Текст книги "Сегодня я – Пит Доэрти"

Но разве можно было расслышать ответы за перестукиванием набоек Лабутанов? Разве можно было разглядеть мир за алым отливом чьих-то подмёток? Что значит теперь имя, когда всё вокруг – бренд? Разве не в нём есть новая истинная красота такого продвинутого и такого самоуверенного западного общества, с треском нашедшего свои новые ценности? Разве не в прелести звуков человеческого имени заложены признаки нашего нового совершенства и идеала? Разве не из сочетания этих букв следует правда о нашем прошлом и настоящем? Что вы… Ах, если бы речь шла о гении, но кто думает о гении, видя надписи на ценниках и желая быть там, где кто-то сказал ему положено находиться. О нет. Имя сейчас всего лишь продают. Что такое сегодня ремесло, работа, труд перед желанием блеснуть в месте, продающем гамбургеры по сто долларов? Здесь платят не за искусную строчку на коже, здесь ждут очередного кивка одобрения. Все они в курсе, что их жизнь – самая большая неправда, которая только могла с ними случиться. Но вчерашним вечером они об этом со мной навсегда замолчали, предпочитая кивать и делать вид, что всего лишь подчиняются признакам жизни.

Ложь. Какая простая и досадная ложь, чтобы воспевать её миллионам, убаюкивая на ночь своих детей. Я бы попросила спасти себя из этого мира, в который так сильно стремилась, что вбежала, не попросив вернуть паспорт на досмотре, но в нём уже было слишком удобно обвинять судьбу за её несправедливость, гораздо удобнее, чем открывать глаза рано утром в неизвестность, опаздывая на будничную электричку до работы с десяти до девятнадцати. Я была дикой старательницей, разыгрывавшей роль богемной жертвы в солнечных очках в девять часов вечера. Для каждого мира моя роль была необходима, намного больше, чем актёр её исполнявший. Я слишком сильно боялась, что меня могут в любой момент заменить, поэтому я всё же старалась следить за фигурой, хотя бы изредка, и присоединилась к кружку модных йогистов спа-отелей на краях Земли. Но занятия я всё же пропускала, хотя из этого никто не делал трагедии, потому что я оплатила вступительный взнос и абонемент в этот клуб утренней здравницы для элиты на три года вперёд, так, чтобы о нём можно было забыть. Какого чёрта было вообще стараться ради этой жизни, если она сама мне так просто продавалась, стоило всего лишь отказаться от собственного мнения? Мне кажется, я об этом уже говорила.

Этот островок сегодня кипел полуживыми душами-соперников, которые меня не слышали, не ставили целью услышать и не искали скрытого подтекста в моих пространственных речах об их судьбах. Это был не вопрос личности. Так они поступали с любым попавшим под руку заискивателем перед общим правом на счастье.

Попросите их повторить ваше имя. Нет. Они не помнят вашего имени. Они помнят ценники, названия гостиниц, адреса магазинов, даты актов сверки расчётов, часы работы автомастерской, но им не позвать вас, не сожалеть о ваших потерях. Это слишком ответственная информация для того, чтобы весь мир ей проникся. Теперь жизнь дарят по сертификату, чтобы мы потом на здоровье пользовались ей в кредит. И мы пользуемся, надеясь на чудо, активно взбивая воздух под своими руками, как эти тоскующие на пляже чайки, безвольно перелетающие между водой и берегом, празднично заискивающие перед редкими наборами боут шузов, бумажных змеев и Де Грисогоньев, в желании оставить их себе для компании. У них нет фотоаппаратов, чтобы присваивать себе навсегда чужие изображения. Им приходится всех нас запоминать, чтобы отличать тех, кто когда-то подкинул им корма и поспешно ушёл, оставив всю их короткую птичью жизнь надеяться на повтор этого праздника свыше. Но на Земле ещё столько курортов, ещё столько некормленых чаек.

