вообще месяц?

Для мнимой легкости нужно не только ничего не есть, нужно и не думать. С этим сложнее всего. Когда невозможно встать с кровати, в твоем распоряжении мало развлечений.

В соседней комнате включен телевизор, но не факт, что мама его смотрит. Он просто работает, чтобы дом не казался таким пустым. Однажды он работал без перерыва несколько дней, и, возможно, все это время мамы просто не было. Может, поехала к отцу, в филиал в Швеции, тут пара часов до Стокгольма, может, настолько устала, что решила проветриться в Копенгагене. Не знаю. Да это и неважно. В доме она или нет, ничто не меняется.

Иногда я набираюсь решимости и пытаюсь мысленно подвести черту. Обозначить «до» и «после». Найти тот самый момент «после», который почему-то всем остальным был предельно ясен. Они знали время, дату, место и даже температуру воздуха на улице, когда все это началось, но их показания не сходились. Кто-то говорил, что видел задатки еще в детстве, кто-то связал это с выпускным, кто-то – с окончанием первого курса, кто-то – с переходным возрастом. Ничто из этого не казалось мне реальным. По-моему, это родилось раньше меня, и я глушил это, сам не подозревая. И глушил так долго, что просто истощился.

Я стараюсь вспомнить момент «до», пытаюсь представить этот дом перед моментом «до», я же раньше по-другому смотрел на вещи. Но я не помню, как вообще я на них смотрел.

Может, раньше этот дом был больше или меньше, хотя количество комнат не изменилось: четыре спальни, гостиная, три ванные, кабинет. Может, у него был другой цвет? Нет, когда мне было восемь, здесь закончили ремонт, выкрасив все в белый. Через год построили еще одно здание на заднем дворе: крытый бассейн. И все. Больше ничего не менялось. Даже количество подушек осталось прежним. А, нет. Каждые два года мама покупает новый телевизор. Мы посещали дом в Колдинге один, может, два раза в год. Как-то были тут на Рождество, в Дании его очень любят, но в основном приезжали в конце августа, в сезон форели. Папе, норвежцу, почему-то нравится Колдинг. Наверное, потому что тут прошла его молодость, и так он пытается ее вернуть.

В этом августе форели не будет. Отца я, кажется, больше не увижу.

Дни и ночи уже стерлись, календарь ничего не значит, в самой мелкой спальне для гостей, откуда я не выхожу уже несколько месяцев, нет часов. Одно-единственное окно выходит на задний двор, прямо под ним молодое, неокрепшее дерево. Когда солнце опускается или становится совсем темно, горит только фонарь у дороги, и ветки ползут по комнате как тонкие пальцы, сжимая меня и все пространство. Мне даже казалось, что они царапают меня, пока я сплю.

В этой маленькой комнате есть двуспальная кровать, тумба с одним ящиком и комод. Комод – это первое и последнее, что я вижу. Пять широких ящиков оттенка светлого дуба, один шатается. Раньше на нем стояло большое зеркало, но его убрали.

Через какое-то время я услышал: «Аксель, выходи! Я дома!»

Она уже давно ничего мне не приказывала.

– Посмотри, кого я встретила в аэропорту, Аксель! – Мамина тень поползла по полу, но я не повернул головы. Тень стала в два раза длиннее.

– Помнишь Тамару?

– Просто Тому, – новый, незнакомый голос звучал низко и затравленно. Я не хотел на них смотреть. Я пялился на ручку первого ящика. Что в этих ящиках, я не знал.

– Не помню.

Дальше смотреть необязательно: мама подожмет губы и убежит. Другая уйдет следом.

Позже, под шум бумажного пакета, из которого мама бесконечно вытаскивает продукты, она говорит, что Тома – моя бывшая одноклассница, она встретила ее в аэропорту Копенгагена и предложила остановиться у нас на какое-то время. Трижды спрашивает, не против ли я. Я пожимаю плечами. Мне все равно.

