Текст книги "Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения"

Между тем от моего столь стремительного прихода к Богу и воцерковления у меня было странное ощущение нереальности происходящего. Удивление самому себе, что я стал христианином, так и не проходило. Теперь я словно стал таким, как Романов, одним из тех, кто читает религиозные книжки, которые нам не задавали читать. В общем, каким-то чужаком самому себе. Я как раз вспоминал день своего обращения, когда в дверь моей комнаты постучали.

– Можно к тебе? – отозвался Романов на мой вопрос, кто там.

Я был рад его видеть: он остался после литургии в церкви помочь убираться в алтаре, а потом проводил кружок с прихожанами. Евгений Порфирьич, видимо, только что пришёл в общежитие и решил сразу зайти ко мне, потому что был ещё в пальто.

– Как всё прошло? – спросил я.

На лице Романова отразилось выражение недоумения.

– Я имею в виду кружок, – пояснил я.

– А, кружок! – воскликнул Романов. – Кружок нормально, – махнул он рукой, как будто это было что-то совершенно незначительное, а потом более серьёзно добавил: – Слушай, мне нужно тебе кое-что важное рассказать. Я говорил с владыкой.

Я был весь во внимании.

– Владыка сказал, что мне нужно остаться в миру, – произнёс Романов не сразу. Моё сердце прыгнуло то ли от неожиданности, то ли от радости. – Он вообще очень странные вещи мне сказал, – продолжил мой друг. – Говорил, что мне нужно будет на четвёртом курсе поехать по студенческому обмену за рубеж, а потом поступить там на магистерскую программу и затем на докторскую. В общем, он думает, что я должен сделать научную карьеру и стать богословом.

Он замолчал, я также сидел молча.

– Я удивляюсь, как так получается, – добавил Евгений Порфирьич со вздохом, – он мне так и сказал, что с моими способностями лучше всего пойти в науку, что мне нужно стать богословом, что мне нужно учиться за границей…

– Но ведь это правда может быть твоё! С твоим-то английским и знаниями, – заметил я.

– Да, наверное, – тихо сказал Романов. – Только в это так трудно поверить! Я ещё должен всё это осмыслить. Я думал, я уже был готов, что он скажет мне идти в монастырь!

Он сидел некоторое время, подпирая голову рукой. Потом он встал, попрощался и ушёл, а я сидел и слушал, как стихают его шаги на лестнице.

Я подошёл к окну. За ним расстилалась зимняя ночь, полная звёзд. Палисадник лежал внизу в белом снегу, чистом, как наши жизни, потому что на них ещё мало что было написано. Я думал о призвании: Сёма ушёл в бизнес, Евгений Порфирьич будет учёным, Лиза займётся искусствоведением. Все куда-то уходят, а я… Я стоял перед окном и смотрел в ночь. Тогда вдруг странная мысль пришла мне: может быть, это и есть моё призвание – стоять и смотреть.

Москва – Уавр (Бельгия),

2019

Дворжак, этюд

Были синие осенние сумерки. В высоких и торжественных окнах консерватории горел свет. По мокрому тротуару мелькали тени от бесчисленных ног в сапогах и ботинках. Из Большого зала вышли дедушка с внучкой.

Дедушка запахнул пальто от сырого холодного воздуха и надел шляпу, которая была стара, но, конечно, не так, как он сам. Она была чуть младше семилетней внучки. Девочка, в смешной вязаной красной шапке и в красном пальтишке, смотрела на деда и улыбалась.

– Давай руку, – сказал он, тяжело опираясь на тросточку.

Внучка спрятала маленькую руку в большой ладони старика. В её голове отрывками, наперебой, звучала только что услышанная восторженная музыка. Девочке казалось, что вся улица движется в её ритме.

Обогнув памятник Чайковскому, они остановились. Дед снял шляпу.

– Моё почтенье, Пётр Ильич, – сказал он и поклонился.

Сухой кленовый лист, вальсируя, падал в грязную лужу, отражающую темнеющее небо.

– Давай прогуляемся до Китай-города, – предложил дедушка, который не любил метро, и внучка кивнула.

