Текст книги "Дом «Ха-Ха»"

Работа

Завод работал в три смены. Но и этого времени все равно то и дело не хватало для выполнения планов. Приходилось систематически трудиться сверхурочно и часто – в выходные дни. Мы так и шутили: «Что такое выходной день? Это день выхода на работу». Администрацией завода вовсю применялось то, что почти официально называли штурмовщиной. Обитатели «Дома «Ха-ха» принимали в ней самое прямое и непосредственное участие.

Работу завода все-таки можно было назвать ритмичной, и без кавычек, потому что ритм действительно имелся. Специфический. В начале каждого месяца почти полный паралич всего производства. Затем начиналось медленное восстановление сил, с каждым днем становившееся все интенсивнее. К середине месяца ритмы работы цехов напоминали лошадь, идущую шагом. Затем шаг переходил на рысь, а к концу месяца «лошадь» уже мчалась галопом во всю прыть и даже сверх нее. Цеха, как несущуюся по кочкам телегу, начинало трясти от лихорадки, сумятицы, истерики, авралов и всего того, что и составляло штурмовщину. Её существование признавалось и официальными лицами, иронизировавшими на ее счет: «в начале месяца – спячка, в середине – раскачка, в конце месяца – рвачка». И так – все двенадцать месяцев в году: чем не «ритмичность»?..

Происходило все это отнюдь не от лени и безалаберности. Имелись и объективные причины, от заводов собственно не зависевшие. Но штурмовщина была и следствием самой штурмовщины. «Спячка» в начале месяца являлась естественной реакцией живых организмов на чрезмерное перенапряжение в течение последних дней десяти месяца, изматывавшего людей до нервного и физического изнеможения. В моем дневнике есть записи, детально описывающие штурмовую «организацию труда». Она доводила людей до сердечных заболеваний и приступов. Люди часто работали по две смены подряд без сна и отдыха, включая и ночное время… При этом необходимо было строго соблюдать трудовую дисциплину – куда же без нее. Хоть драконовские законы о ней были уже отменены, но на оборонных заводах за дисциплиной следили строжайше.

И вот какой-нибудь слесарь по механической обработке металлов очень интенсивно детали металлические пилил, полировал и всячески доводил до нужной кондиции с трех часов дня (вторая смена) до шести часов утра – ради его величества плана трудясь. Оттрудившись таким образом, тащился в свой «Дом «ха-ха». Но не похохотать на досуге, а отдохнуть, по мере возможности, потому что ровно к трем часам сего же дня ему надлежит быть на работе и без каких бы то ни было опозданий. Но измотанный организм не среагировал на будильник, и славный труженик социалистического производства на работу все-таки опоздал… Не то, чтобы она окончательно ушла до его прихода, а просто он приступил к ней позднее на какое-то время, и впереди ему светило работать так же доблестно еще часов двенадцать подряд. Но дисциплину, как бы то ни было, он нарушил. И на следующий день он сам и его товарищи могли видеть на доске объявлений родного цеха висящий плакат:

«Позор нарушителю трудовой дисциплины такому-то!» Не спасибо за то, что все силы производству отдал, а «позор». По административной и идеологической логике следовало, что вот из-за таких «нерадивых» штурмовщина и бывает…

Самыми напряженными были месяцы «квартальные», то есть те, которые приходились на конец квартала: март, июнь, сентябрь и, конечно, декабрь. Декабрь – пик всего года и конец всего. Года, имеется ввиду… Начальники цехов и участков, сменные мастера работали в цехах по двенадцать часов подряд. Часто в цехах и ночевали. Бывал – встречали в цехе и Новый год. Бывали случаи – уходили со своих руководящих должностей добровольно, не дожидаясь трагических исходов – не выдерживали перегрузок.