Потом мама говорит, что ей нужно вернуться куда-то на работу и она считает, что я справлюсь один. Она долго смотрит мне в лицо, отчаянно надеясь, что я отвечу: «Не справлюсь». Я чувствовал, как она одновременно и хотела, и не хотела этого. В любом случае она останется расстроенной.

– Мне без разницы, тут ты или нет, – хотел успокоить ее я, но, кажется, не помогло. – Все будет нормально.

– Если что, зови Тому. Она, знаешь ли…

Я не знал и не хотел знать. Молча вернулся в комнату.

Потом мама уехала. Она хотела, чтобы наше прощание длилось дольше, но сил у меня на это особо не было. Уезжала она подавленной. А я не понимал, зачем эта показуха, если я прекрасно знал, как она хочет уехать. Я ее не виню, кто бы не хотел. На прощание она напомнила о Томе, произнесла туманное «может, она тебя развеселит». Будто меня можно развеселить, будто какая-то девка на это способна.

Я наивно полагал, что присутствие этой самой Томы будет незаметным. Я не повелся на слова мамы о бывшей однокласснице, которую она случайно встретила, и сразу понял, что она просто наняла няньку, следить, чтобы я не разбил стакан и не запихнул осколок в глотку. Но на какой-то день я стал сомневаться.

– Капец, конечно, – сказала она как-то раз, запихивая в себя пирожное. Тома жрала. Постоянно что-то жрала. Каждую секунду она неминуемо что-то поглощала, несмотря на то что из огромных толстовок торчали худые, дистрофичные руки, она действительно беспрерывно ела. Будто бы мне назло. – Тут разве что углы не заклеены.

Я пришел на кухню за стаканом воды. Прежде чем встать, я три часа кряду убеждал себя, что вода мне еще необходима. Тома всегда ела на кухне. Точнее сказать, хомячила. Она не накрывала на стол, часто не закрывала холодильник, оставляла крошки на диване, когда смотрела телевизор.

– Ну, знаешь, – чавкала она, – когда в доме младенец, углы заклеивают каким-то силиконом, чтоб он себе башку не разнес. Детская защита, все дела. – Она посмотрела на меня, вытирая крем с губ. Скептически взглянула на мою перемотанную руку – не с шоком, не с ужасом, а с каким-то презрением. – А ты все такой же позер.

Я вопросительно посмотрел на нее. Возможно, впервые. Потому что она показалась мне на редкость несимпатичной и на удивление знакомой. Эти ее серые волосы, отросшие темные корни, острое желание казаться не такой, как все, но недостаточно сильное, чтобы прикладывать к этому хоть какие-то старания. В ее внешности было что-то небрежное, и это выражалось не в одежде, которую легко можно спутать с пижамой, не в разных носках, а, скорее, в лице. Пусть и в меру острое, треугольное, но какое-то недоделанное, распухшее в щеках. Не знаю, как это выразить.

– Чем ты так? Тут даже вилок нет. – Она кивнула на мою повязку, но, быстро потеряв к ней интерес, взялась за пакет чипсов.

– Осколком. Стакана.

– А. Ну теперь понятно, почему тут только пластиковая посуда. – Она поддела миску, и та завертелась, неприятно загрохотав. – Резать надо вдоль, а не поперек, умник.

– Да пошла ты, – вырвалось у меня неосознанно. Тома довольно улыбнулась. Больше мы не говорили.

Гувернанткой она точно не была. Эти обычно тихие, незаметные, а она всячески пыталась обозначить присутствие в нашем доме. Телевизор постоянно включен, оттуда звучит только фальшивый и надрывный смех. Тома тоже смеялась. А еще по ночам слушала на крыльце какую-то странную группу. И громко разговаривала по телефону. Постоянно. И говорила обо мне. И не с моей мамой, а с кем-то посторонним.

– Да спит весь день, да и все. Выходит на кухню попить воды. Курит в кровати. Мамаша даже зажигалку ему купила без огня. Ну такую, электрическую. Не знаю, что будет, если ее к простыне поднести… Да на хрена ему поджог? Такие боль не любят.

