Текст книги "Кровавые сны"

– Спросите меня, – вмешался тот, которого назвали Людвигом. – С радостью отвечу прекрасной хозяйке, прибывшей из невероятной дали, чтобы украсить собой Антверпен.

– Спасибо, ваша светлость, – улыбнулась Амброзия, сверкнув диким черным глазом. Похоже, любезность вельмож помогла ей перестать волноваться. – Вы ведь покидаете Антверпен, а сюда идут имперские войска. Что ждет нас, простых жителей, что ждет Брабант, Зеландию и все Нижние Земли?

На некоторое время в кофейне воцарилась тишина, нарушаемая только звуками глотков и доносившейся снаружи возней слуг и верховых лошадей у коновязи.

– Мы остаемся верными подданными нашего возлюбленного короля, – сухо сказал Биллем, отодвинув от себя недопитую чашку. – Не думаю, что горожанам следует чего-либо опасаться, если они ходят к мессе. Повесьте на стены еще пару-тройку картин с сюжетами из житий святых, и, полагаю, здесь отбоя не будет от офицеров маршала де Толедо.

– Спасибо за угощение, любезная хозяйка, – Биллем встал, и свита его тут же поднялась со своих мест. – Если среди ваших друзей имеются те, кто полагают римского понтифика обычным человеком, а не наместником святого Петра, то лучше им будет последовать моему примеру.

Кофейня опустела, Амброзия пересчитывала серебряные монеты, оставленные ей одним из свитских, а шестилетний Феликс подошел к матери и деликатно подергал ее за передник, чтобы обратить на себя внимание. Госпожа ван Бролин закончила пересчет и посмотрела на единственного сына.

– Кто были эти люди, матушка? – поинтересовался Феликс.

– Сегодня нас удостоил чести сам Биллем из дома Нассау, принц Оранский и антверпенский бургграф, вместе со своим младшим братом Людвигом, – сказала женщина. – Можно сказать, он дважды наш повелитель, поскольку является статхаудером также Голландии и Зеландии. Низенький с высоким лбом – друг принца Филипп Марникс де Сент-Альдегонде, а большой, бородатый, словно медведь, – граф Бредероде. Они все не в ладах с наместницей Фландрии Маргаритой Пармской, сводной сестрой государя, и покидают город, потому что приближаются испанские войска, и, боюсь, наш Антверпен уже никогда не будет таким, как прежде.

Прошло несколько счастливых недель, когда маленький Феликс и его друзья бегали играть к берегу Шельды, ловили рыбу на крючки, проказничали у городских стен, дрались на деревянных палках, кормили ручных обезьянок на площади у ратуши, дразнили бродячих собак, а в конце лета войска Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбы, вошли в тихий, присмиревший Антверпен. Вчера еще такие грозные реформаты-иконоборцы вдруг стали тихими, как мыши, и ходили под стенами, уступая середины улиц имперским офицерам, католическим дворянам и священникам, которым только недавно угрожали смертью.

– Мы пойдем смотреть, как жгут еретиков? – спросил в эти дни Феликс у матери.

– А разве твои друзья Петер Муленс и Дирк ван Кейк не еретики? – спросила сына Амброзия. – Пошел бы ты на площадь, если бы у столба стоял кто-то из них?

Ужас, охвативший Феликса при этой мысли, был таким сильным, что на спине выступил пот, и он сжал кулаки.

– Они действительно могут их сжечь? – спросил Феликс. Как и любой житель мира, управляемого Габсбургами, он знал, что где-то кого-то казнят через сожжение, но впервые представил, что этот «кто-то» – его близкий.

– Их, нас, любого, – кивнула Амброзия ван Бролин, неотрывно глядя сыну в глаза и гладя его густые темно-каштановые кудри.

– А почему нас?

– Потому, что мы не такие, как все, – ответила мать Феликса.

– Из-за темного цвета нашей кожи? – допытывался мальчик.

– Сейчас мне надо работать, – сказала Амброзия ван Бролин, оглядываясь. – Обещаю тебе рассказать много интересного, когда мы вернемся домой, во Флиссинген.