Так, например, поступил наш товарищ из «Дома «Ха-ха», молодой специалист, окончивший авиационный техникум. Для «вытягивания» плана то и дело работал на своем участке по ночам, доводя свою молодую жену до исступления постоянным отсутствием дома. Видимо, она ему поставила ультиматум: я или завод. И он выбрал её. Проявил несознательность. Зато сохранил семью и свое здоровье.

Естественно, после запредельных напряжений люди в течение нескольких дней нормально работать просто не в состоянии. Кто мог и кто хотел, брали на первые дни месяца отгулы. Некоторые не брали. Отгулы полагались за работу в выходные дни, но тогда терялась двойная оплата за работу.

Изнашивались не только люди, но и техника. В нашем цехе, ведущем цехе завода, где изготовлялись самые крупные и точные детали, работали станки, имеющие весьма почтенный для станков возраст – более двадцати лет. (Было известно, что «загнивающий» запад меняет станки на своих «отсталых» заводах не позже, чем через пять лет.) Шло много брака. Не было, практически, ни одной партии деталей, чтобы их не возвращали на доработку. Составлялись так называемые «дефектные ведомости». Списки этих ведомостей насчитывали десятки пунктов. На доработку детали возвращались по несколько раз. Все это требовало дополнительных затрат времени, сил и нервов. И средств, увеличивая себестоимость продукции.

Причин большого брака хватало: здесь и изношенность станков, и их несовершенство, и недостатки технологий, и, безусловно, – злая мачеха штурмовщина. Усталые, взвинченные люди просто не могли качественно работать в конце месяца.

Иногда на эти доводы слышатся возражения: а вот, дескать, во время войны как люди работали – тоже ночами, и спали у своих станков. Но то в военное время, когда люди своим трудом спасали страну от захватчиков, знали, что от их труда зависит победа на фронте. И потом они знали, что после победы наступят мир и облегчение – ради этого можно и поднапрячься, сколько потребуется для победы. Да и требовательности к качеству особо не требовалось – самолёты сбивали и с качественными деталями… Но мы трудились в мирное время. И такой «ритм» сохранялся во все время, моей работы на заводе – шестнадцать лет…

Когда начался не шуточный конфликт с Китаем в шестидесятые годы, газета «Правда» опубликовала официальное письмо китайской стороны. Сторона китайская перечисляла стороне советской свои претензии. Одна из них касалась качества продукции, поставляемой советской стороной китайской стороне. Китайцы утверждали, по пунктам: качество это из рук вое плохое. Наша сторона не менее категорически доказывала, что это наглая ложь и злостная клевета на безупречную советскую продукцию…

Я потому и запомнил этот пунктик, начисто позабыв все остальные, что, прочитав его, подумал: а не нашего ли цеха продукцию имели ввиду злостные китайские клеветники?.. Дума имела основание. Однажды мой непосредственный начальник приказал мне поставить мой личный знак приёмки качественной детали самолёта на давно окончательно забракованные детали. Я отказался. Тогда он лихо отбарабанил свое личное клеймо на деталях, взятых из изолятора окончательного и бесповоротного брака, удостоверяя сим клеймом их «отличное» качество. На мой совершенно обалделый вопрос последовал беззаботный ответ: «Не бери в голову – это все равно в Китай».

Был случай, когда вдруг исчезла большая, сложная, новейшая деталь новейшего самолета. Пропала, как и не было ее никогда. Но она все-таки была, о чем свидетельствовали документы и воспоминания администрации цеха. Но исчезла. Ее искали несколько дней, даже, помнится, с помощью компетентных органов. Однако их компетентность на сей раз оказалась бессильной. Секретная деталь секретного объекта канула хуже, чем в воду. Происшествие оказалось чрезвычайным и загадочным. Деталь была такого размера, что ее не могли ни пронести незаметно через тщательно охраняемую заводскую проходную, ни перебросить через забор. Да и кому она в то время могла понадобиться – в то время пунктов приема ценных металлов не существовало… Лишь спустя довольно долгое время чисто случайно довелось узнать: деталь из цеха никуда не выносили. Она до сих пор находится на его территории… Дело было ночью. В третью смену. Когда рабочий, трудившийся над деталью, на мгновение вырубился… «Запорол». В совершенно непоправимый брак. Чтобы избежать крупных неприятностей, рабочие… бросили её в канаву и залили бетоном в фундаменте строящегося нового цеха. Мне, по секрету, показали нечто, торчащее из бетона… Это и была часть важной детали. Там она, наверное, и покоится по сей день.