Кто я была для них? Если своим происхождением я уступала даже самой нетитулованной скаковой лошади, в виду отсутствия общественно признанной родословной и уважаемой королевской семьей фамилии. Они искали соседей покруче, предпочитая считать себя под верный трепет городских подлиз, наследниками благородной династии, не уточняя при этом года своего рождения. С них рисовал портреты Микеланджело, пока я нервно собирала остатки семейных фотографий в судорожном желании восстановить вместо своего доброго имени хотя бы это. Пускай не поколениям в достояние, но себе на ночь. Но и это было мне неподвластно, раз покинув мой мир с очередными сутками. Поэтому я покорно склоняла перед ними голову, дожидаясь своего звёздного часа, чтобы получить право их всех растолкать по дороге в рай. Как жаль, что и меня последнее время интересовало только личное. Было бы здорово, быть частью хотя бы чьей-нибудь стаи. Возможно, тогда пропало бы это вечное ненасытное эгоистичное желание жить ради себя и не знать ничего лучше, достигать только своих целей, наплевав на нужды и мечты оставшихся сзади.

Мы – страшные последствия фауны. Звери, выбравшие своим оружием хладнокровное безучастие к состоянию пищевой цепочки, обернувшись в леопарды. Наш нюх каждый день обжигают запахом сотни потенциальных жертв, в которых мы распознаём тех, у кого инстинкт самосохранения возведён в культ. Мы загоняем себя на подступах, выдыхаемся, выбирая обходные пути, чтобы потом, доказать мировому собранию, что жизнь каждого травоядного зависит от нашего рациона питания. Мы не любим тратить на это слишком много времени: скука накатывает на нас слишком часто. Сломив жалкое сопротивление, мы бросаем уже остывшее лакомство, едва надкусив его – на праздник прочим падальщикам до наших трофеев.

Наш искренний интерес лицемерного охотника с доской учёта в социальных сетях пропадает также быстро, как и продукты на полках супермаркетов. Только чьи-то шрамы заживают нескоро, но наша ли это забота: тревожиться за психоэмоциональное состояние тех, кто так охотно вцепился в нас при встрече, приняв за своё долгожданное счастье. В жизни должно быть место для трагедии. И уж куда лучше её режиссировать, чем играть. Пускай наполняют глаза слезами, пускай преданно виляют хвостом – всё это для нас – искушённых охотников за собственной радостью, ничто, а всего лишь смешливое пренебрежение и полуграмм сочувствия, которого не хватит даже на первую минуту чьей-то чувственной смерти.

Это – игра. Это игра для поднятия собственной самооценки. Забавная. И такая невинная в глазах юных душ, поменявших школы на университеты и летние дворы на новые адреса, но так и не нашедших значение, равное своему возрасту. И всё это так блестяще, и так ловко нами придумано под безмелодийные песни вечерних дискотек, что когда случайно на наших жертв находятся чужие боготворители, не знающие правил, подбирающие их с пола и заставляющие верить в то, что мир может принадлежать и им тоже, в нас просыпается животное чувство ревности. Яростное и бескомпромиссное, обесцвечивающее выкупленную мудрость и вовлекающее нас в жестокий финал не для упоминания в энциклопедии. В этом мире нам обязательно должно принадлежать всё. Всё. Или мы зря тратим своё время. Мы никому не позволим пользоваться славой наших побед. Мы устраним сначала напросившегося соперника, а потом, добивая опьяневшую от счастья нашего присутствия, истерзанную укусами жертву, нежно поцелуем её, оставив заживлять её собственные раны в одиночестве без надежды на скорую помощь, но с твёрдым пониманием того, что она нам больше не нужна.

Но мы никогда не застрахованы от щелчков собственных капканов. Мы попадем в них раз, но так и останемся там звать на помощь по перерезанной линии связи. На каждого хищника есть свой закон природы. И со временем нас тоже превратят в одиночек, зализанные раны которых, слишком сильно будут жечь по прошлой памяти, чтобы напрягать свои мышцы и поднимать свою голову, ради вежливого приветствия последствий своей жизни. Иногда о достойном спокойствии своего сна лучше позаботиться заранее.