Но в Зеландию, до которой от Антверпена было около 20 лье, они поехали еще не скоро. Кофейня Амброзии, одна из первых в Европе, продолжала приносить доход, несмотря на то, что половина посетителей теперь говорила по-испански, по-немецки и по-итальянски. Мешки кофе, привозимые кораблями из южных морей, стоили огромных денег, поэтому позволить себе этот новый для Старого Света напиток могли только самые обеспеченные, да и то лишь в собственных дворцах и замках. Почти никто в те времена не умел молоть и варить правильный кофе, такой как подавала на улице Мэйр несравненная Амброзия ван Бролин, кофе с корицей, сахаром и кардамоном! Расположенная в центре самого большого порта Европы того времени, кофейня процветала, посещаемая знатью, банкирами, дельцами также первой в Европе расположенной рядом биржи, капитанами кораблей, посланниками, таинственными дамами под вуалью, имперскими чиновниками, прославленными художниками и музыкантами. Запах этого уютного, проникнутого атмосферой экзотических тайн, заведения остался для Феликса самым чудесным запахом его детства. Детства, которому очень скоро предстояло закончиться.

Отданный в латинскую школу, юный ван Бролин не проявил того рвения к учебе, о котором мечтал покойный отец его Якоб. Он был не слишком усидчив, и не понимал, чем так уж важна грамматика латыни, скучные тексты «Католикона», или «Наставления оратору» Квинтилиана. Арифметика и штудирование Святого Писания также не занимали его настолько, чтобы он дал себе труд превзойти в изучении этих дисциплин большинство однокашников-школяров. Откровенно тяготясь учебой, Феликс ван Бролин прилагал самые минимальные усилия, чтобы только не прослыть неуспевающим.

Днем он мечтал о далеких странах и путешествиях, но при этом никогда не видел снов о море и плавании на корабле – однажды он даже пожаловался:

– Матушка, я никогда не вижу во сне моря, но очень часто – кровь. Так много крови, но мне совсем не страшно, я будто бы даже радуюсь этому. Другие говорят, что кровь снится им в кошмарах, а в моих кошмарах почему-то всегда огонь, я пытаюсь бежать от него и не могу пошевелиться.

– Мне знакомы эти сны, – сказала Амброзия, отвлекаясь от вышивки. – В них таится опасность, которая угрожает нам обоим. Обещай никому, кроме меня, не рассказывать о кровавых снах.

В голосе женщины звучали напряжение и тревога.

– Хорошо, – кивнул Феликс. – А еще, знаешь, мама, что никто из учеников, даже те, кто старше меня на один или два года, не могут состязаться со мной в беге, и мяч я бросаю дальше любого из них?

– Это у тебя от матери, – улыбнулась Амброзия, – я ведь тоже не похожа на прочих фламандок, и, хотя никогда не состязалась с ними, представляю себе, что вряд ли хоть одна из них могла бы обогнать меня. Правда, только на короткое расстояние. Если бежать долго, я не думаю, что и твои мальчишки устанут раньше тебя.

– Я и вправду не люблю много бегать, – удивился правоте матери Феликс. – А отчего это так?

– Там, где я родилась, – сказала Амброзия, – растут очень густые леса. Ты даже не можешь себе представить, как легко там запутаться в травах и ветвях деревьев. Самая густая чаща Европы не более чем парк какого-нибудь монастыря, в сравнении с лесом моей родины. Подумай, долго ли можно бежать в таком лесу? Чтобы выжить, там требуются совсем другие навыки.

– Тебе бы не хотелось еще раз побывать там, где ты родилась?

– Нет, сыночек, – темнокожее лицо Амброзии с большими глазами, широким носом и пухлыми губами стало грустным. – Я никогда не вернусь в ту далекую страну, откуда привез меня твой отец, преодолев немыслимые испытания. Это долгая история, и когда-нибудь я тебе ее расскажу.

