Текст книги "Смертельная печаль. Саби-си"

Станислав Станиславович Брехов
Смертельная печаль. Саби-си

Предисловие

Наша жизнь в какой-то момент резко меняется, и все, что происходит в ней, с той минуты никак не похоже на предыдущие события.

Хорошо, если эти перемены к лучшему и подстроиться под них несложно. Но если все меняется к худшему, то вам потребуется умение собирать свою волю и все душевные силы в кулак для того, чтобы преодолеть сложную полосу испытаний, невзгод, поражений. К тому, чтобы преодолеть эти испытания с честью, нужно готовить себя с детства. Это называется воспитанием. Особенного подхода требует воспитание будущего воина. Это совсем не то, что воспитать музыканта или инженера. Вся будущая жизнь и служение воина связана с непосредственной близостью смерти. Страх, боль и риск для воина должны стать обыденными явлениями жизни. Он должен их знать и уметь подчинять своей воле, и, если он правильно подготовит себя к трудностям, они не застанут его врасплох. Даже долгие годы плена не в состоянии сломить стойкого духом воина.

* * *

 – «Саби». Печаль одиночества.

Иероглиф «Саби» дословно переводится как патина, ржавчина. Но в то же время это понятие сложное, имеющее несколько аспектов, поэтому ему нельзя дать однозначное объяснение. Во многих работах оно встречается в лексическом, эстетическом значениях, в связи с японской поэзией. Использование этого понятия великим японским поэтом Мацуо Басё (1644–1694) привнесло в него особый смысл.

«Саби» Басё выражает красоту просветленного одиночества, покоя и отрешенности от суетного бытия – чувства, которое владеет поэтом в результате его слияния с миром и переживания его сущности. «Покой, притушенность красок, элегическая грусть, гармония, достигнутая скупыми средствами, – таково искусство саби, звавшее к сосредоточенной созерцательности, к отрешению от повседневной суеты.»

«Саби» Басё – понятие широкое, содержание его включает не только простоту, но и изысканность, не только печаль, но и радость, которая вытекает из убеждения поэта в конечной целесообразности бытия и доверительного отношения к миру. В «саби» сочетается любовь к символам вечного с обращением к преходящим явлениям жизни.

 – «Си».

Иероглиф «Си» имеет очень понятную и однозначную трактовку – смерть.

* * *

Все мы, живущие на этой планете, а также наши предки и потомки, хотим мы того или нет, подчиняемся правилам бытия этого мира. В том, что эти правила существуют, сомнений нет. Но вот только что это за правила, где они прописаны и, самое главное, кем. Очевидно, что писаны они не человеком, поскольку он сам гость на этой планете. К тому же этот «человек» слишком юн и порой, несмотря на, казалось бы, колоссальную эрудицию, не в состоянии осмыслить все происходящее в масштабах Вселенной. Значит, он вынужден всего лишь подчиняться этим правилам. Писать и править их, прерогатива кого-то или чего-то. Нам людям дано лишь одно право – следовать этим правилам. Но и его мы до сих пор не можем уяснить для себя. Доказательством тому – войны и революции, болезни и глобальные катаклизмы. Все это говорит об отсутствии гармонии в жизни существа, именующего себя – человеком.

Одно из этих правил, услышанное когда-то в юности, но осознанное гораздо позже, звучит так: «Ничто в этом мире не происходит случайно». И оно, возможно, первое и самое главное. Все события, происходящие вокруг, – закономерный результат действия этих правил на нас и окружающий нас мир. Всякое событие сейчас – закономерное следствие поступков и событий из прошлого. Даже наши мысли в прошлом способны материализоваться в события сегодняшние именно по этим законам. Понимая или, точнее, чувствуя эти правила, мы можем пребывать в гармонии с окружающим нас миром. Уверен, каждый человек на земле хоть раз в жизни чувствовал в себе эту гармонию и при этом был очень счастлив. Но пока такое понимание законов движения находится в столь зачаточном виде, что общее состояние общества приводит лишь к разрушению самого себя и места нашего обитания. Именно поэтому установившему эти правила приходится нас корректировать. Поняв, а точнее приняв их, нам станет понятно – бессмысленно злиться и ругать себя за уже содеянное. Если это содеянное огорчает нас и приводит к боли, то это лишь результат незнания этих самых правил, то есть урок, где боль уже результат ошибочных действий. Возможность донести до человека то, что он не прав, шанс к его исправлению. Благо, если человек принимает эту боль с пониманием и осознанием того, что ничто в этом мире не случайно. Стало быть, у него есть возможность исправиться и стать лучше. Быть гармоничнее – значит прибывать с этим миром в гармонии, то есть жить по правилам этого мира. Как только человек возомнил себя царем этого мира, он сбился с пути и пошел по дороге к бездне. Вероятно, доказательство тому – наличие в прошлом на этой земле более развитых цивилизаций, но тем не менее исчезнувших с ее лица.

