Текст книги "Город в капле и другие сказки"

Мохнатый дядя

Спал дяденька в мохнатой тёплой шубе и ничего не подозревал. К нему-то в шубу и нырнула скорей Катенька, и укуталась в тепло. И выспалась хорошенько. А потом сладко потянулась – да рукой тому дяде в самый нос…

– Рррр, – сказал дяденька в шубе.

– Ой! – закричала девочка – и хотела бежать.

Но дядька её за ногу схватил и спрашивает басом:

– Ты кто будешь?

– А я ещё не знаю, кем я буду, когда вырасту, – честно ответила Катенька.

Дядя зажёг свечечку, и оказалось, что он…

– Медведь! – сказала девочка и упала в обморок прямо обратно на тёплую медвежью шубу.

– Ну, медведь, ну и что? – подивился тот. – Ежели медведь, то сразу в обморок, что ли?

– А ты меня не съешь? – шепотком поинтересовалась девочка.

– Что ж, ежели медведь, то и детей есть обязан, что ли? – возмутился медведь.

– Нет-нет, и даже наоборот, – сказала Катенька. – Если большой да сильный такой – то должен детей защищать. Особенно, которых обижают…

И поведала девочка медведю про свою жизнь. Про то, что она сирота, и жила в детдоме за лесом. И про то, как её другие дети – все, кому ни лень, – обижали без стыда и совести. Даже те, которые её слабей.

– Потому что я драться не умею, – всхлипывая, молвила девочка. – И не хочу. Тем более, что я девочка.

– Урррр!.. – раздалось рычание в берлоге.

– Это не я, это моё брюхо вознегодовало, – пояснил медведь. – И сдаётся мне, что отныне буду я и некоторых детей есть. Не таких, как ты, разумеется. А таких, которые тебя обижали, урррр!..

– Ой, не надо, дяденька! – стала просить девочка. – Они же исправятся!

– А это мы поглядим… – сказал медведь и полез из берлоги на свет. И Катенька за ним. – Видано ли дело: дети – детей обижают! Такую хорошую Катеньку обижают! А вот мы погляди-и-им!..

Шли они, шли по белу-лесу снежному-холодному. И пришли к селу, а там на краю – детский дом.

И вошёл большущий медведь прямо в дверь, и Катенька за ним.

Все другие дети в это время наряжали ёлочку. А как медведь ввалился, они от страха за неё и спрятались.

– Никак ёлку наряжаете? Стало быть, к Рождеству? – сказал медведь, трогая на ёлочке игрушки огромной лапой. – Ёлочку-то наряжаете, а сами в такой добрый Праздник – человека замерзать в зимнем лесу толкнули своим бессовестным поведением и дикой злобой! Хорошо, что ей моя берлога попалась, а в ней не злой, а добрый медведь в тёплой шубе…

– Пожалейте их, дяденька! – умоляет Катя, медведя за шубу дёргает.

– Мы же думали, – сказали те дети, – что она опять на попутной машине к своему отчиму, в соседнее село уехала. А что она в лесу – это мы не знали…

Стало медведю их жалко. Тоже ведь без родительской ласки растут… Вздохнул он могучей грудью и сказал:

– Ладно, на сей раз – не съем вас. Но имейте в виду: ежели кто вот её, Катеньку, стало быть, обидит, тот пусть знает, что я – её родной дядя. Все поняли?

– Все, – сказали все те дети.

– А у вас… чем это вкусно пахнет? – совсем смягчился медведь.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – сказали дети. – А ты, Катенька, нас всех прости, пожалуйста. Мы твой завтрак для тебя сберегли…

Усадили медведя за стол, принесли ему вкусной еды. И Катеньке тоже. Медведь как начал есть, так у него за ушами запищало.

Дети засмеялись, стали медвежью шубу гладить. Бывало раньше, что одну шкуру без медведя гладили, а вот так, чтобы вместе с живым настоящим медведем – не было такой у них радости.

– Ещё успеете нагладиться, ежели себя хорошо будете вести, – сказал медведь.

– Будем! – сказали весёлые и хорошие дети.

А когда медведь наелся, то их всех на себе покататься пригласил. Они все на него залезли, и он их стал возить вокруг нарядной ёлочки.

А когда накатались, то он стал в лес собираться.

– К первой звезде этой ночью обязательно приходите, – пригласили дети. – Мы вкусную кутью приготовили. Будем встречать Рождество Христово!

– Обязательно приду, – пообещал медведь. – Поскольку меня племянница разбудила посреди зимы, то мне теперь без еды до весны не дожить…

А Катенька на прощанье ему прошептала на ушко:

– А я чего спросить хочу: а ты правда – мой родной дядя?