«Такие» – это какие? В какую категорию людей она записала меня без моего ведома?

– Вчера ночью вот в холодильник заглядывал, будто я не слышала.

Весь холодильник был забит сыром. Какая-то офигенская сырная лавка. Мама любила Данию за их помешанность на органической пище и скупала семена чиа, киноа и овощи. После приезда Томы из еды водились только сыр и сладости. Огромные шоколадки «Милка», печенье, пирожные, выпечка. Метаболизм у нее был, видимо, бешеный, судя по тому, сколько калорий она поглощала в день.

Иногда она брала мой велосипед. Мой! На котором я катался по Колдингу с пятнадцати лет. Она ездила в город, возмущалась, что в выходные ничего не работает, привозила еду. Неожиданно я понял, что она здесь только три дня, а казалось, что вечность.

Она будто нарочно пыталась вывести меня из себя. Как-то ночью я сказал убавить громкость телевизора, на что она, не отвлекаясь от какого-то комедийного сериала, произнесла:

– У парня, который пытался покончить с собой, наверное, должны быть проблемы посерьезнее, чем громкость телевизора.

Может, у меня взыграла паранойя, может, это такая методика. Мама месяцами пыталась добиться от меня хоть какого-нибудь слова, Тома за пару дней выбила уже четыре фразы, три из которых – «да пошла ты». Только уходить она не собиралась. И говорить, какого хрена она здесь делает, – видимо, тоже. Точнее, она ждала, чтобы я сам у нее спросил.

Тома метила территорию, как псина, ее присутствие было излишне явным и заметным. Полдня она могла пропадать, но дом теперь выглядел совершенно иначе. Крошки, диванные подушки на полу, упаковки шоколадок на столе, ее кроссовки, джинсы, кофты. Она заняла комнату на втором этаже, но обитала исключительно внизу, поближе к холодильнику и телевизору, поближе к моей комнате.

Впервые за пару недель я вылез на крыльцо дома, чтобы покурить на улице. Простыни уже пропахли дымом, как и моя одежда. Голова кружилась, тошнота так и не пропадала. Тома, разумеется, тоже была там. Сидела на ступеньках, слушала музыку, даже не обернулась, когда я хлопнул дверью.

Я молчал первые три тяжки, пока не выдержал и спросил то, что хотел уже давно:

– Ты на хрена сюда приперлась?

Она обернулась, подняла брови, сгримасничала что-то непонятное.

– Мне сказали, что в доме курить нельзя…

– Нет. Ты не поняла. В Данию, в Колдинг, сюда? На хрена ты приперлась?

– Твоя мамка наняла меня за тобой следить, – ответила она совершенно спокойно, будто это было обычное дело, будто бы мама не прикладывала усилий, чтобы это скрыть. Бесцеремонно и нагло Тома рушила выстроенную иллюзию, что она – просто девчонка, которую по доброте душевной пустили пожить в Колдинг, а я – просто парень, редко выходящий из комнаты. «Следить за мной» – это унизительно, это оскорбительно, но она не пытается это скрыть.

– И с какого? – Я уже знал ответ на этот вопрос и сам отчасти понимал, что мне действительно нужно, чтобы за мной следили, но не хотел с этим мириться.

– Не знаю, она у тебя пришибнутая мальца. Тебе не кажется? Сказала, что ты улыбнулся на моем выступлении. – Она пожала плечами и отвернулась, считая, что все предельно разъяснила.

– Вообще не понимаю, о чем ты. – Я потушил сигарету о дверной косяк и собирался уже вернуться в дом, как меня остановил ее голос.

– Удобно, да? После долгого депрессивного молчания каждое слово на вес золота. Мамка твоя чуть слюной не давилась, когда ты рот открывал.

Я только хмыкнул и все-таки вернулся в дом. Эта самая Тома явно нарочно пыталась меня вывести, и поддаваться на ее дешевые провокации я не собирался.