И то же самое ждет нас, не сумей мы понять, что нам необходимо не только знать, но и жить, согласно этим правилам.

Есть ли шанс когда-нибудь найти, отыскать свод этих правил. Думается, что нет. Человеку дано или не дано это понимание с рождением. Со временем он может лишь совершенствовать себя в этом. Найти же подсказку в этом мире негде. Задача человечества – понять эти правила через ход своей истории, ценой многих своих ошибок и страданий. Но все же оно должно это сделать, иначе его ждет гибель.

Начиная работу над этой книгой, я уже находился в том возрасте, когда мысль о том, что я что-то должен сделать для окружающих, перешла из разряда вопросов в разряд утверждения или даже убеждения.

Понимание того, что мне необходимо поделиться с людьми теми умозаключениями, мыслями, идеями, что скопились за сорок лет анализа этого мира, безусловно, давалось очень не просто. Но в какой-то момент эти сомнения стали буквально душить меня, и я понял, что избавиться от них просто необходимо хотя бы из соображений физического и душевного покоя. Если в недрах вулкана происходят процессы лавообразования, то он непременно должен извергнуться. Иначе быть не может. Извергнувшись, вулкан остывает. Мне кажется, это сравнение очень близко к моему нынешнему состоянию. Мне было просто необходимо их излить на бумагу, чтобы выздороветь, остыть. Итак, сомнения остались в прошлом, и мысли материализуются на бумаге.

Идея этой книги жила во мне много лет, пока я сам не осознал, что мои мысли могут быть оформлены в книгу. Затем был процесс придания этой идее какой-то не законченной формы. И наконец я решился перенести ее в компьютер.

Не все в этой книге вымысел. Как, впрочем, и не все описанное не происходило в действительности. Идея этой книги взята из биографии человека, жизнь которого долгие годы протекала рядом со мной на Колыме. Эти суровые места до войны и после нее стали малой родиной и для нашей семьи. Семьи, которая в нескольких поколениях была связана с Колымой и всем тем, что породило это явление – Колыма.

С самого раннего детства, еще не сознавая себя самого, как человека и личность, я тем не менее чувствовал, что живу на какой-то особой планете. В месте, чем-то очень сильно отличающемся от всего остального мира. И это чувство накладывало отпечаток на мое развитие с тех самых пор и до времени, когда я стал разбираться в этом осмысленно. Я понял, что причиной тому не только суровый климат и особые психологические условия, связанные с тем, что ходили мы по земле, сплошь усеянной костями. Где даже могилу полагалось иметь не всякому человеку. Все мы, жившие там, понимали все это, и не то чтобы мирились с этим, а принимали это как естественное и необходимое свойство нашей жизни. Этот сплав невыносимо сурового климата и тяжелого психологического бремени, связанного с лагерным прошлым Колымы, тем не менее рождал в людях самые лучшие душевные качества. Все мое детство и юность связаны с пониманием того, что людям можно и нужно верить так же, как если бы это были твои друзья или родственники. Мы никогда не закрывали двери своих бараков или квартир. Не прятали бумажники в раздевалках и общественных заведениях. Воспринимали людей изначально хорошо. Теперь я понимаю, что все те страдания и боль, пережитые людьми в годы, когда Колыма была столицей ГУЛАГа, и тот климат, который ограничивал попадание сюда «всех подряд», сделали эту среду местом особенной душевной чистоты. Но эти же факторы в других условиях делали нашу жизнь весьма сложной.

Поколение моих родителей и их родители, живших в самих лагерях или в непосредственной близости от них, принимали это как данность, и нас, своих детей, игравших на их развалинах, от них не отгоняли.

Бояться этого – как бояться 60-градусного мороза. Да, холодно, да, не комфортно. Но что же теперь – не жить и не работать? Принимая эту данность, жили дальше.