Произошёл странно печальный инцидент тоже в самом конце месяца, когда усталость людей мешала им адекватно реагировать на действительность. Хотя, впрочем, как сказать о конкретном случае…

Само собой разумеется, мы «несли трудовые вахты» в честь юбилеев и партийных съездов, и «претворяли в жизнь» их решения. Свято соблюдались и ленинские субботники. Естественно, в эти дни возрастала производительность труда. О результатах творческого и трудового энтузиазма торжественно рапортовалось. В дни субботников, ленинских, действительно сдавалось гораздо больше продукции, чем в обычные дни, при… ничуть не большей производительности труда. Чудо техники? Ничуть. Результат творческого подхода: продукцию потихоньку накапливали заранее к торжественному дню, не сдавая ее до поры до времени. Когда пора наступала – продукцию официально оформляли, словно изготовленную и сданную в день славного ленинского коммунистического субботника. Только и всего. И никакой вам липы.

Само собой разумеется процветало, конечно, и социалистическое соревнование, и соответствующие обязательства. Комсомольцем я был активным и праведным, но к такому важному делу, как соцсоревнование, относился не очень серьезно. Считал, что необходимо работать хорошо всегда, а не только по случаю каких—либо дат социалистически соревнуясь. Но однажды, творчески подумав, я решился на личный эксперимент: взял на себя такое, что и парторг, и комсорг цеха посмотрели на меня мало сказать недоверчиво. По их взглядам было понятно: они видят перед собой необузданного хвастуна и идеологического афериста. Но продумано мной все было досконально, и обязательства свои я выполнил пункт в пункт. Ждал подведения итогов, надеясь получить заслуженную похвалу и, возможно, нечто, более материальное. Но не дождался, забыв со временем и о своих обязательствах, и ожиданиях… До тех пор, пока случайно не обнаружил в пыльном углу технологического сейфа пачку каких-то бланков, завёрнутых в пожелтелую газету. Сдув пыль и развернув газету, я обнаружил… Наши социалистические обязательства, с моими «повышенными» в том числе…

Находка не потрясла и не обескуражила – именно такой финал мне и предсказывали мои многоопытные коллеги… Приходя после работы в свой «Дом «Ха-ха», мы за вечерними сигаретами посмеивались над идеологическими потугами наших руководителей, не придавая им слишком большого значения.

Несмотря на своеобразную организацию труда, заводом своим мы гордились. Гордились, без всякой иронии, тем, что работаем на оборону страны, способствуя тем самым её защите от потенциальных агрессоров, как нас уверяли, со всех сторон зловеще нас окружающих. Сознание этой гордости и помогало нам терпеливо сносить все неурядицы в нашей работе и в быту. Правда, сосуществовало оно с сознанием безысходности: многие из нас, возможно, ушли бы на какой-нибудь другой завод, но и на других заводах происходило примерно то же самое. Да и с жильем тотчас же возникли бы проблемы. Поэтому мысли о поисках более лучшего, появившись и померцав в сознании, вскоре исчезали.

А рабочие нашего завода на других заводах ценились высоко, как специалисты. Наши станочники, придя в другие организации, быстро осваивались и способны были работать на любых станках, и с любым инструментом. Тогда как пришедшие к нам с других заводов, даже имея высокие разряды, осваивались не сразу. Наше производство требовало высокой точности и аккуратности, детали отличались сложностью, и ответственность за качество их изготовления была тоже высока.