ххх

Три бесцельно проведенных дня. И каждый раз, когда я собиралась бежать из этого места – по воде ли или каким-либо иным способом – неизвестно, находилась пара ленивых причин остаться ждать солнца. Странным образом эта лень совпадала с подписанным в удушливых пластиковых кабинетах высотных зданий современных мегаполисов договором. Его серьёзность мою бабушку, например, вводила в приступы опасного для людей её возраста искреннего смеха. В нём было слишком много строчек и условий, но они меня мало волновали, коль приносили хоть какой-нибудь профит в конце недели. Правило было всегда одно: восторгаться всем, за что тебе платили и собирать, как минимум тысяч пять лайков за фото. Это не представляло такой уж сложности для меня. Со всем остальным всегда могли разобраться те, кому за это платили. У меня была своя индустрия. Новая. Юная. Модная. Не такая избитая, как у всех остальных, но она меня, чёрт возьми, кормила лучше, чем некоторые страны своих граждан. За это я ей была достаточное время искренне и преданно верна. Теперь мне это надоело. И это было по мне заметно, как и то, что жизнь не производила на меня уже того впечатления, какое я о ней имела неосторожность составить в юношестве. Меня за это всё чаще ругала Мисс А, но ей ли было меня отчитывать, учитывая, что она получала деньги за то, что имела доверенность от моего имени в банке. Всё познаётся в сравнении. Её участь состояла в том, чтобы быть моим сравнением.

В остальное время, я была рабом. И это уверенно не было моей проблемой, что именно за этот неустановленный факт моей биографии мной восхищались. Я отнюдь не была автором идеи. Я лишь привыкла исполнять чьи-то абсурдные желания в попытке снять ответственность за отсутствие собственных. У меня не было времени на то, чтобы строить собственное представление о мире, чтобы оно росло и развивалось вместе со мной, претерпевало влияние различных культур и политических течений. У меня не доходили руки до этого. Тем более, все эти выводы где-то всё равно сводились к тому, что я и так уже слишком хорошо выучила: мир сыт и глух. Я предпочитала следовать его примеру. С возрастом и накопленной глупостью в голове, человека беспокоит всего одно желание и вытекающее из него последствие: занимать кресло побольше, и рассуждать, сидя в нём, поменьше. Мой пример сиял своей энциклопедичностью.

Я была противна этому раю, ровно так же, как и он – мне, потому что мы оба были в курсе, того, что являемся лишь изготовленной на массового потребителя копией собственных себя. Мы закрывали глаза друг на друга, отворачиваясь каждый в свою сторону в поисках стрелок от векторов направления движения. Однако двигались мы всегда в одну сторону, попутно избавляясь от груза сожалений, сентиментальности и иной поэзии, считая свой вид недостойным дешевых опытов с собственными нервами. Наша команда не имела названия, мы лишь пытались выжить друг друга с этой планеты, придумывая для себя новые правила обслуживания собственных чувств. Но они – эти отчаянные и выверенные на калькуляторе правила, не давали желаемых для нас результатов по причине живости в наших сознаниях образов из нарочно уничтожаемого нами прошлого. И каждый раз это паршивое прошлое догоняло нас всё быстрее, пытаясь разорвать в своих вопросах и методологии будущих действий.

Память редко приносила плоды общечеловеческого счастья – это было лишь то, что вмещалось в 32GB iУстройства. Утилизированные пластинки виниловой ностальгии. Бесплатный товар чужого вдохновения, спонсируемый летними мокко-друзьями с загорелыми плечами. Они смотрели на нас с засвеченных солнцем фотографий 1999 года, когда казалось, что двухтысячное тысячелетие ещё было в состоянии что-то изменить к лучшему. Они беззаботно улыбались, особо не позируя, потому что летом счастье не могло быть постановочным. Они были нашим всем лишь на пару месяцев. И этого было вполне достаточно, чтобы слишком эмоционально не возвращаться к этой теме холодными зимами внезапно открывшейся правды. Они дарили нам дружбу, заранее предупреждая, что вскоре её отнимут. Они были честнее всех с нами, просыпаясь к полудню и завтракая на террасах с ещё мутными от сна глазами. Они всегда были полны идей и искренне делились ими с нами, потому что от нашего настроения и участия зависел их отдых. Им не было смысла ничего от нас скрывать, потому что всё то, что они могли бы захотеть скрыть, они делали чуть позже, дождавшись первых холодных утренников в своих городских квартирах.