На следующий день я проспал шестнадцать часов. Тело горело, голова была ватная. Разлепив глаза, я долго всматривался в темно-синюю тень ветвей, качающихся на потолке. Летом в Дании еще светлее, чем в Санкт-Петербурге. Ночи короткие, голубые и серые. Это меня изводит. Как и Тома. Она тоже меня изводит.

Тяжело вздохнув, я сел на кровати, пытаясь свыкнуться с ощущением подавленности. Первые часы после пробуждения самые плотные, самые тяжелые. Становится так невыносимо, что выражение «лезть на стенку» приобретает новый смысл. Пару раз я провожу отросшими ногтями по коже, оставляя красные полосы. Помогает отвлечься. Равномерное простое движение с толикой боли, заглушающее… это.

Я могу позвонить матери и сказать, что присутствие Томы меня… беспокоит. Нервирует. Просто не нравится. И мама как по щелчку пальцев выгонит ее. Могу, но не буду. Просто не буду. Она мне не мешает. Подбешивает. Но это мелочи. Просто мелочи.

– И травму выдавай за шутку, – тянули за углом. Тома неровно подпевала. Если прислушаться, то можно вдобавок разобрать, как железная ложка стучит о бока пластиковой тарелки. – Стреляй в детишек в роще и знай, что жизнь жестче.

К сожалению, у меня было достаточно мозгов, чтобы понять: дом больше не был пустым. Может, это и есть мой «момент до».

У меня появился источник раздражения, неожиданно понял я, когда снова услышал этот жуткий смех за стенкой вперемежку с непонятной песней, которую она ставила по кругу. У меня появилось раздражение, и эта мысль звучала более радостно. Вполне человеческое, даже бодрое, но все-таки раздражение.

– Ты серьезно меня не помнишь? – спросила она, не отвлекаясь от экрана ТВ, когда я поднимался в душ. Она смотрит либо телик, либо тупые видео в телефоне. Постоянно. Или жрет, или смотрит.

– Откуда мне тебя помнить? – огрызнулся я, даже не остановившись. На лестнице я услышал тихое, но отчетливое «мудак». Мне это почему-то понравилось. Наверное, потому что мама бы точно этого не сказала.

С Томой можно не включать тот фильтр, который я использовал при матери, тратя на это уйму энергии. С Томой можно обходиться как угодно, говорить что угодно и не чувствовать угрызений совести. Это мне почти понравилось.

– Да, твою мать, депрессивный принц какой-то. Жалкое зрелище, – она снова разговаривала по телефону, когда я спускался в комнату. Даже не посмотрела на меня, полностью игнорируя. – Не помнит, мать его. Не помнит.

Меня уже не было в поле зрения, когда она шмыгнула носом. Случайно, явно не показушно. Этот звук показался мне очень знакомым. Как сигнал старого мобильника.

За стенкой она долго материлась, пока не выскочила за дверь, конечно, в меру драматично ею хлопнув. Я улыбнулся куда-то в пустоту. Вполне возможно, что и матери звонить не придется. Сама уйдет, без моей помощи.

Я пытался ее вспомнить, ту самую бывшую одноклассницу Тому, какую-нибудь кареглазую замухрышку, острую на язык. И не помнил. Я вообще не особо помнил свои школы, слишком часто их менял и не слишком часто в них ходил. К одиннадцатому классу мама сдалась и взяла меня на домашнее обучение. А что было до этого? Школа в Дании, два класса, это точно. Был Питер, школы три, выглядевшие абсолютно одинаково, с абсолютно одинаковыми людьми.

«Улыбнулся на ее выступлении» – этого я тоже не понимал. Тома не походила на человека, способного «выступать». Что она делает? Поет? Играет? Что за выступление? И как я мог его видеть, если все время дома?