Улица спускалась вниз, чуть искривляясь, и, уходя вдаль, сужалась. Старинные домики становились маленькими, словно игрушечными.

– Мне очень Шуберт понравился, – сказала внучка.

– Мне тоже, – ответил дедушка. – А хочешь, я тебе сказку расскажу?

– Какую сказку?

– Про маленького мальчика, который полюбил одно музыкальное произведение…

– Какое? – глаза у девочки загорелись.

– Он тогда ещё не знал какое. Ему тогда было примерно столько же, сколько тебе. Он услышал из-за закрытой двери кабинета музыки, как учительница играла это произведение на фортепиано. И оно так ему понравилось! В общем, с этой вещи началась его любовь к музыке…

– И он стал музыкантом? – перебила деда внучка.

– Нет, он стал учёным-физиком, – усмехнулся дедушка. – Но музыку он любил по-настоящему. Когда он приехал учиться в Москву, он стал ходить сюда, в консерваторию, слушать музыку. Этот мальчик очень хотел услышать то произведение, которое слышал тогда, давно, в школе.

– А чего он не купил диск, сейчас ведь вся музыка на дисках продаётся? – удивилась девочка.

– Ну, во-первых, эта история произошла давно, когда дисков ещё не было, были только пластинки, – ответил дедушка, улыбаясь, – а во-вторых, он ведь не знал, как она называется. Он только помнил, как она звучит. И то уже начинал забывать… Так вот, он стал ходить в консерваторию, и ходил туда уже несколько лет, пока кое-что не произошло…

– Что? – выдохнула внучка.

– Однажды на концерте (а мальчик – теперь уже юноша – сидел в третьем ряду) он увидел прекрасную девушку. Она была в скромном чёрном платье и кутала плечи в шаль. В общем, она была принцессой. Среди всего зрительного зала он видел только её…

– А почему принцесса была в скромном чёрном платье? Почему она не была нарядной? У неё случилось какое-то горе?

– Нет, просто это было вечернее платье. Вечерние платья всегда тёмные, – объяснил дедушка. – К тому же принцесса может быть совсем и не нарядной. Помнишь Золушку? Она была принцессой, но наряды ей сделала её фея-крёстная…

– Она не была принцессой, она была падчерицей! – возразила девочка.

– Принцессой необязательно нужно быть по крови. Принцессой можешь стать и ты, если будешь добра к людям и вежлива с ними… Так вот, он увидел эту девушку, но у него не хватило смелости познакомиться с ней. После концерта она просто встала и ушла. Он очень расстроился, потому что думал, что её больше не увидит…

– Он влюбился в неё? – выпалила внучка, хитро улыбнувшись.

– Да, он влюбился, – усмехнулся дедушка, – но тогда он этого ещё не понимал. В его сердце теперь было два чувства – к музыке и к этой девушке. И когда он пришёл в консерваторию в следующий раз и снова увидел свою принцессу, он так обрадовался, что рискнул даже сесть рядом с ней. И на этом концерте произошло чудо. Даже целых два…

– Какие? – восторженно прошептала девочка.

– Он услышал музыку! Он сразу узнал, что это та самая музыка.

– Которую он слышал в детстве? – подхватила внучка.

– Да, которую он слышал в детстве.

– Ух ты! – воскликнула девочка. – А какое было второе чудо?

– А второе чудо было таким, что он так был поражён тем, что слышит, что осмелился спросить у своей принцессы, как называется это музыкальное произведение. И она тихо ответила: «Дворжак, этюд». Это был этюд Антонина Дворжака, чешского композитора. А потом, в антракте, этот юноша рассказал девушке, что давно ищет этот этюд. Она сказала, что эта музыка ей тоже очень нравится… В общем, юноша и девушка подружились…

– Они полюбили друг друга? А потом поженились?