Так распорядилась история, что Колыма для многих японских военнопленных на долгие годы стала местом пребывания в лагерях, а затем и постоянного проживания там. Далеко не все из них вернулись на родину в Японию в 1949 г. Многие остались лежать в промерзшей колымской земле, многие, пытаясь бежать, пропали без вести, некоторые остались сидеть в лагерях до 1956 г. И буквально единицы из них остались жить в Магадане уже после 1957 г. Обзавелись семьями и долгие годы работали на предприятиях города.

Лишь в 1991 г., по разным данным, сорок два японских военнослужащих, незаконно осужденных в 40–50 годах XX века по 58-й статье УК РСФСР, были реабилитированы Тихоокеанским и Дальневосточным военными трибуналами.

Лишь с 1992 г. МИД России начал выдавать удостоверения о труде бывшим японским военнослужащим, находившимся в плену в СССР. Однако и после этого японские официальные органы не торопятся дать пенсии своим соотечественникам.

В Японии наличие военнопленных на территории Советского Дальнего Востока не признавалось официально до этого времени. А с 1992 г. японские власти утверждают, что рассматривать вопрос о компенсациях своим военнослужащим, находившимся в плену в СССР, не целесообразно за сроком давности. Хотя японские военнопленные, репатриированные из лагерей в США, Англии и Новой Зеландии пользуются всеми льготами ветеранов Второй мировой войны.

Многие из оставшихся японцев понимали, что тогдашнее японское общество весьма несправедливо в социальном плане и в этом видели преимущества жизни в СССР. Некоторые остались по личным мотивам. Среди японских военнослужащих был большой процент симпатизировавших идеям коммунизма. По разным данным, до половины из числа почти 600 ООО военнопленных, находившихся в лагерях на территории СССР, в той или иной мере сотрудничали с компартией Японии. Многие по возвращении на родину вступали в нее, уже не подвергаясь пропаганде ГУЛАГа.

Эти, подтвержденные историками, факты говорят о том, насколько сложна была психологическая обстановка тех лет. Как все это не однозначно воспринималось самими японцами во время и после окончания войны – их агрессия в Китае, дальнейшее поражение и роль униженного итогами войны народа.

Все это не могло не накладывать отпечатка на героя моей книги.

Все имена и фамилии в этой книге вымышлены, всякое совпадение является случайным.

Глава 1
Похороны отца

 
Холод пробрал в пути,
у птичьего пугала, что ли
в долг попросить рукава
 

Матсуо Басё

«Это февраль. Зима. Согласно календарю».

С самого утра с языка не сходит эта строка из стихотворения Бродского. Я истязаю себя, пытаясь вспомнить следующую строчку, но мне никак это не удается. Почему она так навязчива сегодня, почему именно она? Наверное потому, что сегодня действительно февраль. И еще, наверное, во второй строчке есть что-то, что вызывает во мне подсознательное желание ее повторять. Ну что же там дальше?

Тут память моя проясняется. Слава, Тебе, Господи.

«Когда опротивеет тьма, тогда я заговорю», – наконец-то вспоминаю я.

Да, но, во-первых, там был не февраль, а январь.

А, во-вторых, что же там дальше?

Кажется, так:

 
Пора. Я готов начать.
Не важно, с чего. Открыть рот.
Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.
 
 
О чем? О днях, о ночах.
Или же – ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о
 
 
людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
 

Вот оно в чем дело. В этом отрывке все связано с сегодняшним днем. Тут тебе и о людях, и о вещах, и о смерти, и о речах. Сегодня обо всем этом говорить будут много. Вот почему это стихотворение сегодня с утра со мной.

Все мы стоим на краю нового Магаданского кладбища, насквозь промерзшие, осыпанные инеем, щеки горят огнем, руки уже посинели и закоченели так, что мне кажется, будто замерзла суставная жидкость. Интересно, сколько сегодня градусов, – 30 или все -35? Мы не можем позволить себе не покрывать головы, иначе мороз и ветер нас самих вгонят в могилу. А она сейчас мне кажется такой страшной – эта яма. Страх этот заглушает боль и гонит мысль о том, что мы с отцом уже никогда не увидимся. Как много меня связывает с этим человеком и как мне теперь жаль, что он уже никогда не узнает, не почувствует, что для меня значило его присутствие на этом свете. Мне все еще не верится, что это он лежит в гробу. Мыслю отстраненно, будто он просто опаздывает, или мы собрались совсем по другому поводу.

Что это, нежелание или, точнее, невозможность поверить в это, или я настолько бездушен, холоден к смерти как к любому другому событию в жизни.