Мы клялись этим по-детски худым предводителям посменных отрядов в вечной дружбе и писали ручкой на ладони номера их домашних телефонов, чтобы в первый день после отъезда радовать телефонного оператора межгородским ночным счётом за оказанную с помехами услугу. А потом мы перестали им отвечать на сообщения в Facebook и стали пропускать их комментарии в Twitter, прекрасно понимая, что они знали, о том, что мы посчитали все буквы и сложили их в строки. Это было нашей тактикой: заставить себя поверить в то, что мы намного важнее для мира, чем эти потерянные в верности нам одноразовые друзья, искренность и наивность которых раздражала в нас признаки собственного бездушия. О, эта необходимость к применению тактик и схем для того, чтобы заставить весь мир обрести веру в нашу незаменимость и наигранную, а потом взятую в культ, холодность …. Незаменимость рая. Культ меня.

Но так негаданно мы иногда встречали в кафе инструктора по серфингу, что учил нас где-то на Гавайях в далеком году более-менее прилично смотреться на волнах в подаренном мамой гидрокостюме. И даже не подумывали, каким боком его занесло на другой конец страны, еле узнав его в гриме из парки, трех шарфов и шапки-ушанки. На радостях покупали ему кофе с двойной порцией кофеина, настаивали на том, чтобы он обязательно снова зафоловил нас в Twitter и добавил в Facebook. Насильно усаживали его за стол (у него же не могло быть планов зимой), краснели и заливались смехом, уговаривая его вспомнить, как мы чуть не захлебнулись в трех метрах от берега. При этом он и глазом не вел, не выдавая правды, что даже не помнит нашего имени. Но, тем не менее, нас звали всё также: Я и Рай. Рай и Я.

Ему не было смысла вспоминать нас. Нас не было в его картотеке, потому что Мы были просто очередными летними статистами, которые помогли ему своей абсолютной спортивной неуклюжестью, накопить на пару свиданий с девчонкой из команды спасателей, ради которой он уже третий сезон приезжал на осточертевшие ему Гавайи, а она его тем летом бросила. Мы его напоили бесплатным кофе – и в наши дни за это очень многое можно было вспомнить, даже если кто-то ничего не хотел вспоминать. Люди больше не имеют привычки собственноручно записывать имена и номера телефонов в записные книги, чтобы, перелистывая их, улыбаться, перед сном.

Но мы всегда знали, что мы существуем в этом мире на пару – я и рай. Рай и я. И нам чертовски плохо по ночам от этого вопроса, и поэтому мы плавим друг друга ежедневными углями знакомых улиц и проигранных в отдалённых местах песен. Мы на пару носим чёрное. В черном цвете куда больше оттенков для чужих забав и насмешек. Все они бережно сложены в архивах нашего головного мозга.

И мы всё чаще соглашаемся друг с другом в выводе, что память, в общем и целом – тупая система, редко дающая ответы на старые вопросы. Её навязчивая забота обходится в слишком щедрые счета на успокоительные. Мы рассчитываем, что со временем выработаем привычку ко всему непривычно острому и режущему, но это только для отговорки. Это всё – что шестое чувство, оставленное рудиментом в отшлифованном шоколадным обёртыванием организме. Пусто. Неприятно. Навязчиво. Неувеселительно. Бесполезно. Дорого, и, как было установлено, просьб убавить звук прошлого за большие деньги не исполняют даже на самых странных вечеринках. Даже в самом настоящем Раю.