– Да, они полюбили друг друга, потом он женился на ней, и они жили долго и счастливо. У них родилась дочка, а потом и дочка выросла и вышла замуж, и у неё родилась тоже дочка, такая, как ты…

Воскресенскими воротами дедушка с внучкой вышли на Красную площадь. Девочка задумчиво разглядывала блестящую от дождя брусчатку под ногами. Подсвеченный огнями ГУМ напоминал ей старинный замок. Внучке казалось, что сейчас мелькнёт где-нибудь карета, запряжённая тройкой, а в ней – принцесса в чёрном платье и застенчивый студент.

– А он нашёл пластинку со своей музыкой? – спросила девочка после долгой паузы.

– Нет, он так и не нашёл её, – ответил дедушка не сразу. – В этом-то вся и беда. Если бы он нашёл пластинку, то слушал бы её каждый день и музыка ему надоела бы, он бы её разлюбил. Музыка бы перестала быть волшебной…

Небо над ними становилось всё темнее и темнее, сказочные, причудливые шапки собора Василия Блаженного – всё больше и больше.

– Нет, так не должно быть! – выпалила вдруг внучка. – Это очень грустный конец. Пускай он всё-таки найдёт свою музыку. Пускай… пускай он услышит её ещё раз по радио! – радостно воскликнула девочка.

– Ну пускай, – улыбнулся дедушка.

На Варварке дул сырой пронзительный ветер. Ветхие храмы в Зарядье прижались друг к другу. Девочке представлялась карета, с шумом несущаяся вверх, к Китай-городу. В её голове ещё громче и восторженнее звучал Шуберт. А дедушке вспомнилась осень, много лет назад, когда он любил бродить здесь и лелеять в своём сердце печальное чувство.

Домой он вернулся в задумчивости. В уютной тёплой прихожей, с запахом гречки из кухни и музыкой из радиоприёмника, их встретила улыбающаяся бабушка в переднике. Мамы и папы ещё не было дома. Девочка вбежала в тёмную гостиную, посреди которой стоял большой круглый стол, запрыгнула на диван и, облокотившись о подоконник, прижалась щекой к холодному оконному стеклу. Она вглядывалась в тёмное небо, в яркие разноцветные окна дома напротив, чёрные глянцевые ветви деревьев. И во всём видела спрятавшееся чудо, которое вот-вот выглянет…

– Миша, послушай! – крикнула бабушка дедушке, прибавляя звук радио. – Помнишь это?

Дедушка замер на секунду, а потом опустился на стул. И с трепещущим сердцем вслушивался в радостный и долгожданный этюд Антонина Дворжака.

Великий мастер

Мир, залитый солнечным светом,

громче всего другого говорит об Отце светов.

Дж. Макдональд

Небо в тот вечер было безоблачным и высоким. Солнце клонилось к западу, окрашивая в розовато-золотой цвет стены маленьких домиков Старого Арбата. Прозрачно-дымчатые тени удлинились. Посреди улицы, с этюдником, освещённый закатным солнцем, сидел старый художник. Седая борода и волосы его приобрели рыжий оттенок, жёлтые отсветы лежали на испачканных краской брюках и жилете. Мимо него текла говорливая пёстрая толпа, а старик сидел неподвижно, улыбаясь и щурясь, поглядывал на небо, на дома. В его бледно-голубых глазах сверкали золотые искорки.

Дом, который он изображал на небольшом бумажном листе, был добрый и старый, как давний друг. Солнышко горело в его окнах. Пятно за пятном, из воды и прозрачных тёплых тонов дом появлялся на бумаге, а вслед за ним и весь остальной мир, преображённый и радостный. Художник улыбался ему ничуть не меньше, чем тому, что был вокруг него.

Иногда он думал, что ему ничего не нужно, кроме красоты этого света, домов и неба. Приходя в восторг от солнечных лучей, проникающих сквозь зелёную листву, и чередований причудливых пятен света и тени на дорожке, он не мог удержаться от того, чтобы не воскликнуть: «Дивны дела Твои! Как прекрасно творение Твоё!» А порой, когда он с высокого берега реки наблюдал закаты и рассветы над равниной с разбросанными по ней деревушками, художник думал о том, как прекрасен Сам Творец, создавший этот мир.