– Расскажи сейчас! – начал упрашивать Феликс, но Амброзия, не придав значения надутому лицу сына, отложила рукоделие, которым занималась каждое воскресенье, после возвращения из собора Девы Марии. Женщина поднялась от пяльцев и, подойдя к раскрытым ставням, взяла на руки кота по прозвищу Тигрис, который, по привычке всех своих собратьев, наблюдал за окрестностями из окна второго этажа, выходящего на улицу Мэйр. Животное не обнаруживало особенного желания вырваться, хотя и принялось хвостовать на руках у Амброзии.

– Вот, смотри, – она протянула сыну кошачью лапку со спрятанными когтями, а потом легонько надавила на нее, обхватив кота другой рукой. Показались острые загнутые когти. – Запомни хорошенько эти когти хищника. Мягкий и ласковый, он выпускает свое оружие только тогда, когда это нужно ему самому. Никто не управляет котом, кроме его собственной воли, никому не видна опасность мягкой лапы.

Домашнему зверю надоело изображать покорность на руках у хозяйки, он попытался извернуться, и хвостование усилилось. Амброзии пришлось выпустить полосатого, который тут же выскочил из комнаты, на прощание недовольно мяукнув.

– Если кот будет всегда ходить с выпущенными когтями, он затупит их и погибнет без оружия. Поэтому он всегда похож на ленивую мягкую игрушку, и лишь в моменты опасности или на охоте зубы и когти выдают в нем хищника, – сказала женщина. – Тебе и нам обоим грозит смертельная опасность проявить собственную природу на людях. Если ты хочешь не отличаться слишком сильно от своих человеческих друзей, научись прятать свою силу, стремительность, свой слишком высокий и длинный прыжок.

– Иисусе! – пробормотал мальчик после минутного молчания, наконец, понимая, что означают слова матери.

– Если такие как мы существуют на свете, значит, это угодно Господу! – непреклонным тоном произнесла Амброзия, стоя перед сыном с горящими глазами, сильная, гордая, свирепая. – Мы не питаемся человеческой плотью, и привычками своими никак не противоречим укладу, принятому у людей. Просто мы не такие как прочие, и твое существование зависит целиком от способности ничем не отличаться от обычного ребенка. Ну, хорошо, отличаться ровно настолько, насколько другие мальчики отличаются друг от друга. Пусть твой прыжок будет длиннее прыжков остальных ребят, но только на ладонь или, в крайнем случае, локоть, не более. Понимаешь?

Феликс кивнул, но ничего не ответил. Фонтан мыслей и ощущений обрушился на него, пугая, но одновременно и маня, ужасая и завораживая.

– Мы нелюди? Оборотни? – с трепетом задал вопрос юный ван Бролин. Целая вселенная, привычная и уютная, уходила у него из-под ног. – Но как это может быть? Оборотень умеет превращаться в зверя…

– Это называется «принять Темный облик», – Амброзия присела перед сидящим на кушетке сыном и ее черные глаза оказались напротив его желто-зеленых.

– Ты научишься этому.

– Не могу поверить! – Феликс даже помотал головой, будто отгонял сомнения. – А отец тоже был оборотнем?

– Он был самым обычным человеком, – сказала Амброзия, помолчала немного и добавила. – Я сказала неправду. Он был лучшим из людей. Не было никого сильней и добрей моего Якоба.

Охваченная воспоминаниями, вдова ван Бролин выпрямилась и отошла к окну.

– И он не знал о тебе… о нас?

– Обо мне он знал еще до того, как узнал мое имя, – печально улыбнулась женщина. – Он и увидел меня впервые в Темном облике. Потом не раз я слышала от него, что ничего прекраснее он не видел в жизни. А видел он столько, что и не снилось большинству людей.

Амброзия усмехнулась собственным воспоминаниям, все еще мечтательно застыв у окна.

– Что же касается тебя, мой мальчик, то я только подозревала до этого дня, что ты один из метаморфов. Мы сами никогда не называем себя оборотнями. Это слово для напуганных крестьян и жестоких инквизиторов. По некоторым признакам я видела в тебе будущего метаморфа, но уверенно можно сказать об этом только после того, как ребенок впервые увидит кровавый сон, который приносит ему не страх, а радость. Твой отец не дожил, чтобы узнать об этом, но можешь быть уверен: он, как и я, заклинал бы тебя беречь эту тайну.