Можно надеяться на время, но время ничего не лечит. Время сохраняет. И это так. И мы бы искренне предпочли не слышать этих глупых мыслей друг друга через стены соседних комнат безымянных отелей, но проблема в том, что мы слишком хорошо знакомы с бесполезностью обоюдного существования. Я и рай. Рай и я. Только я знаю, что я здесь, и я есть. А рая нет. Я его выдумала и подарила себе на прошедший вчера день рождения. С тех часов мы не расстаемся друг с другом. Я и Рай. Рай и я.

xxx

– Я уеду, – сообщила я своему собеседнику, пытавшемуся съесть крем с десерта до того, как его сдует на отутюженную рубашку. У него была привычка носить рубашки до первых пятен. Потом он их выкидывал. Иногда жертвовал последователям узаконенной веры, если ему случалось встать рано утром в воскресенье и загрустить. Это было как-то отдалённо связано с детской аллергией на порошок, которая с возрастом прошла, но мутировала в фобию к химическим составам, которую он старательно вылечивал по последним пятницам месяца, летая на встречи с психоаналитиком. На самом деле он только делал вид, что желает продлить себе жизнь, увлекаясь здоровьем. По первым субботам каждого месяца он охотно питался пережаренным в масле фритюром и запивал всё это колой, а потом шёл в ванную комнату, где его флаконы с витаминами были расставлены по цвету, и накидывал себе целую горсть, чтобы ночью ему слаще спалось.

– Ты меня слышишь? – я хлопнула газетой по столу, но на него это не произвело никакого впечатления, потому что теперь его внимание привлекал стакан с водой, в котором он тщательно разводил какой-то пищевой краситель, ядовито-фиолетового цвета. Он судорожно взбалтывал окрашенную воду серебряной ложечкой, то и дело подставляя набирающую цвет жидкость к потерявшемуся в облаках солнцу, всё равно прищуривая взгляд. В меню ресторана его компот явно не значился. – Что это? – спросила я, сдаваясь.

– Калий.

– Смеёшься?

– Нет, – он залпом выпил полный стакан и уставился мимо меня куда-то вдаль. Я бы предпочла не нарушать его нирваны, наслаждаясь полноценной свободой одиночества в присутствии двух. Он до этого не раз впадал в анабиотические сны, но не от того, что ему продавали слишком много лекарств без рецепта – нам, по большому счёту, просто не о чем было говорить. Мы всё друг о друге знали, и не то, что бы в нас было что-то, что стоило кому-то обязательно знать или выучить. Знать в нас, кроме нашего имени, было при большом желании нечего. Мы были абсолютно скучны в своей болтовне из вежливости. С утра до вечера. Поэтому друг в друге мы, прежде всего, ценили тишину. Я помолчала ещё с полминуты, пока его неподвижность не начала меня раздражать.

– Это и есть побочные эффекты этой дряни, которую ты выпил?

– В смысле?

– Мутные глаза. Глухота. Надеюсь, тебя парализовало надолго.

– Я слышу громкий раскат смеха, но не могу понять, где все эти люди, которые сейчас должны смеяться, – он откинулся на спинку стула. – Это был Yuppy. Всего лишь.

– Его ещё производят?

– Нет, но я нашёл свои детские запасы перед отъездом.

– Они же давно уже разложились на микроэлементы.

– Тем круче.

– Ты не дружишь с жизнью последнее время.

– Мне вполне достаточно дружбы с самим собой. Ты не пробовала местный мусс из папайи?

– Мусс из папайи?

– Да. Хотя когда тебе, ты тут только и знаешь, что повышаешь и понижаешь своё артериальное давление, купаясь в баре. А мусс из папайи – вполне.

– Я не издеваюсь над фруктами.

– Конечно.

– И не дружу с красивой жизнью и её обитателями. Мусс из папайи – это, я так понимаю, из твоей оперы.

– Я не пою.

– Смешная шутка.

– И не шучу.

– Ещё смешнее.

– Ты мне начинаешь надоедать.

– Наконец-то.

– Думаешь, ты такая популярная?

– Думаешь, ты настолько мне необходимый?