При всей напряженности нашей работы не следует, однако, думать, что на своих рабочих местах мы только работой и занимались. Случались и отдушины, когда люди общались между собой именно от души. Работа была местом, где мы узнавали самые свежие городские новости и новые анекдоты… Однажды, вскоре после того, как в стране ввели правило продавать спиртное только с одиннадцати часов дня, наш Хрущев улетел в Америку. Вечером об этом знаменательном факте передали по телевидению, а на следующее утро весь завод уже знал анекдот о том, что бедному Никите Сергеичу не давали опохмелиться после вечерней попойки по случаю его прибытия в США – до одиннадцати часов промучался, бедняга…

Механический наш цех ревел моторами станков и скрежетал металлом, и выл слесарным инструментом. Говорить, чтобы услышать друг друга, приходилось очень громко. Громогласно рассказывали и так называемые «антисоветские» анекдоты. Такой, например: «Загнивающий Запад стоит на краю пропасти… И заглядывает в неё – что это мы там делаем?.. Ответ: копаем ещё глубже…» Ответ на ежедневные потуги внушить нам, что запад всё более и более загнивает, а мы «идём семимильными шагами к коммунизму». Или вот ещё: «Седьмое ноября. Парад на Красной площади. Колонны войск. Танки, ракеты… Вот военная техника проходит. Появляется хиленькая группа людей в пальто и шляпах. Без лозунгов и маршей… Иностранные гости на трибунах недоумевают: „А это кто такие?“ Ответ: это – самое мощное разрушительное оружие СССР – Госплан!» Уж мы-то знали – с нашей штурмовщиной по выполнению плана…

Досуг

В предновогодний вечер накануне наступления 2003 года прошелся я по бывшему когда-то нашим «Бродвею» – так в просторечии называли улицу Свердлова – от слова бродить. (А ещё «Свердлэй»). Нашей эту улицу мы считали потому, что она редкий вечер не видела нас на своем асфальте, а мы, проходя по ней, узнавали в лицо не только каждый дом, но и многих прохожих. Довольно легко удалось представить себе такой же вечер много лет назад, нашу компанию на этом самом месте, и взглянуть на нынешнюю Большую Покровку, как бы глазами пришельца из прошлого, попавшего в будущее… Вот я иду в солдатской шинели и в шапке того же происхождения, без перчаток. Не по причине своей морозостойкости, а из-за отсутствия средств на их покупку, да и потому ещё, что их и в продаже попросту нет. Захолодевшие пальцы сжал в кулаки и спрятал их в карманы. Вида своего внешнего не стесняюсь нисколько. В те годы многие, отслужив в армии, продолжали ходить в военной форме…

Вот иду я в мысленном таком виде по Большой Покровке, а вокруг меня, по пути со мной или навстречу мне идут люди в разнообразных дубленках, шубах, куртках, шапках и шапочках. Нарядные, добротно одетые… Мы себе такой одежды даже вообразить не могли. А уж купить…

Вокруг все, как прежде: те же дома на том же месте, те же фасады… Вот арка в доме напротив университета. Под нее мы проходили к «Дому офицеров». Он же «Дом Красной Армии». Он же просто «дэка». Именно так, и не иначе, называли его, чтобы определить место своего времяпровождения и приложения энергии. Впрочем, в нашем узком кругу имело место и другое наименование. Буфетчицей в «дэка» работала очень полная, но не толстая, женщина, приветливая и добродушная, среднего возраста, охотно откликавшаяся на обращение тетя Шура. Поскольку мимо буфета мы не проходили никогда, то для нас идти в «Дом офицеров» означало идти и к тете Шуре. Мы так и говорили: пойдем к «тете Шуре» и все было понятно.