– Я буду ее беречь, матушка, – кивнул юный ван Бролин. – Мягкая лапа – втянутые когти. Никто никогда не узнает.

– Именно так, – согласилась Амброзия. – А теперь возвращайся к своей латыни и арифметике.

Войдя в свою комнату, где стояли большой ларец для одежды и белья, сундучок с книгами и письменными принадлежностями, стул и стол с чернильницей, и, конечно, кровать с мягким, набитым гусиным пером, матрацем, Феликс первым делом закрыл ставни, распахнутые служанкой для проветривания и, подпрыгнув, зацепился за балку, расположенную на высоте двух туазов[5]5
  1 туаз = 1,949 м.


[Закрыть]. Он втянул себя на балку и растянулся на ней, чтобы привести в порядок мысли и привыкнуть к тому, что отныне он метаморф, тайный владыка высоких ветвей деревьев, балок и стропил.

В следующий вторник они с матерью и одним из слуг отплыли на баркасе, следующем вниз по Шельде до Флиссингена. Тетушке Марте было сказано, что запас кофе подходит к концу, а в подвале флиссингенского дома еще осталось несколько мешков драгоценных зерен.

Глава II, в которой инквизиторы посещают Гронинген, где изучают оборотня, а Феликс ван Бролин общается со старыми друзьями и знакомится с новыми

Комендант Альберто Рамос де Кастроверде, небогатый и не слишком знатный галисийский идальго, назначенный в конце долгой военной карьеры на пост командира гарнизона Гронингена, знал, что следующим постом, на который он может рассчитывать, будет отставка и жалкая ветеранская пенсия. С одной стороны, дон Альберто ненавидел вечную сырость Гронингена и Фрисландии, низкое серое небо и пронизывающий ветер со стороны Северного моря, с другой – не мог не уважать суровых местных жителей, мастеровитых гронингенцев и долговязых фризов, которые, защитив плотинами и дамбами свои поля, умудрялись выращивать на них репу, лук, морковь, ячмень, овес и рожь. За годы, проведенные на службе в Испанских Нижних Землях, галисиец понемногу стал забывать свою собственную родину, каменистую деревню под Луго, в которой хозяином был теперь его племянник, унаследовавший земли де Кастроверде после смерти старшего брата. Возможно, он выделил бы дяде, которого едва помнил, домик для проживания остатка века, а, возможно, и нет.

По большому счету, Альберто Рамосу некуда было возвращаться, и он со страхом думал об отставке, стараясь скрывать от подчиненных боль, которую доставляли ему ревматизм и начинающийся артрит. Инквизитор, сидящий через стол от него, в канцелярии цитадели, не понравился Альберто Рамосу, потому что начал разговор не с учтивых обращений, принятых между дворянами. Впрочем, чего еще было ожидать от немчуры, да еще и служащего такому могущественному ведомству, как Святой Официум.

– Мой опыт успел отучить меня от слепого доверия военным, – говорил инквизитор. Его угрюмое лицо не выражало ничего, кроме презрительной скуки. – Как правило, все они заинтересованы в том, чтобы изображать покой и благополучие во вверенных им для опеки городах и провинциях. Вы удивились бы, узнав, сколько раз мы обнаруживали заговоры малефиков, случаи колдовства и расцвет ересей там, где наши доблестные военные и светские власти ни о чем даже не догадывались.

Даже слово «доблестные» в устах инквизитора звучала, как насмешка. Если мимика его и могла меняться, то пока он это скрывал.

– Вот именно поэтому я и счел своим долгом известить его преосвященство епископа Утрехта об этой диковине, – Альберто Рамос постарался доброжелательно улыбнуться, что было не так уж просто для непривычного к притворству старого офицера с лицом, украшенным двумя довольно заметными шрамами от ударов шпаг. Шрамов же на теле имперский офицер никогда и не пытался сосчитать.

– Вы поступили правильно, дон Альберто, – кивнул инквизитор. – По правде говоря, мы с братом Бертрамом изрядно проголодались в дороге. Не найдется ли у вас кувшина местного пива и чего-нибудь наподобие ветчины и хлеба?