Мария Кубова, художник и организатор выставок, шла по умытому дождём Арбату. Солнышко робко выглядывало из разрыва сине-фиолетовых облаков, бросая бледные лучи на стены арбатских домиков. Уличные художники стряхивали плащи-дождевики и рассаживались, покуривая в ожидании клиентов.

Проходя мимо, Мария бросала на художников скучающий взгляд. Они, не понимая этого взгляда, предлагали ей свои услуги. Девушка постаралась поскорее уйти и, чтобы их не замечать, погрузилась в мысли о Славе Садовском, выставку которого она готовила. Слава был тогда модным автором, вокруг которого много шумели, и, действительно, его работы отличались хорошей живописной техникой. Но Марии казалось, что за этой хорошей живописной техникой нет ничего, кроме хорошей техники. И Слава был не единственным: в их галерее часто выставлялись подобные ему, и Мария с тоской привыкла закрывать на это глаза. Про себя она, смеясь, назвала их технарями, и всякий раз, когда к ним поступала новая заявка, она втайне надеялась, что уж на этот раз ей повезёт и она встретит что-то действительно свежее, живое и истинное…

Вдруг взгляд Марии упал на одну акварель. Перед ней был Арбат, точно такой же, как и вокруг, и одновременно не такой: ряды фонарей, фигуры прохожих, сине-фиолетовые облака, дома с солнечными пятнами на стенах – всё было чуть светлее, чуть чище, чем в реальности. Весенняя гроза словно прошла там, в этом нарисованном мире, а не здесь. Сама жизнь с акварели смотрела в лицо нашей действительности, которая по сравнению с ней была лишь призрачность.

Девушка так была поглощена акварелью, что, хотя сама рисовала в той же технике, ей и в голову не пришло сравнить свои работы с этой или позавидовать автору. Это было бы то же самое, что позавидовать классикам: разница столь колоссальна, что остаётся только восхищаться и любить. Мария не могла оторвать взгляда от акварели и не заметила, что вместе с ней на картину смотрит её автор.

– Вам нравится? – спросил старый полный человек в запачканном жилете и штанах. Всё его морщинистое лицо и бледно-голубые глаза улыбались девушке, как старой знакомой.

Мария, вздрогнув, очнулась, но тут же увидела приветливое доброе лицо художника и успокоилась. Она подумала, что только такой человек мог нарисовать это, и улыбка осветила её лицо.

– Да, очень, – сказала она.

С минуту они молчали, глядя на акварель. Очарование живописи поглотило бы девушку снова, если бы в это время её не посетила одна мысль.

– Меня зовут Мария Кубова, – вдруг деловым тоном сказала она, обращаясь к старику, – я тоже художник, искусствовед и организатор выставок. Вот моя визитка, – протянула она карточку. – Я к вам с деловым предложением, и мне хотелось бы посмотреть ваши картины.

Художник удивлённо взглянул на неё.

– Моё имя Бобров Василий Степанович. И, увы, у меня нет с собой моих акварелей. Если вы хотите посмотреть их, вы можете приехать ко мне в мастерскую.

– Разве вы не продаёте картины здесь? – нахмурившись, спросила Мария и тут же поняла, как неуместен её вопрос, ведь то, что она видит перед собой, и то, что здесь продаётся, – это небо и земля.

– Нет, не продаю, – улыбнулся художник и, заметив её смущение, спросил: – Так в чём же состоит ваше деловое предложение?

– Я хотела бы организовать вашу выставку, – решительно произнесла Мария.

В тот день Мария Кубова пришла домой поздно и сразу прошла на свою большую лоджию. Оттуда открывался великолепный вид на Москву: на крыши домов, казавшихся совсем крошечными, на купол Елоховского собора, на Кремль, на высотки Москва-сити вдалеке. Вечер был тёплый и светлый. Простирающийся внизу город подсвечивался закатными лучами и от этого был слегка золотисто-алый. В высоком небе разметались лёгкие, как перья, облака, бледно-розовые, светло-фиолетовые, и две самолётные дорожки, скрещиваясь, пролегали от одного его края к другому.