Кроме «Тети Шуры» на тогдашней Свердловке, и прилегающих к ней улицах, располагалось еще множество мест, куда можно было сходить провести вечер. Начиная от площади Горького и до площади Минина, гостей ждали: «Голубой зал» в «Доме связи»; клуб Управления охраны общественного порядка или, упрощенно, «Клуб УООП» (эту аббревиатуру мы иногда слегка переиначивали, заменив последние две буквы другими), на улице Воробьева; клуб имени Свердлова; «Дом ученых»; «Дом медицинского работника»; «Дом работников торговли»; и, наконец, «Дом работников просвещения» или, короче, «дэрэпэ». В наиболее крупных из них, имеющих два, как клуб УООП, или даже несколько, как «дэка», – устраивались не просто танцы, а объемные вечера отдыха с разнообразной программой. Бывали даже вечера с двумя оркестрами одновременно, но только в разных залах. В одном играл эстрадный оркестр, а в другом – духовой. Если от такого разнообразия начинала кружиться голова, то можно было посетить третий зал и перевести дух, глядя на мультфильмы или короткометражные фильмы.

Отдыхающие очарованно переходили из зала в зал. Обессилевших и проголодавшихся ждала в буфете наша тетя Шура. У нее можно было поужинать, съев горячее второе блюдо, из повседневного столовой меню, выпить пива. Оно имелось в большом ассортименте, аж сортов из трех. Чаще всего это были: «Жигулевское», «Московское» и «Мартовское». Не возбранялось и покурить. Сидели в буфете, как в ресторане, раскованно разговаривая «за жисть» и обсуждая проходящих девушек…

Особенно знаменит был, на весь город!, летний сад «дэка». Входили в него через ворота старинной кладки со стороны Холодного переулка и оказывались в очень зеленом, уютном, и даже каком-то домашнем, саду. Тетя Шура переходила торговать в летний же буфет со столиками, находившийся в павильоне. Здесь же можно было сыграть в шахматы и прочесть свежие газеты. Желавших просто отдохнуть, ничем иным, кроме удовольствия ничего не делать, ждали удобные садовые скамейки. Причем они имелись в изобилии. Выражаясь современным языком, летний сад представлял собой целый комплекс: открытая летняя эстрада, упомянутый уже павильон и собственно то, из-за чего сюда устремлялась молодежь со всего города – танцевальная площадка с «раковиной», где укрывался «надежды ма-аленький» оркестрик.

Площадка была большой, с досчатым полом и перилами по периметру. Концентрация на ней девушек со всего города создавала целый ряд проблем для парней и мужчин, живущих в нагорной части города. Состояли проблемы, например, в следующем. Познакомившись с девушкой из Автозаводского района, парень обрекал себя на путешествие в этот район – даму проводить… Или в Сормово… Или до Московского шоссе. Поездка сама по себе, да еще с приятной спутницей, ничего страшного не представляла – в один конец, то есть, до ее дома. Проблемы начинались при возвращении обратно. Общественный транспорт к этому времени уже не ходил, на такси денег, как правило, не имелось, а песню «опять от меня сбежала последняя электричка» еще не сочинили. Электрички тоже отнюдь не к каждому дому подъезжали. И приходилось бедолаге топать на своих двоих от и до. Поход особенно впечатлял, если совершался в ночь на понедельник… Особую опасность представляли собой Московское шоссе и Гордеевка. Добраться ночью домой с Московского шоссе на транспорте было только мыслимо, но не осуществимо. В Гордеевке били, и очень больно, всех не своих. Лично мне битому быть не приходилось, но зато я точно знаю, сколько времени требуется, чтобы дойти в среднем темпе от садика «Первого мая» в Канавине до улицы Крылова возле детской больницы на проспекте Гагарина: шестьдесят пять минут.

Рыцарями мы, конечно, были, по мере сил и способностей… Но избирательно. По опыту регулярные посетители «дэка» уже знали, в каком месте танцплощадки концентрируются девушки из того или иного района – партнерши для танцев и потенциальные объекты для проводов… Бывало, безусловно, очарование дамы настолько неотразимо, что поклонник шел за ней буквально на край света. Дальнейшее зависело от того же очарования.