Мы опять замолчали, повернув головы в разные стороны, стараясь доказать друг другу, что в каждой из сторон, было на что посмотреть: с его стороны – океан, с моей – закрытая терраса ресторана с кучей запертых в бриллиантах гостей, – и одно и второе быстро надоедает, если смотреть на это слишком часто бесплатно.

– Я уверена, что эта адова смесь из папайи – приступ шизофрении переплаченного шеф-повара, а не местное чудо кулинарии.

– Пускай. Это всё же хоть какой-то эксперимент. Здесь и так слишком скучно с этой погодой. Приличному организму требуется разнообразие.

– Отлично, тогда я неприлично экстремальная версия фаната консерватизма.

– Консерватизм не может быть экстремален.

– Потому что ты так решил?

– Потому что любой консерватизм предполагает умеренность.

– Если тебе семьдесят.

– Если ты действительно консерватор. Консерваторы носят Levi’s, а не Guess.

– Если только эти Guess не были в их собственности последние три года. Я так понимаю, ты про мои джинсы говоришь?

– Да так, к слову, просто.

– Суть не в этом.

– А в чём?

– А в том, что меня тошнит от инновационности этого неуклюжего места и скотства соседствующих рож.

– Да ты сама любезность по отношению к людям последнее время.

– Они заслужили.

– Чем?

– Своим неуважением к жизни. Позавчера, например, одна дама решила, что может закрыть ресторан на персональное обслуживание. В результате все стояли под дождём и ждали, пока она поест. И ладно бы она заказала себе хоть что-то. Так она сидела и два часа допивала один бокал столового вина в окружении десяти официантов и полусотни голодных бездельников за дверью. Что это, если не пошлость?

– Откуда ты в курсе, что она пила именно столовое вино?

– Я человек с мозгами.

– И как же человек с мозгами определяет сорт вина в бокале за десяток метров от него?

– Заводит дружбу с официантом, который за десять долларов показывает счёт.

– Как там кто-то сказал: «В Ритце такого бы точно не допустили»?

– Я не об этом, – я отвернулась, разворачивая газету, и пытаясь на страдающей от порыва ветра типографской печати найти что-то хорошее, что произошло вчера в мире, и о чём кто-то, измученный тысячами словосочетаний сарказма, хотел бы мне рассказать сегодня утром.

– А о чём же ты?

– Я уеду завтра.

– Хватит ныть.

– Без слёз. Серьёзно.

– Какая вульгарность. Уезжать до официального открытия и групповой фотографии?

– Ты же сам их всех презираешь.

– Точно. Но в глубине души. Глубоко-глубоко, так чтобы совершенно искренне и совершенно для них неизвестно. И, по крайней мере, я охотно ем всё то, что мне предложат, потому что всё это не мной оплачено. Даже, если это мусс из папайи, и по вкусу он напоминает содержимое подгузника.

– Это не меняет сути.

– А ты последнее время слишком много капризничаешь по поводу исключительной бесполезности своего существования и только. Это ли меняет суть? Мне кажется, тебе стоит снизить ежедневные нормы кофе. Кофе делает тебя чересчур раздражительной. За последние полгода ты четыре раза чуть не слетела с катушек и всё это в президентских номерах отелей. Если бы не уголовный кодекс, тебя бы давно убили, желающие остановиться там хотя бы раз в жизни.

– Я готова поменяться с ними местами.

– Вряд ли. Чтобы быть готовой поменяться с ними местами, ты должна хотя бы что-нибудь уметь, чтобы выжить на их месте, а ты разучилась воспитывать в себе даже собственное мнение, не говоря о чём-то более полезном для общества. Ты ничего не умеешь, зато много чего хочешь. Если бы ты на самом деле хотела сбежать из этого дурацкого рая на пустой земле, то уже давно нашла бы себе занятие. Знаешь, любое дело отвлекает от проблем этого мира и заурядства общества. Так что не начинай опять о том, как печальна твоя жизнь, потому что она действительно печальна, из-за того, что принципиально бесцельна. И мы все в курсе этого.