Именно из-за этого вида Мария и купила эту квартиру. Она налила себе немного вина и присела за маленький столик на лоджии. Заходящее солнце золотило её тёмные волосы и ресницы, заставляя жмуриться. Став успешным организатором выставок, Мария хотела так обставить свой мир, чтобы он не напоминал ей то время, когда она занималась только живописью. На её руке сверкало кольцо с бриллиантом, в шкафу висели платья от Gucci, и на полках стояло много-много хороших альбомов живописи и фотографий. Она завела привычку пить французское вино и крепкий кофе, завтракать в кафе и играть в гольф.

Мария смотрела на темнеющий город внизу. Ей пришла мысль, что вся Москва теперь у её ног, и она, усмехнувшись и покачав головой, отогнала эту мысль прочь. Она не спрашивала себя, довольна ли она такой жизнью, а просто ускользала от такого вопроса, ускользала во вкус вина и в мягкие шёлковые подушки. Её жизнь была такой же мягкой и приятной, как эти подушки на диване, только технари досаждали ей. И она медленно погружалась в эту мягкость, как в некую сеть, запутываясь в её условностях.

Уже через два дня, в воскресенье, Мария отправилась в один из подмосковных посёлков. На своей маленькой английской машине она неслась мимо почти летней зелени, которую уже так давно не видела, кое-где сбавляя скорость, чтобы присмотреть места для возможных пленэров. Её нежное лицо пересекала резкая черта прямоугольных очков в чёрной оправе, а деловой костюм давал понять, что она едет не отдыхать на даче, а работать.

По навигатору девушка отыскала в деревне Микитки нужную улицу и дом. Он оказался двухэтажным, деревянным, с тёмной крышей. Перед ним – огород, за ним – сад с яблонями и вишнями. Припарковавшись у старенького заборчика, Мария открыла дверцу и вдохнула полузабытый пьянящий запах сырой земли, от которого кружится голова.

К калитке дома художника был приделан колокольчик, в который Мария уверенно позвонила. На звук из дома выбежала маленькая девочка лет четырёх с двумя косичками и, увидев незнакомую тётеньку, убежала обратно в дом. Через минуту на крыльце появился сам художник.

– Добрый день, – с улыбкой поприветствовал их старик. – Хорошо, что вы приехали. Проходите, познакомимся.

Вслед за художником гостья прошла в дом. Из-за дома доносился какой-то непонятный стук и негромкие крики. Мельком взглянув на яблони, художник заметил под ними двух мальчишек, с яростным азартом дерущихся на деревянных мечах. Он улыбнулся и окликнул их:

– Петя, Ванюша, к нам гости пришли!

Два мальчика лет пятнадцати и тринадцати, только услышав знакомый голос, побросали мечи и с топотом ринулись в дом со второго входа.

Через тёмную прихожую художник провёл Марию в большую комнату, из трёх окон которой падал свет. Посередине стоял длинный стол, накрытый вышитой скатертью, у двери – большой, очень старый буфет, между окон в тёмном углу виднелись иконы, украшенные полевыми цветами. Здесь же была лестница, поднимающаяся на второй этаж. Оттуда стремительным галопом вылетели дети и сгрудились дружной толпой вокруг полноватой женщины, которая была, казалось, лет на двадцать моложе художника.

– Вот, это моя жена – Наталья Ивановна, – представил её старик. – Это Игорь, наш самый старший, это Петя, это Ванюша, это Катя, это Шура, а это наша Манечка.

Отец назвал всех детей от старшего до самой младшей; Манечка была та, которая выбежала навстречу гостье. Марии бросилась в глаза их простая старенькая одежда, и ещё что-то показалось странным, что именно, она не сразу поняла.

– Мы не ожидали, что вы приедете так быстро, и сами мы только что пришли, поэтому обед ещё не готов, – заговорила Наталья Ивановна красивым глубоким голосом. – Может быть, ты, Василий Степанович, сначала покажешь гостье картины?

Художник кивнул и, улыбаясь, жестом пригласил девушку следовать за ним. Он провёл её в комнату с большим окном, залитую светом. Свет лился и с акварелей, которыми были завешаны все стены; в основном это были пейзажи, освещённые солнцем. Иконы стояли на полочке слева от окна, посреди комнаты – мольберт, в углу – постановка: яблоко и зелёные винные бутылки, в которых играл солнечный луч. Полотна, писанные маслом, стояли у стены на полу.