В те времена посещение вечеров отдыха было относительно безопасным. Драки приходилось наблюдать всего лишь раза два. Да и то они прошли почти безобидно – хлестнули один другого раза два по физиономии, на том конфликт и исчерпан. Однако, это не значит, что драк не было совсем. Мы просто не ходили, из естественного чувства самосохранения, туда, где били пришельцев – в парк имени Кулибина, например. Тамошние местные «бретеры» ревностно отслеживали тех, кто, по их мнению, покушался на неприкосновенность их территории и дам. Отследив, по-джентельменски предупреждали: уходите, мол, подобру и пока поздорову. Не внявшим здоровье портили при помощи кулаков, ног или чего пожестче…

Завсегдатаи «дэка» знали друг друга в лицо, даже не будучи знакомы по именам. Зато самые выдающиеся из них имели прозвища. Частым посетителем являлась «История дэка». Приходила «Галя тюремная» – ее так прозвали только потому, что жила она рядом с тюрьмой. Очень симпатичная, надо сказать, девушка, похожая на киноартистку Ирину Скобцеву. Одна из посетительниц именовалась так: «Сама себе знакомая». Заслужила прозвище тем, что решительно отказывалась от всех знакомств. «Союзная республика» выделялась на общем фоне раскосыми глазами красивой узбечки, каковой и являлась на самом деле… Многие нашли в «дэка» свои судьбы. Много осталось хороших воспоминаний…

Конец летнему «дэка» пришел где-то в середине… или в конце восьмидесятых годов. Кому-то из городских властей приглянулось это свободное от построек место в центре города… Теперь там стоят «престижные» дома для «престижных» людей. Больше никогда здесь не соберется нижегородская молодежь. А жаль. Молодежь жаль. И место. Оно действительно было престижным – для города в целом, а не только для отдельных его персон.

В начале шестидесятых годов, это было время «хрущевской оттепели», совершались попытки проведения дискуссий. Организаторами и вдохновителями их являлись, разумеется, райкомы ВЛКСМ. Как-то раз на одной из них довелось побывать и обитателям «Дома «Ха-ха». Один раз потому, что еще раз больше не захотелось; а лишь побывать потому, что участвовать не пришлось…

Дискуссия состоялась в «Голубом зале» Дома связи. О поэзии. Не вообще, а конкретно поэтов Роберта Рождественского и Андрея Вознесенского. На сцену вышли двое. По их внешности можно было догадаться: оба из аппарата райкома комсомола – имелись некие специфические признаки. Так оно и оказалось. Надо сказать, что в те годы в общей массе провинциальной молодежи ни Рождественский, ни Вознесенский не только популярны, но и известны не были. Когда ведущие обратились к залу с вопросом, кто читал их стихи – не поднялось ни одной руки… Стало странновато: как можно говорить о том, чего никто из присутствующих не знает, а тем более дискуссировать. Оказалось – можно!

Ведущие поначалу подивились невежеству присутствующих, но скоро от своего удивления оправились и принялись за дискуссию… между собой. При этом один пылко утверждал, что поэты, и тот, и другой, замечательные творцы, а другой пламенно ему возражал: нет, они – превосходны. Первый согласиться с такой несправедливостью не мог и доказывал своему оппоненту: они не только превосходны, но и талантливы. Второй, отринув мнение противника, категорически заявлял: нет – они гениальны… При этом стихов поэтов практически не читали…