И он прошептал ей на ушко:

– Так не бывает. Но я не прочь иметь такую племянницу, как ты. А то, что я не родной, – то будет наша большая тайна. Ага?

И Катенька его крепко-крепко обняла. И он потопал по снегу в лес. До первой звёздочки небесной…

Здравствуй, Пасха красная!

Пасхальные песни

Пасха настала, Пасха! Цветами да зеленью разукрашенная, с тёплым небушком! А воздух какой свежий, и в нём – надежды много, им дышать светло…

Запел соловей свою пасхальную песню. Все заслушались, и он рад.

Запел дрозд, и все другие певчие птицы тоже – каждая по очереди. И все рады!

А потом ворона вздохнула печально:

– А я только каркать могу. Само́й неприятно слышать. А так хочется спеть в этот Праздник – чтоб всем на радость, чтобы Господь порадовался!

Тут с небес слетел Ангел, он рукой погладил ворону и сказал:

– Смешная ты, раз так думаешь. Что создал Бог – то всё прекрасно, хотя это и не всем понятно. И твоё карканье Ему в радость, как трели соловьиные.

– Правда? – сказала ворона и улыбнулась. Видали вы, как улыбаются вороны?

– Спой, светик, не стыдись! – без тени насмешки попросили певчие птицы.

И она каркнула во всё воронье горло. И все певчие птицы подумали: «Может, это не очень мелодично, но зато так трогательно, наивно и с любовью!..»

В праздничном небе

Пилот дядя Петя каждый день летал на спортивном самолёте, а зрители говорили:

– Это он, наверное, к соревнованиям готовится, вон какие фигуры высшего пилотажа выделывает он в синем небе.

А был Великий пост, а потом настала Пасха.

Утром, когда народ выходил из храмов после обедни на Светлой, полетел опять в синее небо пилот дядя Петя. Только теперь за его самолётом стала рисоваться белая-белая полоса. Народ поднял головы и начал читать вслух, потому что дядя Петя очень искусно писал в небе той белейшей полосой:

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!..

– Воистину Воскресе! – воскликнули люди.

И сказали:

– Какой молодец наш дядя Петя.

А когда пилот приземлился, то корреспондент одной газеты спросил его, долго ли он готовился, чтобы написать в праздничном небе эти два святые сло́ва.

– Три месяца учился выводить буквы, – сказал пилот. – А до того десять лет был лётчиком-испытателем. А до того десять лет летал в военной авиации. А до того – учился в лётном училище. А до училища – десять лет в средней школе. А ещё и до школы я почитал старших и молился Богу…

– Вы хотите сказать, что готовились к этому праздничному утру с самого рождения?

Но дядя Петя сказал:

– А до того моя мама была хорошей женой моему отцу и старалась никогда не пропускать богослужения в храме, потому что готовилась стать матерью. А до того – она была послушной дочерью своих родителей, готовясь к супружеству и материнству… И мой отец тоже… – хотел продолжить дядя Петя рассказ о том, как он готовился к этому утру, но корреспондент весело засмеялся и сказал:

– Понятно, дорогой наш дядя Петя! А то ведь так можно и в глубь веков уйти! Спасибо вам огромное!..

Город в капле

Ромик уже много месяцев не вставал с постели: его ноги сковали невидимые оковы.

И однажды приснилось ему, что его сердце улыбнулось и запело громким прекрасным голосом. Так сильно запело, что Ромик и проснулся удивительно рано.

И понял: да это колокола в храме звонят, потому что настала Пасха. Он открыл окно рядом с кроватью, а там вверху уже небо светало, и реактивный самолётик с малюсенькими пассажирами в высоте летел, а за ним розовая от солнца полоса, как хвост дивной птицы; и весь мир от неба светал.

– Ра-дуйтесь, лю-ди! Ра-дуйтесь, лю-ди!.. – пели колокола. Им вторили соловей в саду и петух на заборе; а также дрозды, скворцы, воробьишки, грачи, воро́ны и во́роны (не путайте этих разных птиц); и также лягушки; и все насекомые, у кого есть хоть какой-нибудь голосок. Все пели в меру своих способностей и очень старались. Кто же не имел голоса, тот молча дышал. Потому что – как сказано в Писании? Всякое дыхание да хвалит Господа!

А в саду на персиковом дереве румяные цветочки пахнут медовыми пряниками; от них ветерок сладок, дует в окно вместе с колокольным звоном и пеньем птиц. Рома от холода закрылся до подбородка одеялом и ждал бабушку Марию Ивановну. А у неё он жил всю свою семилетнюю жизнь.

Когда он прошлым вечером уснул, она оделась в праздничное платье и, тихо заперев дверь, пошла на Всенощную. А утром, зная, когда внук обычно просыпается, вернулась домой с пасочкой, крашеными яйцами и – алой розой.