– Конечно, святой отец, – Альберто Рамос встал из-за рабочего стола, – на кухне уже все готово, и я бы уже давно велел накрыть в трапезной обед… только хотел вас спросить – может, вначале изволите осмотреть тварь… я имею в виду, перед едой… потому как уж больно смердит…

– Мне самому следовало об этом подумать, – наконец, инквизитор выдавил некое подобие улыбки, что, впрочем, не сделало мягче его суровое узкогубое лицо с высокими скулами и вздернутым носом. – Не будем терять времени, дон Альберто, только, будьте любезны, распорядитесь позвать моего компаньона.

Вонь, как от смеси протухшего животного жира и разложившейся рыбы, начиналась уже от самого входа в подвал. Приходилось только сочувствовать заключенным и стражникам, которым приходилось заходить в смрадное помещение, хотя последние могли хотя бы выйти на свежий воздух и нести караул при входе, а не внутри.

– Вам не обязательно идти с нами, – сказал Кунц, обращаясь к хозяину цитадели. Потом повернулся к своему компаньону – священнику в монашеской рясе и сером плаще из добротного сукна. – Тебе, отец Бертрам, заходить внутрь тоже не обязательно, однако я не уговариваю тебя остаться, зная твое беспримерное любопытство.

Альберто Рамос вдруг понял, что видит общение двух по-настоящему близких людей: в лице инквизитора на мгновение мелькнула теплота и человечность.

– Не будем терять времени, сын мой, – с наигранной важностью сказал Бертрам и направился к лестнице, ведущей вниз. Инквизитор и комендант последовали за ним. Стражники, видя приближение инквизиторов и начальника, предусмотрительно подготовили факелы, так что внизу, в камере, где лежала тварь, было достаточно светло.

Туша, более всего напоминавшая морского тюленя, заканчивалась вполне человеческой лысой головой, а передние ласты напоминали короткие руки. Задние оставались, как и хвост, совершенно звериными. Передав свой факел стражнику, Инквизитор извлек из кармана своего плаща кожаный футляр, в котором сверкали наточенные инструменты. Лицо Альберто Рамоса никак не выразило его чувств, когда он подумал, что эти ножи, щипцы и захваты наверняка знакомы и с живой человеческой плотью.

– Никогда не видел подобного, – сказал Кунц, ловко рассекая кожу на голове твари, обнажая при этом череп. – Волосяной покров имеется, – инквизитор поднял глаза к Бертраму, держащему футляр. – Только очень короткий и плотный, приспособленный, по всей вероятности, для плавания. Пилу!

Бертрам достал из футляра пилку размером немногим длиннее ладони, передал ее инквизитору. Точными аккуратными движениями Кунц вскрыл коробку черепа и стал внимательно исследовать ее содержимое.

– Безусловно, разумен, – кивнул, наконец, инквизитор. – Развитые лобные доли говорят о возможности высшей умственной деятельности. Расскажите, как удалось его добыть.

– Он был простым рыбаком, промышлял на берегу залива Долларт, это в двух лье отсюда, – сказал комендант, прикрывая рот и нос рукавом. – Бездетный вдовец, жил в прибрежной деревушке Делфзейл, продавал улов прямо на причале. Одному ему на жизнь хватало с лихвой. Ни друзей, ни близкой родни у него не было, правда, посещал проповеди этих еретиков, меннонитов…

– Какие превосходные новости! – воскликнул Кунц Гакке, услыхав о ереси. – Стало быть, последователи проклятого Менно Симонсау вас еще не перевелись?

– Это ведь не благословенная Испания, – пожал плечами комендант Гронингена, – на Севере повсюду процветает реформатская ересь, и Фрисландия не является исключением.

– Я вижу пулевое отверстие, – инквизитор попытался перевернуть разлагающуюся тушу, это с первого раза ему не удалось, и Альберто Рамос жестом приказал стражникам помочь. Двое из четверых вошедших в зловонную камеру передали факелы товарищам и наклонились над трупом. Это были закаленные и привычные ко всему тюремщики, но один, тем не менее, издал горлом непристойный звук, отскочил к углу камеры и скорчился в рвотном позыве. Вдвоем с оставшимся стражником Кунцу все-таки удалось удобно расположить тушу. Отец Бертрам подал ему инструменты, которыми тот быстро и ловко располосовал место, куда вошла пуля.