Зал заскучал. С первого ряда послышалась какая-то реплика в адрес «спорящих». «Спорщики» на сцене сделали паузу и вежливо предупредили: в зале нужно соблюдать порядок. Затем продолжили «дискуссию» между собой о степенях гениальности поэтов. Вскоре вновь послышался «глас народа» с того же места в первом ряду. На этот раз результат неорганизованного выступления оказался иным. Нарушителя спокойствия доблестные дружинники под белы рученьки вывели из зала. Кто-то попытался протестовать: за что – дискуссия же. Ему строго указали пальчиком… Примерно через час ораторы на сцене или притомились, или исчерпали все свои словарные запасы, или по сценарию пришла пора что-нибудь сказать и зрителям действа к ним обратились: выступайте, товарищи, задавайте вопросы. Но товарищи ни выступать, ни спрашивать уже не рискнули: вдруг не то или не так скажешь… Дружинники – вон они… Долго потом в «Доме «Ха-ха» посмеивались над этой «дискуссией». Посмеивались и возмущались – неприятно, когда вас столь прямолинейно держат за дураков.

Репертуар спектаклей для взрослых в кукольном театре просмотрен нами был неоднократно. Драмтеатр посещали реже. Среди нас имелся лишь один завзятый театрал, Костя Чиков. Он занимался в театральной студии клуба имени Свердлова, втайне мечтал стать настоящим артистом, но так и остался технологом. Не пропускали ни одного нового фильма. Как раз в это время выходили на экраны «Неподдающиеся», «Высота», «Девчата»,

«Весна на Заречной улице»… Фильмы о рабочих, об их труде, о жизни…, в том числе и в общежитии. Фильмы нравились, но не безоговорочно. Нравилась игра актеров, забавные сцены, удачные реплики, песни. Но работали и жили киногерои в неком ином мире: он и похож был на наш, и не похож. К непохожести относились снисходительно. Понимали – идеология в действии. Киноафиши в те времена предназначались не только для информации о демонстрации того или иного фильма в таком-то кинотеатре в такое-то время. Они разъясняли нам, несмышленышам, о чем, собственно, фильм. Чтобы мы его как бы нибудь не так поняли. Например: «Не поддающиеся» – «Фильм о становлении характера молодого советского человека!». Являясь сами молодыми советскими человеками, мы с любопытством шли смотреть, как же это «устанавливаются» характеры нам подобных. Процесс становления был нелегок, порой иногда и кое-где местами, но идеален в своем завершении – иного не могло и быть при «социалистическом реализме»..

Действие фильма развивается в механическом цехе, очень похожем на такой же цех нашего завода. Кино герои – токаря и другие специалисты холодной обработки металла. Все, как у нас, и все – не так. Схожесть только внешняя. Идея фильма – то самое «становление» лоботрясов на путь истинный с помощью шефа – комсомолки, выполняющей «спецзадание» комсомольской организации. Это был период «наставничества и шефства» опытных, авторитетных рабочих над молодыми рабочими. Имелись и в нашем цехе наставники – как же без них, если велено сверху… Но у опытных рабочих, при уже описанной организации труда на заводе, не оставалось ни времени, ни сил на занятия со своими подшефными так, как то по идее требовалось. Да и к самой идее в рабочей среде относились скептически: по замыслу, вроде бы, дело полезное, но на практике – когда этим заниматься? Наставничество было лишь формальным и символическим. Но кино смотрели с удовольствием. Как ненаучно-фантастическое.

К досугу можно отнести и комсомольскую работу – не в рабочее же время ею заниматься работающим на производстве. Имелись, впрочем, и комсомольские кадры, от работы на производстве освобожденные для профессиональной работы с комсомольцами. Их так и называли: освобожденные комсорги. Члены общежитейского братства «Дома «Ха-ха» комсомольцами были все, кроме тех, кто по возрасту официально молодежью уже не числился. Комсорга в общежитии не полагалось, поэтому мы прозябали без него, никаких неудобств и идеологического ущерба при этом не испытывая.