– Спасибо, за подробную характеристику. Ты – настоящий друг. Приободришь. Поможешь советом. Всю жизнь искала такого за бесплатно – оказалось, такие только за валюту достаются.

– Тебя нужно записать к моему психоаналитику: он каждый раз с такой ловкостью расставляет мою жизнь по правильным углам. Я им горжусь. Он и тебе поможет не действовать мне на нервы.

– Я рада, что хотя бы кто-то может получить финансовую выгоду от твоего существования. Мне не нужен человек с гарвардским образованием, чтобы удостоверить факт моей разочарованности собственными выборами. Я вполне себе адекватна для того, чтобы признаться, что да, чёрт возьми, меня никто за руку не тянул приезжать сюда и созерцать все эти осточертевшие мне лица. И вообще меня никто не уговаривал втягиваться во всю эту историю. Но у меня были причины. И уж что вышло, то вышло. Но теперь меня вконец достал образ собственной жизни. Меня тошнит от него, и чтобы хоть как-то бороться с вещами, которые я сейчас изменить не в силах, да, я люблю слишком часто публично выразить своё отвращение к ним – этим эксклюзивным представителям человеческого вида. Мне после этого полегче становится, знаешь ли. И даже твой сансэй-психотерапевт за пять тысяч долларов скажет тебе, что это полезно. Так я спасаю себя от того, чтобы не сойти с ума. А теперь давай ты лучше будешь платить мне за услуги по корректировке собственной жизни: я справляюсь не хуже твоего доктора выдуманных наук, без единого дня, бесцельно потраченного на книги о самоанализе.

– Я тебе и так неплохо плачу.

– Ох, брось. Ты сам в прекрасном курсе, что мой социальный статус стоит намного дороже.

– Стоил до вчерашнего вечера. Ты разговаривала с Анной?

– Она мне не звонила.

– Врёшь.

– Отнюдь.

– У тебя всю ночь телефон разрывался.

– Вряд ли это была она.

– Ты даже не проверяла.

– Если я не брала трубку, значит, мне никто не звонил.

– Такие теперь правила?

– Да.

– Я бы советовал тебе ей позвонить.

– Почему я вдруг стану звонить тому, кто получает приличные деньги за то, что обязан звонить мне?

– Может быть, потому что это твоя карьера.

– Брось, я пока ещё в сознании, чтобы назвать то, чем я занимаюсь карьерой. Боюсь признаться, что я даже не в курсе точного наименования этой карьеры.

– Это не главное, просто, если ты намерена и дальше зарабатывать хотя бы столько же, то в твоих же интересах ей позвонить.

– А что, если я больше не хочу столько зарабатывать? Что, если я уже заработала достаточно и желаю выйти из этого мира и войти в другой, чтобы там и остаться.

– Тогда я надеюсь, что ты читала договор, когда его подписывала.

– Ох, какое занудство. Я помню сумму. И это не проблема. Сам знаешь. Потом, я прекрасно помню, как фокус с твоим фейсом на обложке «Деловой Хроникёр» за 2 миллиона с треском провалился, едва стартовав. Тебе хотя бы вернули твою модную взятку?

– Я могу вспомнить твою удачную попытку за пять.

– Это, во-первых. А во-вторых, кто станет покупать твои мотивационные диски за $24,99 после того, как узнает, что гуру жизненных ценностей и повелитель предпринимательской жилки заплатил одной среднеизвестной, но всё же активно упоминаемой в прессе и социальных сетях молодой девушке в ладно скроенных пиджаках и предоставленных для рекламных целей на прокат платьях, за то, чтобы она терпела его присутствие целый год, ради поднятия рейтингов его он-лайн канала бизнес-тренингов? Отвечать необязательно, – я кинула на пол газету, которая, пересчитав все свои листы, тут же разлетелась по веранде ресторана.

– Я найду способ.

– Я желаю тебе удачи, потому что, к моему счастью, его нет.