Кстати, смерть – это событие в жизни или это уже событие вне жизни? Надо поразмышлять над этим.

Что за мысли в моей голове, о чем я только думаю? Черт возьми, как все же быстро растут эти кладбища, вот только недавно оно считалось новым, а теперь я не вижу противоположной ограды.

Определенно, вымирают люди гораздо быстрее, чем рождаются.

Как много снега этой зимой и как холодно.

Вижу, что сугроб доходит мне до пояса, а там, на его далекой родине, совсем скоро, должно быть, зацветет вишня. Когда-нибудь я непременно поеду туда именно в это время, буду любоваться ее распустившимися цветами и вспоминать его. Я всегда буду помнить о нем, глядя на сакуру, на чужую непонятую красоту.

Ветер задувал все сильнее, поднимая мелкую снежную пыль над высокими сугробами. Вот здесь, на краю кладбища, я начинаю понимать, что эта земля создана Господом лишь для смерти, но не для жизни и уж тем более не для счастливой жизни. Земля не хочет принимать никого – вон как смерзлась, как камень. Ломы гнутся. Несчастные копатели могил. Тут в пору взрывчаткой работать, так ведь нельзя.

Повсюду дымят небольшие кострища из старой автомобильной резины, дабы хоть немного отогреть землю под очередные захоронения.

Каково же отцу было жить на промерзшей Колыме и мечтать о цветущей сакуре?

Не могу сосредоточиться, мысли путаются. О чем я сейчас думаю, я ведь должен скорбеть. Да, отец умер, это горе.

В то же время я понимаю, что жалеть мне о случившемся не стоит. Это страшная мысль, но мне она кажется настолько искренней и понятной, что мне не стыдно так думать. Как все же много ему выпало пережить в этой его долгой, очень долгой и непредсказуемой жизни. Человек не должен переносить такое количество страданий.

Но никто в этой жизни не получает испытаний более того, что может вынести.

Опять меня занесло в философию. Что же происходит в моей голове? Может это «горе потери», но почему тогда я так ясно чувствую, что ему стало очень спокойно и свободно и что, пожалуй, только теперь для него завершились все его беды и страдания.

Может быть, единственное, о чем он сейчас сожалеет, так это о нас, его детях, о том, что, возможно, очень не скоро, ему удастся с нами встретиться. Хотя, о чем я думаю, все ведь в руках Господа, на все Его воля.

Долго ли мы уже здесь находимся. Я совсем потерял чувство времени.

Все замерзли, нужно рассчитаться с похоронной командой. Наверно, они уже заждались меня в предвкушении «горячительного».

Их можно понять, работать на кладбище, каждый раз видеть смерть, да еще в такую холодину. Без водки тут никак не справиться.

О чем я только думаю? О смерти, да сейчас я думаю о ней.

Вот уже и началась новая веха в моей жизни. Кладбище теперь не будет для меня чем-то непонятным, чем-то не связанным с моей жизнью. С этого дня мне, наверное, придется здесь бывать регулярно.

Ходят же люди на кладбище по каким-то дням, надо бы узнать – по каким.

Сейчас поймал себя на мысли, как беспечно я к этому отношусь. Вот это и есть издержки воспитания маленького человечка, родившегося и выросшего рядом с постоянным горем других.

В окружении лагерных бараков, сторожевых вышек и кладбищенских колышков, детские игры в мушкетеров с фехтованием на шпагах из берцовых костей, то есть на Колыме. Тут любая психика даст такую кривизну, что никакому Фрейду не снилось.

Как же все это можно представить себе теперь, спустя 30 лет, а тогда ничего, все было как должное. Слишком много смерти было вокруг, чтобы придавать значение психике. Главное – жизнь, а ее качество далеко не на первом месте. Наверное, невозможно поверить, но иного объяснения нет – только генетика позволяет мне оставаться таким трезвым, всегда и несмотря ни на что.

Вот она кровь самураев. Людей, еще пятьсот лет назад понимавших необходимость и важность достойной смерти и поэтому не знавших страха.

Все и всегда говорили, как мы не похожи с отцом внешне, вернее, я не похож на него. Но как схож наш образ мыслей, поведение, жесты и даже мимика.

Я во всем хотел ему подражать. Мне всегда хотелось быть на него похожим, чтобы все и всегда понимали, что я его сын – и по крови, и по духу. И раз уж нет между нами внешней схожести, пусть она будет духовной.