Неожиданно я встал посреди комнаты и оглядел ее совершенно по-новому. Выключил телевизор, убрал мусор и крошки со стола, получая какое-то удовольствие, оттого что остался один. Это то, что часто называют «просветом». Мой просвет сквозь плотные серые тучи. Свет холодный, электрический, какой бывает в отцовских лабораториях, где они пробуют таблетки. Но это просвет. Короткий, но он есть.

За него я, разумеется, расплатился следующим вечером.

Глава 4. Выпечка Колдинга

Конечно, как задумывала Диана, не получилось.

На оформление загранпаспорта ушла неделя, на шенгенскую визу – два дня. Слава богу, от меня ничего не требовалось, кроме пары подписей и фото. Все это я сделала в визовом центре, не потратив и часа.

Видимо, из-за отсутствия Ивы я стала снова общаться с Даной. Она так изнывает от скучной беременной жизни, что моя кажется ей увлекательным сериалом. Дана хорошая. Она может облегчить все своей болтовней.

У Ивы я все так же заблокирована.

Стала слушать группу «Овощное жарево». Кажется, я скучаю по временам нашей дружбы со Славой и Савой. Я даже собиралась встретиться с ними перед Данией, но не смогла найти их по сториз, а писать в открытую – постеснялась.

С Даной мы повторяли вновь и вновь одни и те же реплики, обсуждая мою поездку, гоняя по кругу все те же «плюсы» и «минусы». Я не поднимала вопрос, ехать или нет, я уже поставила ее перед фактом. И единственным развлечением было перебирать все варианты развития событий: от убийства до свадьбы, от хоррор-фильма до детективной истории. Мы говорили об этом, кажется, бесконечно. С Ивой никогда такого не было. У нее вообще все четко и без фантазии.

Добрые дела Ивы:

· купила шесть бутылок пива на вечеринку

· сделала комплимент группе «Овощное жарево», хотя не слушала ее

· гладила собаку

· помогла девушке очиститься от муки

· поговорила с Томой (!)

Вот так вот. Ее дружба со мной – только пункт в добрых делах. И стоило мне упомянуть об этом Дане, как она вцепилась в этот пункт, будто пытаясь разрекламировать себя на фоне карьеристки-социопатки Ивы. Как известно, быстрый способ с кем-то подружиться – это подружиться против кого-то.

У Даны не было карьерного роста и мало-мальских приключений. Четыре ближайших месяца – точно. Я выслушивала истории о ее жизни, которая свелась лишь к поддержанию жизнеобеспечения организма, к борьбе с головными и спинными болями, рвотой, к проблемам с мочевым пузырем и всеми «плюшками» беременности. Все это отнимает у нее столько сил, что единственное приключение – поход в ближайший «Дикси» и заказ детских вещичек через интернет-магазин. У меня был Колдинг. И этот придурок Аксель. Она мне завидовала.

Только когда мне прислали электронные билеты до Орхуса и номер автомобиля, который меня встретит, я вдруг осознала, что делаю. Теперь это неминуемое, реальное, действительное событие, а не какой-то загаданный наперед дурацкий план, придуманный по пьяни. Все было серьезно. И это доходило до меня сложнее. У меня были контракт, билет туда и обратно, даже собранный чемодан и аванс на запасной дебетовой карте, которую я хранила на черный день, не подозревая, что каждый день может быть черным.

Я боялась, но знала, что особого выбора у меня нет. Мне необходимо уехать из Москвы, вырваться из этого окружения протоптанных дорожек однотонных заунывных мыслей. Нужна короткая встряска. Обычно среднестатистический москвич, не имея должных финансов, уезжает на выходные в Питер. «Сапсан», три часа – и уже другая Вселенная. Тошнотворная, с желтой достоевщиной, избитая и затертая, полная призраков прошлого. Так что это был не мой вариант.

В аэропорту Орхуса меня встретили с табличкой «Тамара Станникова» на английском, используя какой-то нелогичный, невиданный мне транслит. Мне пришлось полчаса прошляться по аэропорту, прежде чем понять, что широкая мужиковатая женщина в черном платье и плаще ждала именно меня.