– Сердце оборотня, – похоже, один Кунц не испытывал омерзения, когда зловоние стало еще сильнее, – большое, раза в полтора больше человеческого, запоминаешь, брат Бертрам?

Священник что-то пробормотал, закрывая нос батистовым платочком.

– А вот и пуля, выпущенная из аркебузы, – перепачканные слизью пальцы в перчатке ухватили сплющенный свинцовый комочек, – наткнулась на лопатку, поэтому выходного отверстия нет, – Гакке поднялся на ноги и распрямился, оказавшись выше всех в камере. – Благодарю за помощь, дон Альберто. Вопреки легендам об их живучести, все мы теперь убедились, что оборотень убит одним-единственным выстрелом.

– Аркебузир, проявивший бдительность и проследивший за подозрительным рыбаком, уже награжден, – сказал комендант. – Какие будут распоряжения касательно похорон… этого?

– Никаких, дон Альберто, – сказал Кунц Гакке.

– Просто бросьте его в канал ночью, – добавил отец Бертрам, устремляясь к выходу. – Поскольку шкура на брюхе у него рассечена…

– Он не всплывет, – закончил Кунц, жестом приглашая коменданта выйти перед ним, и синьор де Кастроверде не заставил упрашивать себя дважды.

После зловонного подвала оба слуги Святого Официума и комендант с начальником тюремной стражи поднялись на бастион крепостной стены. Отсюда открывалась плоская зеленая равнина, сливающаяся в отдалении с морем. На лугах за низкими оградами паслись там и сям коровы, овцы и козы, были видны и поля, на которых возились маленькие фигурки крестьян. Свежий ветер нес запах моря, и четверо мужчин жадно вдыхали его, пока молчание не нарушил отец Бертрам:

– Благословенная Господом земля, – сказал он и прочел коротенькую «Ave».

– Воистину вы правы, святой отец, – кивнул Альберто Рамос, когда отзвучал завершающий «Amen».

– А не по этим ли самым полям описываемое в летописях наводнение дня святой Люсии наступало на эти земли? – спросил отец Бертрам.

– Местные жители до сих пор хранят предания об этом, – кивнул комендант Гронингена, – хотя триста лет миновало с того дня. Десятки тысяч жителей утонули, все деревни смыло отсюда и до германских земель. Et aquae praevaluerunt nimis super terram[6]6
  И усилилась вода на земле чрезвычайно (лат.) «Бытие», 7-19.


[Закрыть], как говорится в Святом Писании, если я правильно помню.

– Наверное, те, кто здесь жил тогда, решили, что Всевышний наслал на них второй потоп.

– Видать, сильно грешили они, – вставил свое слово тюремный распорядитель, но, смутившись обращенных на него взглядов, тут же умолк.

– Не перейти ли нам в трапезную? – спросил Кунц Гакке. – Я уже говорил нашему почтенному хозяину, что не ел с самого утра.

– Я бы еще подышал этим чудесным воздухом, – сказал отец Бертрам, – после того, что мы видели внизу, аппетит у меня пропал.

– Столь редко подобные существа встречаются в вашей практике, святые отцы? – поинтересовался комендант.

– Именно такого я вообще вижу впервые, дон Альберто, – ответил инквизитор, – а опыт у меня немалый. Обычно мы имеем дело с оборотнями-волками, редко – с медведями, либо росомахами. Случаи же, когда встречаются не хищные виды, вообще можно пересчитать по пальцам даже в исторических трудах и отчетах инквизиторов прошлого. Пожалуй, оборотень-кабан, оборотень-олень или оборотень-баран вдвойне беззащитен, и поэтому такие существа давно были истреблены, как и кентавры, которые описаны в книгах древних, но anno domini их уже никто ни разу не встречал. Если даже станет известно о паре таких, случайно сохранившихся в удаленных уголках Европы, изучение их будет представлять сугубо научный интерес. Ведь никакой опасности людям от таких существ не исходит.