А что еще может быть таким действенным, как генная память?

Воспитание? Вряд ли. Какое уж тут воспитание, скорее – его отсутствие.

Мы были предоставлены сами себе. Очень болезненная передача опыта и ошибок от одного лба к другому.

Школа? Не хотелось бы мне называть воспитанием то, что мы получали в школе.

Обучаясь в здании с видом на лагерные руины, какая уж там может быть эстетика и педагогика, как для учеников, так и для учителей. Все в подкорке, в подсознании.

С самого рождения и до сегодняшних дней вид кладбищ и лагерей вызывает умиление и воспоминание о детстве.

А вот память предков это уже вне понимания, это настолько нереально, и необъяснимо, но, однако же, верно. Это есть, с полной уверенностью говорю, я всегда это чувствовал – есть.

Иначе, откуда взяться этой большой и непонятной любви к тем местам, о которых только и слышал из рассказов отца, да видел несколько картинок по телевизору.

Что еще может так тянуть в неизвестность, туда к цветущей сакуре, прочь от этой промерзшей земли, сохраняя сознание в чистоте и даря надежду на все лучшее, я это называю памятью предков, светом, ведущим по жизни меня – Алексея Александровича Торопова.

Глава 2
Лагерь военнопленных

 
Когда так много позади,
Всего, в особенности горя,
Поддержки чьей ни будь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
 

И. Бродский

Когда же все это началось? Боже, как давно все это было. И как страшно все это было.

Сейчас мне кажется, что все это было в другой, моей прежней жизни.

Ведь если бы это было со мной нынешним, я бы должен был сойти с ума. Но я не сошел, каким-то образом проглотил и переварил все эту суровую действительность – мою жизнь в лагере.

Я очень хорошо помню свой лагерь, уже здесь на Колыме, на Кулу, и совсем не хочу вспоминать Читинского, в Холбоне. Так устроена память человека, она хранит только хорошее, даже если этого хорошего было очень и очень мало. А иначе сознанию не справиться, не пережить всех этих нечеловеческих воспоминаний. Ведь там, на Кулу, у меня было так много хорошего еще до освобождения, пусть и формального, но все же освобождения.

Что хорошего мне вспомнить о Холбонском лагере, ведь для меня это было все так дико и неожиданно. Плен, ранение, унижение военнопленного самурая, сына адмирала, потомка семьи, никогда не знавшей унижения поражением. Меня, росшего только с одной мыслью – поражения нет, кроме победы есть только смерть.

Нет, его вспоминать я просто не хочу!

Не хочу вспоминать низость и подлость, малодушие своих же соотечественников, офицеров, позволявших себе поднять руку на солдата. Издевательства и оскорбление для некоторых из них стали нормой поведения, лишь потому, что сами они не смогли оставаться сильными в столь суровых условиях.

И слабость их нашла свое выражение в унижении подчиненного. Так устроено японское общество, что младший по званию всегда покорно принимает наказание, заслуженно оно или нет, но это не значит, что этот старший, будь он офицер или генерал, должен до этого опускаться.

Если ты старший по званию, то и обязательств и трудностей ты на себя берешь более, чем твои подчиненные. Но человеческой подлости есть место в любой среде, и в этом я имел возможность убедиться не раз.

Когда, например, обезумевшие от голода и холода офицеры считали возможным переложить свою работу на плечи солдат и наказывать их за неподчинение, при этом солдаты находились в еще более тяжелых условиях.

Здесь на Колыме, спустя три года плена, я уже был закаленный опытом зэк. Здесь земля, созданная для смерти.

Жить в этих краях нелегко, но нужно. Богатств земля скрывает много, их нужно забирать у нее, и легче всего это делать не считаясь с жизнями. Рабский труд для этого самый выгодный.

На все это я уже смотрю по-другому, это уже не взгляд самурая, но взгляд мудреца, понимающего, что путь воина иногда бывает дольше жизни, заходящим за грань смерти. А то, что происходило со мной, уже лежит за этой гранью, и ни чем иным как «другая жизнь» я это назвать не могу.

Для меня эта перемена мест оказалась благоприятной. Может, потому, что Магадан стоит у моря, и мне казалось, что это ближе к моей Японии или потому, что солнце здесь встает в одно и то же время, что и в моем родном Киото.

Господи, какое тепло разливается по телу только от одного упоминания – «мой Киото».