– Вот моя лаборатория, – сказал художник. – Можете смотреть всё, что найдёте. А я принесу ещё альбомы.

Он ушёл, оставив девушку наедине с живописью. Мария принялась за изучение акварелей, всматриваясь в каждую, медленно переходя от одной к другой. Серьёзность постепенно сходила с её лица, уступая место удивлению и восхищению. Мир, в который она заглядывала через прорубленные художником окна, был мир преображённый, омытый от всей грязи, он сверкал как капля чистейшей воды на зелёном листке. В этом мире не было тёмных красок, тех, которые бы не пропускали свет. И везде, даже в малейшем этюде чувствовалось Марии уже знакомое дыхание жизни.

Вдруг девушка, переведя взгляд на вторую стену, к великому своему удивлению среди множества акварелей увидела свой портрет. Это была в точности она: те же нежные контуры лица, задумчивые глаза, тёмные резкие брови и вьющиеся каштановые волосы. Не хватало лишь привычных очков в чёрной оправе. Но что-то было такое в её нарисованном лице, что у Марии опять появилось ощущение, будто бы она заглядывает в иной мир, и это её отражение в зеркале иного, лучшего мира. Словно девушка увидела себя такой, какой ей предназначено было стать.

Тут в мастерской появился художник с грудой альбомов. Мария неосознанно обернулась к нему и, в восторге глядя на старика, не находя что сказать, протянула ему руку.

– Василий Степанович, вы прекрасный художник, – наконец произнесла она. – Вы изображаете мир таким, каким…

– Каким я его вижу, – продолжил художник, пропустив мимо ушей её похвалу. – И я хочу, чтобы каждый человек мог увидеть, как прекрасен мир вокруг него.

– Мы обязательно сделаем вашу выставку, – продолжала Мария. – С неё вам будет удобно продавать ваши работы.

– Почему же продавать? Я не продаю их, – нахмурился художник.

– То есть как – не продаёте? – удивилась Мария.

– Вообще не продаю, – ответил художник. – На выставку, куда могут прийти обычные люди, я согласен и очень рад вашему предложению. Но работы я не продаю.

– И даже мне не продадите? Я хотела купить эту акварель, – усмехнулась девушка, указывая на свой портрет. – Скажите, когда вы успели меня нарисовать?

– За эти два дня. Я просто запомнил ваше лицо, – улыбнулся художник, снимая акварель со стены. – И вам отдам её бесплатно.

– Спасибо, – улыбнулась Мария. – И вам вправду не нужно денег?

– Не нужно.

– Но почему? Вы могли бы тогда не заботиться о насущном хлебе.

– Я и так не забочусь, – усмехнулся он. – Господь нам помогает. Нам и не нужно многого. У нас свой огород, сад, есть куры, корова, маленькое хозяйство. Старшие ребята работают: Игорь – в сапожной мастерской, Петя – в конюшне…

Марии показалось странным, что его дети уже работают, но ничего по этому поводу не сказала. Вдруг она вспомнила, в какой старенькой и много раз перешитой одежде они ходят, и решила, что семья художника бедствует, хотя он и не хочет в этом сознаваться. На мгновенье ей представилась её собственная жизнь двенадцать лет назад: мрачная старая квартира, которую они снимали на троих, полупустой холодильник и постоянный страх, что она не сможет найти следующих заказчиков.

– Нет, вы всё-таки возьмите деньги, – настойчиво произнесла Мария, раскрывая сумку.

Тут послышался голос Натальи Ивановны, зовущей всех к обеду.

– Давайте об этом позже поговорим, – предложил художник.

– Прошу к столу, – сказала Наталья Ивановна, когда гостья и хозяин появились в столовой.

Дети уже сидели на своих местах и выжидающе смотрели на отца.

– Ну что, ребята, споём? – весело спросил он их.