Незаметной была роль комсорга и в цехе, хотя там-то уж он имелся в обязательном порядке. Несмотря на свою, уже упоминавшуюся, активность вспомнить о комсомольской деятельности почти нечего. Активность моя проявлялась главным образом в выпуске и оформлении стенных газет, и в подготовке цеховых, и заводских вечеров отдыха. Так же активно я уплачивал членские взносы и посещал комсомольские собрания. Но все это и составляло то, что называлось комсомольской работой. Причем, главной ее частью являлась уплата членских взносов.

Однажды, когда актив нашего цеха усердно готовился к какому-то очень важному общественному мероприятию – вечеру, чему-то посвященному. Я естественно к делу сему был непосредственно причастен, но… Меня вдруг чуть ли не под конвоем двух моих товарищей по ленинскому союзу повели на заседание заводского комитета ВЛКСМ. При этом «конвоиры» мои загадочно молчали о причинах вызова на столь важное заседание. Впрочем, причина мной предполагалась простой – подготовка к вечеру…

За столом восседал комитет в полном составе. Весь состав смотрел на меня сурово и строго. «Ты догадываешься, почему мы тебя пригласили?» – вопросил секретарь комитета, он же замначальника цеха. «Не пригласили, а привели», – надеялся отшутиться я.– «А вопрос о вечере, наверное». «И правильно сделали, что привели. О вечере забудь. Ты почему членские взносы не заплатил за прошлый месяц?» От удивления онемев, я разозлился. Заседание происходило на этот раз в рабочее время. Мой стол был завален работой, а голова чем угодно, только не взносами за прошлый месяц, тем более, что я их уплатил вовремя. Последовали препирательства все в том же грозном тоне. В конце концов, я расстегнул нагрудный карман моей верной гимнастёрки, вынул из него комсомольский билет и припечатал его о стол перед длинным носом комсорга – в билете стоял штамп за уплату всех членских взносов…

Потом передо мной извинились: ошибочка, мол, вышла. Но «мероприятием» заниматься больше не хотелось. А инцидент этот запомнился в деталях. Он многое прояснил. Последовавшие после «разборки» выводы подтвердил и мой друг, работавший в райкоме ВЛКСМ: да, членские взносы – важная часть работы райкомов. Можно было сделать вывод, что и важнейшая… Уплачены взносы вовремя – работа удовлетворительная. Не уплачены – плохая. Со всеми последующими оргвыводами и оргмерами.

Запомнилось еще два собрания. Об одном уже говорилось – исключали из комсомола нашего товарища. На другом лично присутствовавший секретарь райкома ВЛКСМ убеждал нас: нехватка товаров в магазинах имеет только одну причину – наши непомерно возросшие потребности. Кто-то из комсомольцев задал вопрос: «Вот я имею одну пару обуви. В ней хожу и на работу, и после нее. Пол в цехе усыпан металлическими стружками. Она режет подошвы и обувь быстро изнашивается. Мне нужны новые ботинки: это что – тоже возросшая потребность?» Казалось, секретарь зажат в угол. Ничуть не бывало. Не моргнув ответственным глазом, он четко и однозначно ответил: «Да, это – тоже возросшая потребность…» Зал расхохотался. Но здесь нужно поставить себя на место секретаря райкома ВЛКСМ: он просто не мог ответить иначе, если бы даже думал по – другому, а он наверняка иначе думал – не глупый же человек. А сказать не имел права – последовали бы немедленные «оргвыводы» вышестоящей инстанции уже не о потребностях, а о нём лично… Молодежь попросила его после собрания поговорить с ней и ответить на ряд вопросов. Секретарь согласился и… миновал ожидавших его незаметным путем. Только мы его, как говорится, и видели.

Не вся молодежь цеха состояла в комсомоле. Нельзя сказать также, что он своих членов объединял всегда и везде. На собраниях да – объединялись. На время. Время заканчивалось – все жили самостоятельно. Поведением своим комсомольцы от не комсомольцев не отличались совершенно. Работой тоже. Ни производительность, ни качество, ни дисциплина от членства в рядах всесоюзного не зависели.