Фрида. Личный водитель Новаков в Дании. Она натянуто улыбнулась, схватила чемодан и отвезла его в сторонку. Извинившись, она сказала, что меня нужно досмотреть еще раз.

Антидепрессанты и седативы, в итоге около пятидесяти шести таблеток. Весь последний запас я спрятала в коробку средства от аллергии, потея и нервничая, что меня упекут в тюрьму. Я узнавала, что можно было перевести мой рецепт на английский и заверить через таможню, но решила рискнуть своей уголовной ответственностью во имя лени.

По моим расчетам, «Новакса» едва хватит на месяц, учитывая, что я буду строго следовать рецепту, а не как обычно, в два, а то и в три раза превышать дозировку.

Фрида ничего не заподозрила, вполне доброжелательно улыбнулась, в духе какой-нибудь тетушки, и попыталась поговорить со мной на русском по дороге в Колдинг, но я быстро отрубилась.

Конечно, я была взбудоражена своей первой поездкой за границу (Турция с мамой – не в счет) и впитывала в себя все: пейзажи, людей, улицы и даже запах воздуха. Скандинавский простор, разумеется, впечатлял, даже обескураживал своими масштабами. Огромные ветряные мельницы возвышались словно великаны. Но главное, что меня поразило, – это цвет. Он был здесь совсем другим. Таким насыщенным, ярким, будто через фильтр VSCO. Леса действительно были синими, как из детских диктантов Паустовского. Сосны стояли плотно, близко, насыщенно, даже земля была другого цвета. Не сравнится с каким-нибудь Монрепо в Выборге или хоть с чем-то в Москве. Цветокор Дании – холодный оттенок, повышенный контраст, чуть уменьшенная экспозиция. Облака здесь имеют контур, структуру и некую осязаемость.

Дом Новаков непохож на викторианский замок, который мы с Даной себе навоображали. На фоне деревенских домиков Колдинга он, конечно, выделялся. Два этажа, все в светло-голубых тонах и выдержано в холодных оттенках, начиная с ковров и заканчивая такими мелочами, как немногочисленные магнитики на холодильнике. На первом этаже разместились кухня, отдельная столовая, гостиная с настоящим камином и огромной плазмой. Двухметровому телику можно было петь отдельные дифирамбы. Ванная для гостей, наверху три спальни с крытой террасой. Видно, что дом планировали для семейных застолий: перекусить можно было на кухне, за барной стойкой, поесть – за огромным столом в гостиной, выпить кофе – на террасе и выйти на задний двор, в беседку. На первом этаже еще были кладовая и, видимо, кладовая побольше, которую и облюбовал Аксель. Гараж, в котором стоял серебряный, покрытый пылью «шевроле». Одинокий домик в углу заднего двора оказался неисправным крытым бассейном. Диана несколько раз сказала, что он в аварийном состоянии и лучше мне там не бывать, но и возможности его посмотреть не было. Ключи она забрала.

Диана встретила меня в доме, провела экскурсию и уехала несколькими часами позже. Чувствовалась, что она как можно скорее хотела покинуть этот дом, своего сына и, может, даже страну. Атмосфера стояла, в общем-то, нездоровая.

Как только Новак покинула дом, я осознала, что вообще не понимаю, что мне делать. Конечно, она оставила предельно точные и дотошные инструкции в толстой папке вместе с напоминанием отписываться каждый день в определенное время. В папке был список продуктов, трат, расписание стирки, шаблон отчетов о состоянии Акселя, карта Колдинга, адреса магазинов, важные номера, в том числе их личного врача, водителя Фриды и экстренных служб. А также огромным шрифтом заметка о том, что мне нельзя заводить здесь дружеские и другие отношения, приводить кого-либо в дом и упоминать о своем месторасположении. Кажется, Диана прямо-таки стыдилась того, что произошло с Акселем.