Мария не сразу поняла, что происходит. Дети вскочили со стульев и громко вразброд запели: «О-о-отче-е на-аш…» Когда молитва окончилась и художник благословил трапезу, они с шумом сели. Оторопевшая девушка несколько секунд ничего не могла сообразить.

Перед ней был простой деревенский стол, на котором всего было достаточно: варёный картофель, яйца, молоко, домашний сыр, хлеб из печки, соленья. Дети лопали с аппетитом, изредка с любопытством посматривая на Марию.

– У меня есть для вас новость на обсуждение, – произнёс художник, когда все наелись, – особенно, Игорь, мне с тобой хотелось бы поговорить. Наша гостья Мария предлагает организовать выставку моих акварелей…

– Это хорошее предложение! – деловито сказал Игорь. – Нужно же папины рисунки людям показывать, а то их здесь никто и не видит.

– И есть предложение продавать акварели с выставки…

– А вот это плохое предложение, – прокомментировал старший сын. – Знаете, почему? – обратился он лично к Марии. – Потому что нельзя себе выгоду искать в том, чем Богу служишь.

Мария совершенно смутилась от такой дерзости шестнадцатилетнего мальчишки.

– Смотри, – заметив это, сказал отец сыну, – зачем ты так с нашей гостьей? Она хочет нам доброе сделать, – и добавил с улыбкой: – Мария, вы не обижайтесь на него и на его длинный язык. Спасибо вам за предложение, но деньги для нас действительно не важны, и работы продавать я не буду. Если кто-то захочет, чтобы они висели у него дома и радовали его, пусть берёт бесплатно, хоть все.

За этим последовала минутная пауза, которую нарушил Игорь.

– Папа у нас – великий мастер, – улыбаясь, громко прошептал он Марии, – а ещё он полусвятой, но вы только ему не говорите!

За столом раздался дружный смех. Художник, густо покраснев, смущённо погладил бороду.

Во время обеда пролился небольшой дождь, а когда он кончился, художник повёл гостью посмотреть сад. В голубом небе тёмно-синяя грозовая туча с золотой каймой уплывала на запад. Мокрые листья яблонь и вишен блестели на солнце, проникающем сквозь ветки с белыми цветами. Их лепестки, побитые дождём, медленно кружились в прозрачно-чистом воздухе, пахнущем свежей зеленью и влажной землёй.

– Смотри-ка, как они расцвели, – заметил Игорь, глядя на деревья. – Завтра уж Страстная, все будут скорбеть, а им хоть бы хны!

– Наоборот, – ласково улыбнулся художник, – они правы. Как невесты оделись они, чтобы встретить своего Жениха… Ликуй от радости, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима, – обратился он к деревьям, протягивая к ним руки, – се Царь твой грядёт к тебе кроткий, сидя на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной!

Эти возвышенные слова прозвучали для Марии как восторженная музыка; она почти не поняла их значения. Ей только показалось, что и они звучат из того прекрасного мира, который она видела на акварелях.

Солнечный луч упал на мокрую ветку яблони, засверкав в прозрачной росе и блестящих листочках. Нежные белые цветы озарились светом, их лепестки отбросили лёгкие тени.

– Я сбегаю за этюдником, – едва оторвав восторженный взгляд от ветки, бросил Игорь и убежал.

Старый художник и девушка ещё немного постояли молча, наблюдая в тишине пробуждение весеннего сада после дождя.

– Вот ради этого творения Божьего я отказался от монашества, – вдруг тихо, словно стесняясь, произнёс художник. – Я бывший монах, если вам угодно, монах-расстрига.

Мария удивлённо и недоверчиво посмотрела на него.

– По молодости и неопытности я постригся в монахи, – вздохнул он. – До этого учился на художника, и потом, когда постригли, скоро понял, что не могу. Не могу я без этого всего. Иконопись – тоже не моё, как оказалось. Так бывает… Кому-то изображать горний мир, кому-то – дольний. Кому-то напрямую видеть Бога, а кому-то – в творении.

– А… а как же дети? – растерянно спросила Мария.

– У меня нет родных детей, это дети Натальи Ивановны и приёмные, – ответил он. – Монах, даже расстрига, всё равно остаётся монахом. И монашеские обеты остаются на нём.