Когда-то я читал, что человек, перемещаясь в пространстве с востока на запад, меняет свою судьбу. И тогда, оказавшись на прежней долготе, я, очевидно, надеялся вернуть свою прежнюю судьбу. Надеялся или нет, я уже не помню. Возможно, это уже была не надежда, а память о надежде. Так глубоко она спряталась в подкорку.

Здесь в лагере на Кулу я вдруг почувствовал себя другим, точнее, в другом качестве. В Холбоне нас было несколько тысяч военнопленных японских солдат, одинаковых для администрации, а здесь я был уже японским шпионом. На меня смотрели как на «врага народа». Какие тонкости в жизни стали мне понятны, спустя три года в России, как непредсказуема судьба. К тому же, здесь я был один. Не было рядом человека, с кем бы я мог просто поговорить на родном японском языке, и даже мыслить на японском становилось все сложнее. Лагерный быт въедался в мое сознание так, что изгонял из него остатки всего японского.

Суровая и, на первый взгляд, не яркая природа Колымы буквально бальзамом легла на мою израненную душу. Каким счастьем для меня было оказаться в лесу или на берегу Кулу. Как полюбил я и как люблю сейчас эту реку. Ее ровные, спокойные воды дарили покой и надежду на то, что все еще возможно, впереди еще жизнь. Прозрачные и холодные воды уносили мои тяжелые мысли и давали возможность хоть на короткий срок примириться с рассудком.

Помню, высокий противоположный берег, на котором сплошной стеной начинался лес.

Однажды, уже на втором году пребывания, оказавшись в этом лесу, мне уже не хотелось выходить из него. И всякий раз, смотря на него со стороны лагеря, я испытывал непреодолимое желание попасть в него и не выходить из него уже никогда.

Здесь долгое время мне пришлось работать на строительстве дороги и моста через реку Кулу. Самыми тяжелыми участками на строительстве были перевалы.

Скалы дробили кувалдой, вбивая в них металлические клинья. Тачку или сани, загруженные породой иногда до 300 кг, таскали в одиночку. На вершине перевала сильные ветра да еще трескучий мороз зимой. Термометр опускался порой ниже сорока градусов. Жили прямо на дороге в трубах по 20–30 человек. Строительство мостов начинали в зимнее время, как правило в ноябре. Рыли котлованы под быки до появления скальных пород. Затем начинали сборку моста из обработанных стволов лиственницы. На строительстве мостов работали в основном бесконвойные, но были и небольшие отряды заключенных из числа специалистов строителей, инженеров.

Здесь, на Колыме, к концу моего третьего года пребывания в плену я впервые встретил человека, отнесшегося ко мне с пониманием.

Тогда и даже сейчас это остается очень памятным событием в моей жизни.

Я ясно понял, что люди очень похожи друг на друга, несмотря ни на цвет кожи, ни на разницу в происхождении, богатство. Если только в людях живет божественное благородство, они всегда похожи. И как показала жизнь, это божественное живет и в сибирском таежнике, и в японском аристократе, и в лагерном зеке. Пожалуй, оно не способно жить лишь в идейном большевике. Это исключение только подтверждает правило.

К тому же я в это время довольно хорошо говорил и понимал по-русски, мне всегда это давалось легко.

Я начал понимать, что вокруг меня очень много хороших и благородных людей, которые не были ни военными преступниками, ни даже иностранцами. Они были русскими, поэтому судьба их воспринималась еще ужаснее. Так я перестал пенять на свою несправедливую судьбу.

С тех пор я заинтересовался, куда же выведет меня моя судьба. Я стал задумываться над тем, что, оставшись в живых и не лишив себя жизни, я становлюсь ее исследователем, ученым своей судьбы, пытающим свое тело в наказание за невыполненный долг.

Иногда, представляя себе возможность когда-нибудь увидеть свой отчий дом, я много раз говорил те слова, что дадут возможность моим родным понять, из какой пропасти мне удалось выбраться. Какой путь пришлось проделать для того, чтобы увидеть их вновь. Но всякий раз эти слова были другими, разными, не похожими на предыдущие. Моя душа разрывалась от невысказанности моих чувств.

Я так часто и настолько сильно желал возвращения домой, что уже окончательно поверил в реальность, что это когда-нибудь сбудется.

И та реальность, в которой я находился в тот момент в лагере, отходила на второй план. Ее уже не было, она существовала лишь в окружающем меня мире, но не во мне. Во мне жил лишь запах цветущей сакуры.