В доме был стерильный порядок, как бывает там, где долго не живут. Я уже успела понять, что датчане, как и любые скандинавы, зверски охраняют свое личное пространство и частные дома пытаются строить как можно дальше друг от друга. Городские центры, напротив, расположены тесно и узко, как голландские домики. Подобные я видела в блоге про Амстердам. Вот только в Дании, а особенно в Колдинге, все было в разы мрачнее.

Да, тут чисто и уютно, есть даже порт с корабликами. Здания и покатые крыши как из детской книжки сказок, мощеные улочки, сельская тишина, безлюдье. Я любитель мегаполисов и не ценитель очарования крошечных европейских городков, выдержанных в одном стиле. Обожаю аляповатую контрастность Москвы и шум. Черт подери, как мне не хватало шума.

Когда в старших классах я попала в больницу и мама впервые увидела меня на больничной койке, то в следующую же секунду выскочила из палаты. Долгое время я обижалась на нее за тот инцидент и часто припоминала в момент ссоры. В ответ она всегда молчала. Она не защищалась, никак не комментировала это, и я злилась еще больше.

Когда я зашла в комнату к Акселю, то моментально простила маму. Я тоже захотела выйти.

Неужели в тот момент я выглядела так же жалко, унизительно, страшно, в конце концов?

Последний раз я видела Акселя в выпускном классе и отлично его помнила. Как мне казалось раньше, он вовсе не был склонен к рефлексии или меланхолии, часто ухмылялся, неприлично много смеялся и вообще редко распространялся о своих планах, мыслях и обо всем внутреннем. Может, это один из симптомов.

Это был двухметровый мальчишка со вздернутым носом, божественно прекрасной линией скул, пухлющими губами и слишком большими глазами. Он всегда был одет с иголочки, носил стильную стрижку, в плане внешнего вида был даже излишне педантичен, на грани с метросексуальностью.

Аксель Новак сейчас был совершенно другим.

Его грязные темно-русые волосы отросли до прически французской проститутки восьмидесятых годов. Серую кожу будто бы стянули на затылке так, что скулы стали доказательством не красоты, а, скорее, истощенности. Предельно катастрофической истощенности. Его руки и ноги были бесконечно длинными, и если раньше его рост поражал, был частью привлекательности, то сейчас в этих двух метрах вместе с худобой сквозила явно нечеловеческая чудовищность.

Аксель смотрит в стену, разговаривает мало, ходит тоже мало, а если и ходит, то делает три-четыре шага самостоятельно, а затем придерживается за стенку. Его шатает.

Всю неделю, перелет и дорогу я думала, что почувствую, когда увижу Акселя. Панику? Страх? Ненависть? Сочувствие?

Я не знаю, что это было. Я ощущала то, что ощущаешь при взгляде на сплющенную кошку на дороге: только не смотри, только не смотри, но краем глаза подглядываешь и с какой-то долей извращенности, чтобы прочувствовать омерзение, все-таки проматываешь эту картинку в голове время от времени.

Между Акселем-сейчас и Акселем-тогда легла моя личная пропасть, и я не могла связать два этих образа, осознать, что это один и тот же человек с разницей в несколько лет. Я воспринимала его как нечто совершенное новое, точнее, никак не хотела его воспринимать. Я хотела бы держать на него старые обиды, очень хотела бы, но случился настоящий когнитивный диссонанс. Иногда я прикладывала усилие, чтобы напомнить себе, кто это.

Я забила на свои обязанности в первый же день. В месяц мне полагалось семьсот датских крон на карманные расходы: продукты, моющие средства, транспорт и так далее. Узнав об этом, я сначала подумала, что сказочно богата, но цены в Дании – это какой-то нереальный ад. Крошечная бутылка воды стоит как пол-литра кофе в Москве. Вода! Просто вода! Самая дешевая!

Мой день состоял из того, что я смотрела телевизор, «тик-токи», болтала по «Скайпу» с Даной, ездила за продуктами, скупая все, аналогов чему нет в России, гуляла по Колдингу, который после шести вечера уже начинал заметно пустеть.