Тут девушка вспомнила то странное впечатление, какое произвели на неё дети: они были почти не похожи друг на друга и на родителей, а некоторые дети казались ещё очень маленькими и годились отцу такого большого семейства во внуки.

Внезапно из дома выбежал Игорь с этюдником.

– Папа, давай писать, смотри, какой свет! – воскликнул он.

– Да, я сейчас, только провожу гостью, – отозвался художник и молча повёл оторопевшую девушку к воротам.

Бывают встречи, которые сбивают с ног: как будто на твоём пути случайно встретилась карнавальная процессия, яркими пёстрыми красками, громкой весёлой музыкой ошеломившая тебя и скрывшаяся за ближайшим поворотом. Вот её уже нет, а перед глазами ещё мелькают причудливые костюмы и слышатся звуки удаляющейся музыки.

Именно таким образом подействовала на Марию встреча со старым художником и его семьёй. Несколько дней после девушка напоминала самой себе городского обывателя, погружённого в свою суету, который наткнулся на это карнавальное шествие. Он, поражённый, стоял ещё долго, слушая отдалённый шум, и не очень-то веря своим глазам: оказывается, вот как можно жить.

«Оказывается, вот как можно жить…» – думала Мария, разглядывая свою жизнь и сравнивая её с жизнью художника. Откуда у него, при всей их бедности, была такая беззаботность, откуда такая радость в его глазах и в его акварелях? Откуда такое искреннее довольство тем, что имеешь? Как человек, оставив монашество и женившись на женщине, продолжает быть монахом? И эти дети – зачем брать приёмных, если есть свои? Марии казалось, что за этой простотой и лёгкостью движений участников карнавала стоят упорные и тяжёлые тренировки. Не сразу клоун научится ловко ходить на ходулях, а после многих падений, и танцовщицы будут танцевать быстро и изящно только после месяцев упражнений. Не сразу появятся яркие и причудливые костюмы, а только после долгих и кропотливых трудов не одной швеи.

«Скажите, как вы можете так жить?!» – воскликнула Мария внутри себя, мысленно обращаясь к старому художнику. Вдруг ей захотелось побежать за удаляющимся карнавалом, чтобы расспросить их, разузнать тайну этих лёгких движений и прекрасных костюмов.

Мария поговорила со спонсорами, с дирекцией выставочного зала и показала им некоторые работы художника, но её не поняли. Тогда она заявила, что никогда больше не будет заниматься живописью Садовского и подобных ему. В воскресенье же Мария, захватив этюдник, поехала в Микитки.

Девушка напряжённо смотрела на пробегающий мимо мир, озарённый закатным светом, и сердце её громко билось. Новая жизнь приближалась с каждым километром, но Мария очень смутно себе представляла, что будет в ней. Что она больше хотела: брать у художника уроки живописи или жизни? В одном девушка была почему-то уверена – в том, что семья художника примет её и поймёт.

Волнуясь, Мария ехала быстро, но в деревне остановилась далеко от домика художника, словно ей было стыдно за то, что она на машине. Девушка, торопясь, схватила этюдник и почти побежала мимо дощатых заборов, пропускающих сквозь щели тонкие золотые лучики. Вот показался светлый деревянный домик с коричневой крышей и сад белых яблонь и вишен, но что-то, что-то странное было в нём.

Калитка была открыта. Незнакомые люди стояли во дворе.

– Здравствуйте, здесь что-то случилось? – с тревогой спросила Мария, подойдя к какой-то женщине. – Я хотела бы повидать Василия Степановича или Наталью Ивановну.

– Машенька, Василий умер сегодня утром, – тихо сказала супруга художника, появившаяся на пороге. – Войдите в дом.

Девушка, поражённая этим известием, покорно последовала за Натальей Ивановной.

– Василий умер сегодня утром, – повторила женщина, когда они остались одни, – от сердечного приступа. Мы пришли с ночной службы, ему вдруг резко стало нехорошо, и ещё пара минут – мы даже не успели никого позвать – и он скончался.