– Я могу сказать, что на самом деле хотел привлечь твоё внимание, потому что был дико и наивно влюблён в тебя, а ты – тщеславная эгоистка, воспользовалась моей бессознательностью и доверчивостью в корыстных целях.

– И мы все тебе поверим. Тебе и твоему адвокату, с которым вы в его офисе станете придумывать правду. Ах, да, забыла. Папиному адвокату, конечно же, папиному адвокату, потому что ты не в состоянии самостоятельно постучать в дверь юридических услуг. Я забыла. Я, пожалуй, правда, уеду.

– Ты потом всё равно будешь жалеть о том, от чего откажешься.

– Все люди жалеют о том, что они оставляют ради других целей. Но уж эта жизнь явно не моя сказка. Она настолько несуразна и смешна, что я даже не могу формулировать логичные предложения по поводу её оценки. В мире может быть ещё тысячи и десяток таких же как я, и мы все вместе не приносим этой планете и грамма пользы.

– Зато вы всегда будете накормлены, и вам будет, где жить.

– Это верх всепланетарной справедливости.

– Ты хочешь порассуждать о справедливости?

– Нет, я хочу обсудить с тобой содержание меркурия в треске, согласно размещённой на сайте какого-то там журнала таблице. Мне это нереально интересно.

– Я думал, в том состоянии, в котором ты вчера была, люди не запоминают разговоры за соседними столами.

– У меня вчера был день рождения.

– Поздравляю.

– Ты – бесполезный человек.

– Это мне говорит тот, кого не возьмут даже продавцом в хлебную лавку за неимением опыта работы.

– Опыт работы не определяет жизненных предназначений.

Он долго выжидающе смотрел на меня поверх созданных совсем не для его типа Wayfarer, а потом громко рассмеялся, спугнув подкрадывавшуюся на наш одинокий пикник чайку.

– Ну, может быть, – наконец произнёс он, успокоившись.

– Напоминаю, что этой легендарной фразой ты проложил себе путь на высоты он-лайн тренингов.

– Я помню.

– На самом деле, тебе просто всё равно. Ты зарабатываешь всякой дрянью ради того, чтобы тобой гордился твой отец, но он не станет этого делать, пока ты не выстроишь дом, не посадишь дерево и что-то там ещё.

– Вроде что-то про детей.

– Неважно. В общем, ему не нужна рок-звезда, ему будет гораздо приятнее видеть и созерцать тебя в окружении всяких банальностей. Экстраординарность не делает людей счастливыми в семейном плане. Так и будет.

– Тебе-то это откуда знать так наверняка.

– Не знаю, но мне всегда казалось, что все искренние отцы обязаны так поступать.

– А неискренние?

– А о неискренних я так ничего и не узнала.

– Мне не всё равно.

– Не всё равно о чём? – я перекинула ноги через подлокотник деревянного кресла и откинула голову наверх, всматриваясь в абсолютно бездушное в это утро небо.

– Не знаю, о том, о чём ты имела в виду, что мне всё равно.

– Вот видишь, ты даже не можешь удержать в голове тему несложного диалога, в те моменты, когда речь заходит не о твоих проблемах. Говорили бы мы, например, сейчас о том, сколько подписчиков собрал твой бестолковый сюжет о вреде чрезмерного употребления алкоголя на пути к общественному лидерству, разобранный на примере моего вчерашнего выступления в местном караоке-баре, ты бы просиял. А так…скучно с тобой. Ты предсказуем и охотлив до собственных рейтингов популярности. Тщеславие – вот твоё призвание.

– Что тебя конкретно расстроило в моём он-лайн эссе?

– Эссе? Это слишком благородное слово для такого неумелого автора, как ты.

– Я притворюсь, что больше не замечаю твоей желчности.

– Ты продаешь людям за деньги то, что они и так знают. Без тебя. Как стать лидером? Да никак, если этого не захотеть. И зачем становиться лидером, если ты не знаешь лидером чего или лидером для чего ты хочешь стать? Это – чушь, за которую ты взимаешь без греха абонентскую плату. Мне бы было стыдно, в общем.