День Акселя, как я могла заметить, состоял из сна, созерцания стены, курения в кровати и трех выходов из комнаты: за водой, в уборную, в ванную. Мне казалось, что он даже зубы не чистит.

Я пыталась выйти с ним на контакт в своей неповторимой манере: саркастичные комментарии и оскорбления его мамки. Личико у него, конечно, перекашивалось, но, кроме «да пошла ты», ответной реакции не следовало. Не думаю, что это изменится за следующий месяц.

Когда-то у Ивы был черный кот, который прожил у нее целый год. Этот самый кот и стал причиной, по которой мы разъехались. Он молча озлобленно глядел на меня, никогда не ластился, даже не мяукал, а часами мрачно и угрюмо пялился, будто бы осуждая. Что бы я с ним ни делала, кот не реагировал. Отходил подальше и продолжал пялиться, словно пытался своими зеленющими глазами изгнать меня из пространства. Ива в этом комке снобизма души не чаяла. Аксель напоминал мне того кота.

Я четко дала Диане понять, что играть в душевного спасителя не собираюсь. Разумеется, я не рассказала ей, что случилось в старшей школе, и ни слова не произнесла о своей личной неприязни к нему. Но я по себе знаю: в таком положении никто не может помочь. Либо ты сам, либо таблетки. Почему он их не принимает, все так же оставалось загадкой.

Моя мама тоже поначалу была против лекарств. В силу невежества многие отказываются от медикаментозного лечения, считая это каким-то поворотным моментом. В ту секунду, когда впервые принимаешь с утра антидепрессант, ты осознаешь, что обратного пути нет. Будто кто-то сверху ставит на лоб клеймо «больной». Но Новаки не должны страдать такими предрассудками, ведь они эти таблетки и поставляют.

– Я здесь точно свихнусь, – жалуюсь я Дане. За все три дня ни разу не выглянуло солнце. Июль в Дании на уровне конца сентября в Москве. Отметка держится на плюс шестнадцати, периодически накрапывает дождь, и постоянные тучи. Ветер, идущий с моря, холодный и колючий. Как и все тут.

– Ой, да ладно, в Москве было бы лучше? – Дана что-то активно жует, как ей и положено.

– Нет. Ты права… – протянула я, заглядывая в дверной проем и рассматривая спину Акселя, спрятавшегося в огромных пуховых одеялах. – Почему они не могли отправить его, например, на Ибицу? Или в Париж? Если бы я была матерью депрессивного пацана, точно бы отправила его не в Данию, а в какой-нибудь «Диснейленд». А если бы матерью Акселя – то сразу на шокотерапию.

– А твой Аксель красавчик. Блин, вообще! Уехать в Данию, следить за богатым и красивым мужиком, еще и получать за это о-го-го какие деньги – а ты жалуешься.

Все равно это слишком подозрительно. Пытаюсь себя успокоить. «Тонкое искусство пофигизма»? А может, лучше «Жирное ремесло тревоги»?

– Дана, это тебе не фанфик какой-то. – Я проводила взглядом Акселя, который мрачно, не обращая на меня никакого внимания, направился наверх, видимо, принять душ. Четыре часа дня. Время раннего подъема. – Тем более что он меня не помнит.

– О! – зачавкала она. – Как там твой Кай?

Когда вчера я окончательно убедилась в том, что Аксель меня совершенно не помнит, то впала в истерику. Это было оскорбительно и унизительно. Человек, который принес мне столько боли, можно даже сказать, изменил мою жизнь не в лучшую сторону, не то что не подозревает о своем поступке, а даже не запомнил свою жертву. Да, конечно, я сейчас мало кого помню из своего класса, но меня-то можно было запомнить!

И вчера, злая, расстроенная, чуть ли не в слезах, я выбежала на улицу, взяла велосипед и поехала куда-то наугад, в сторону центра. Остановившись на набережной, я бросила велосипед там и прогулялась, пытаясь успокоиться. Бродила, пока не околела и не поняла, что без чего-нибудь согревающего просто помру.