– Я бы не стал говорить, что наш сегодняшний оборотень столь уж невинен, – произнес отец Бертрам. – Ведь эти тюлени питаются плотью рыб. Хотя, конечно, для человека они полностью безвредны.

– Святая Инквизиция не стоит на защите тварей морских, – каркающий смех, неожиданно вырвавшийся из глотки Кунца, вызвал принужденные улыбки гарнизонных офицеров. Лишь отец Бертрам искренне посмеялся дружеской шутке.

– Ловить русалок или сирен морских, это впрямь не то же самое, что оберегать души человеческие от происков сатаны, – брякнул командир гронингенских тюремщиков. Синьор де Кастроверде поморщился, как от зубной боли.

– Вы стоите на грани богохульства, сын мой, – ничто в лице инквизитора уже не напоминало о том, что мгновение назад он смеялся. – Берегитесь судить о том, в чем не смыслите.

– Гильермо, распорядись, чтобы синьорам принесли умывание и полотенца, – тут же отреагировал Альберто Рамос, в зародыше гася возможные осложнения, возникающие, на его взгляд, в присутствии служителей инквизиции без всякого повода.

С того момента, что Кунц Гакке появился перед ним, благоверный католик из Галисии не расслабил внимания ни на миг, и считал, что поступает правильно.

– В трапезной нас поджидают фаршированные орехами и яблоками дикие утки, – светским тоном произнес комендант. – Надеюсь, повар сегодня нас порадует. Он родом из Кадиса, и умеет использовать в блюдах разные приправы, как никто. Полагаю, мы уже достаточно проветрились на свежем воздухе для восстановления аппетита?

– Вы правы, дон Альберто, – инквизитор стянул свои испачканные перчатки и бросил их в крепостной ров. В кармане его плаща, однако, обнаружилась новая пара. Ее Гакке надевать пока не стал, а посмотрел, как синьор де Кастроверде отреагирует на вид его изуродованных рук. Но старый служака видывал на своем веку и не такое – он равнодушно скользнул взглядом по кистям своего гостя, потом перевел взгляд на голубые глаза германца. Кунц Гакке кивнул. – Показывайте дорогу, почтенный синьор.

Утки оказались выше всяких похвал, а, чтобы их запить, комендант откупорил бочонок испанского красного вина. Отец Бертрам, родиной которого был Дижон, предпочел бы бургундское, но поставка провианта в гарнизоны габсбургской империи осуществлялась только по каналам, подконтрольным одной из придворных группировок. Лоза, выращиваемая за Пиренеями после изгнания мавров, была обычно молодой и богатством букета не отличалась. Впрочем, за столом это никого, кроме отца Бертрама, не интересовало.

– В подвале, рассказывая о человеческом облике нашего оборотня, вы упоминали меннонитов, – Кунц Гакке показал, что и в послеобеденном состоянии ничего важного не забывает. – Есть ли сведения о том, где собираются еретики?

– Порядок на улицах Гронингена поддерживается исправно, – сказал синьор де Кастроверде, – налоги собираются, торговые пути достаточно безопасны. Все остальное не является моей обязанностью.

– Граф Эгмонт был тоже добрый католик и вроде бы утверждал, что не переставал быть верным слугой государя, как и адмирал Горн, – сказал Кунц, внимательно глядя на коменданта. Видя, что выражение лица идальго не изменилось, он продолжил: – Более того, когда вспыхнули бесчинства иконоборцев, граф повесил не один десяток реформатов.

Инквизитор замолчал, отпивая вино из серебряного кубка.

– С какой целью вы рассказываете мне о печальной судьбе Эгмонта и Горна, двух благороднейших вельмож Фландрии? – холодно спросил сеньор де Кастроверде.

– Вы не согласны с тем, что ваш повелитель и маршал, герцог Альба, приказал казнить их как бунтовщиков?

– Не мне обсуждать приказы герцога и его католического величества Филиппа, нашего божьей милостью государя, – ответил комендант Гронингена. – Простите, святой отец, я все еще не улавливаю ход ваших мыслей.