Именно это страстное желание вернуться на родину спасало меня все эти годы, оно ограждало меня от сумасшедшей действительности, от нестерпимого холода зимой для моего южного организма и от зудящего соседства насекомых летом, готовых загрызть живого человека. Но самое главное – это желание спасало меня от самого страшного и не предвиденного ранее – сознания рабства, невыносимого духу и воле самурая, потомственного самурая, сына и внука адмиралов, ощущавшего на себе взгляд и надежду императора и своего народа, самурая, не знавшего страха смерти.

Именно тогда я понял всю мудрость прежних поколений самураев, страдания воина закаляют только тело, которое является инструментом для закаливания духа.

Дух стоит над сознанием и помогает человеку справляться с любым испытанием, каким бы невыносимым оно не казалось. Если это правило бытия, то оно невыносимо жестоко, и ад, наверно, находится где-то рядом с местом моего обитания.

Как же можно не поверить теперь, что судьба каждому из нас приготовила испытаний ровно столько, сколько мы способны вынести, и как не поверить, что она есть, и все в этом мире уже предопределено. Если все так, то ничто уже не помешает мне увидеть мой дом. Настолько была велика моя вера в это, что сама смерть отступала под ее натиском. Я верю – это предначертано мне судьбой.

Какие метаморфозы происходили со мной, как мне осмыслить все те события, что уже случились и еще произойдут со мной, какой вывод сделать из всего этого. К тому же, единственно верный. Иначе все пойдет прахом, все уроки судьбы.

Как мудра судьба и как она прозорлива. Она дает мне повод проанализировать прошедшее событие и предупредить надвигающиеся беды. И если я правильно ее понимаю, то беды обходят меня стороной, значит, урок пошел на пользу! Нет – значит, она исправит меня путем испытания.

Но главный ее урок – всегда оставаться духовным, одухотворенным, что бы ни случилось, всегда проси судьбу, чтобы дух твой не покидал тебя.

Как часто мне приходилось получать тому подтверждение, и всегда после этого я мысленно благодарил Его за присутствие, так как будто это был живой человек, мой самый близкий друг, мой отец, мой учитель. Он многое знает наперед, всегда предупредит и поможет в трудную минуту, укажет путь и подаст знак. Нужно только всегда помнить о Нем и с благодарностью и любовью относится к Нему. Настолько искренне мое чувство к Нему.

Здесь в России узнал я безбожие, узнал и о вере Христовой. Так порой жестоко учила меня лагерная жизнь, что мысли о Боге посещали меня все чаще и чаще. Все они перемешались в моей голове с атеизмом и синтоизмом, что скоро я уже не понимал ни одного из учений, но понял одно – Бог един, и Он есть. Мое стремление к Нему становилось столь сильным, что порой я сам искал повода проверить свое стремление к Нему через смерть.

Так было в 1949 г. Меня перевели в барак к уголовникам, и я попал в общество «урок».

Что позволило мне выжить тогда? Только сейчас я понимаю – моя вера в то, что смерть – это дар. И как всякий дар, ее должно принимать с благодарностью к дарящему. К Богу. Потому что ничего в этом подлунном мире не делается без воли Господа, и ты будь всегда готов принять ее.

Я поймал за руку молодого «гопника», решившего вытащить из кармана моего ватника хлеб. Пайка на зоне – понятие святое, даже для воров.

Молодого воришку долго били, и он едва выжил.

С тех пор он при всяком возможном случае пытался отомстить мне.

Однажды под моим матрасом нашли чужой кисет с табаком. Мне его подложил тот самый молодой уголовник. И не сносить бы мне головы, если бы не свидетельство одного из лагерников в том, что мне его подбросили.

Если после этого скажут мне, что благородство бессильно, я не поверю.

В дальнейшем судьба нас связала на долгие годы в лагере, а потом и в жизни на воле. Как порой бывает непредсказуема судьба! Я встретил близкого человека по духу там, где дух, кажется, должен лишь покидать нас. Николай – бывалый зек, прошедший весь свой путь по тюрьмам и пересылкам, воевавший с Германией и, вернувшись в зону, повторно ставший «врагом народа» за плен. Борясь за свою жизнь в лагере, он сохранил все же свое благородство.

Не испугавшись блатных разборов и угроз, он говорил простым языком русских людей, языком логики, и это возымело действие. Ножи убрали, и моя шея осталась цела.