– Я просто напоминаю всем присутствующим, – Кунц подчеркнуто акцентировал слово «всем», – что порой дворянство и даже благие намерения не помогают там, где нужно деятельное сотрудничество на благо королевства и святой Римской церкви.

– От деятельного сотрудничества я никогда еще не отказывался, – гордо сказал Альберто Рамос. – С тех самых пор, когда впервые сражался под знаменами императора Карла и Фернандо де Толедо при Мюльбурге, лет двадцать тому назад. Герцог Альба всегда ценил одного из тех, кто привел к нему пленного саксонского курфюрста Иоганна. В сравнении с той победой нашего императора, отца нынешнего государя, кажется не такой уж значительной защита Гронингена в прошлом году, когда под стены подступило еретическое войско Людвига Нассау, младшего брата принца Оранского, такого гордого, в аугсбургской кирасе и шлеме с оранжевым султаном. Он предложил мне сдать крепость, – синьор де Кастроверде задрал подбородок, – победитель при Хейлигерлее, где с нашей стороны в числе многих пал благородный Жан де Линь, граф Аренберг и статхаудер Гронингена. Я посоветовал ему проявить немного терпения, по крайней мере, до тех пор, пока сам герцог Альба прибудет, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Из перехваченного письма мы узнали, что Биллем Оранский советовал брату отойти к Делфзейлу и германской границе. Людвиг не послушался. Альба наступал на него с юга, мы же вышли из-за стен, чтобы встретиться с герцогом посреди поля славы, где полегли более семи тысяч еретиков, число, в десять раз превосходившее наши потери. Или вы полагали, что сей город и провинция даны мне под командование за красоту моих глаз?

– Полноте, дон Альберто, – мягко сказал отец Бертрам, – никто за этим столом не дерзнет поставить под сомнение ваше мужество и верность короне. Но благо церкви порой включает не столь видные, но от того не менее значительные услуги, которые, будучи комендантом Гронингена, вы могли бы оказать Святому Официуму.

– Говорите прямо, святой отец, – сказал синьор де Кастроверде. – Что вам угодно от меня и вверенных мне людей? Где собираются меннониты, я никогда не интересовался, поскольку эта секта проповедует мир и отрицает путь вооруженного мятежа. Полагаю, их собрания происходят в частном доме одного из сектантов. Это, должно быть, очевидно и вам, поскольку других вариантов не существует. Чем еще я могу быть полезен? Говорите, потому что у меня скопилось немало дел за то время, что мы с приятностью проводим в обществе друг друга.

– Спасибо за гостеприимство, дон Альберто, – наклонил голову Кунц. – Передайте в наше распоряжение одного солдата, хорошо знающего город, и на сегодня мы не станем более утомлять вас нашим докучливым обществом.

– Нет ничего проще, – коменданту удалось не выразить радость, которую он испытал от этих слов. – Сопровождающий будет ждать вас у ворот цитадели.

Колокола великолепного собора святого Мартина, что в центре Гронингена, отзвонили на вечерню. Святые отцы, инквизитор Кунц Гакке и компаньон Бертрам Рош, прилежно совершили положенный обряд и, в последний раз перекрестившись, покинули собор. С ними молился и одолженный комендантом города алебардист, приказом обязанный сопровождать инквизиторов. Сразу после службы в соборе солдату было велено проводить их к таверне «Веселый фриз», расположенной, как оказалось, наискосок от собора, на центральной площади Гронингена.

Ни Кунц, ни Бертрам до этого дня никогда не видели хозяина таверны, однако оба знали, что этот человек является тайным агентом Святого Официума. Такими агентами, то ли завербованными с помощью шантажа и угроз, то ли добровольными борцами за идею очищения католицизма от ересей, были полны все города, и даже мелкие поселки Нижних Земель, где инквизиция была введена более сорока лет назад волей императора Карла V, наимогущественнейшего из Габсбургов всех времен. Оставив алебардиста приглядывать за лошадьми, оба инквизитора вошли в таверну, над входом в которую улыбалась до ушей кое-как нарисованная синей краской по белому физиономия, отдаленно похожая на человеческую.