– Ты у меня сегодня ранняя птаха? – удивилась Мария Ивановна. Она осторожно поднесла внуку розу, стараясь её не наклонять, и они похристосовались. – Одна добрая женщина в храме дарила людям цветы из своей теплицы, вот мне для тебя дала. Когда батюшка окроплял святой водой пасочки, то я стояла рядом, и одна капля попала на розу. Смотри, солнце ещё не взошло, а капля сияет, от неё в комнате светлей…

Рома взял розу обеими руками и увидел каплю на лепестке. И улыбнулся.

– Я таких ещё не видел. В ней маленький город.

– Где? – бабушка склонилась над цветком. – Правда, город в капельке! Вот златоглавый храм, вон избы с теремами, деревья… Ох-х!

Тут храм в капле зазвонил праздничную колоколицу, и там внутри тоненькие человеческие голоса воскликнули:

– Христос Воскресе! Воистину Воскресе!..

А потом из храма стали выходить очень хорошие люди. Они радовались, целуя друг друга трижды в щёки.

И этот город, и всё там происходящее – ни Рома, ни Мария Ивановна не выдумали, а всё это было на самом деле, в капле святой воды на лепестке цветка.

А ещё там в капле – маленькое синее небо; и совсем маленькое, но яркое солнце на город светит, и от него храм – яркий, солнечный.

Вот большой храм, откуда пришла Мария Ивановна, перестал петь колоколами, а этот, в капле, звенел и звенел колокольчиками. Бабушка с внуком смотрели во все глаза, слушали и улыбались.

Тут Мария Ивановна сказала:

– Давай, я розу поставлю в воду.

Она приготовила графин на столе, взяла цветок – да рука у неё нечаянно дрогнула от старости.

Капля на лепестке тоже вздрогнула, вдруг покатилась вниз по лепестку, сорвалась и…

– Ох! – сказала бабушка.

Но капля не долетела до пола, не разбилась.

– Вот она, – сказал Рома, держа её на ладони. – Город цел, и все люди, и храм звенит под синим небом.

– И мой внук стоит на ногах, – тихо сказала бабушка.

А что произошло? А это, когда капля падала, Рома испугался, что она разобьётся, вскочил и спас удивительный город.

– Как это? – спросил он. – Разве мои ноги ожили?

– Это тебя Господь исцелил, послав тебе капельку. Дай я тебя обниму, расцелую!

– Сначала каплю на розу… – сказал Рома.

Он положил её на цветок в графине и прижался к бабушке, а она его обняла и расцеловала.

– Ра-дуйтесь, лю-ди! Ра-дуйтесь, лю-ди! – тоненько звонил храм в капле. И крохотные, но настоящие люди замахали бабушке и Роме руками, сердечно поздравляя с великими радостями, а также благодарили, что мальчик успел их поймать.

Тут за садом в окне показалось большое тёплое солнце, и лепестки у розы вспыхнули, как огненные язычки. И стало ещё светлей.

Потом все Ромины и бабушкины знакомые приходили смотреть город в капле и слушать храм, который всё звенел и не собирался умолкнуть никогда. А капля не собиралась высыхать.

Люди смотрели – кто простым глазом, кто в очках, а школьный учитель принёс большое увеличительное стекло, и все стали через него смотреть на каплю.

– Посмотрите: одеты они по-старинному, – сказал учитель. – Там все девочки, девушки и женщины – в красивых сарафанах и платках, да на женщинах кокошники нарядные. Там мальчики, отроки и мужчины – кто в сафьяновых цветных сапогах, кто в новеньких лаптях, очень ладных; и все в праздничных рубахах навыпуск; рубахи же подвязаны кушаками…

Приходил священник из большого храма, благословил Рому на добрую долгую жизнь, а потом что-то поднял с пола невидимое другим людям, и это что-то – неприятно звякнуло.

– Это оковы, которыми ты много месяцев был скован, – сказал он Роме. – Унесу их, заброшу в трясинистое болото!

А старик из соседнего дома шепнул Марии Ивановне:

– Откуда у вас такая дорогая хрустальная ваза? Вы ведь всегда жили бедно.

Она и ответила:

– Графин-то старый, стеклянный. Это капелька светится, и роза под ней не увядает, вот и обычное стекло стало прекрасней самого дорогого хрусталя…

Крупные, тёплые, цветные!

На Пасху хотела женщина идти в церковь. И говорит курочке:

– Хочу в храм пойти, снеси, курочка, яичко. Я его сварю, покрашу, а в храме его освятят.

Но курица отвечает:

– Некогда мне яйца нести! Видишь – в навозе копаюсь, червяков клюю!

Попросила женщина утку:

– Уточка! Хочу в храм пойти, а курочка яйцо снести не хочет. Снеси ты яичко. Я его сварю, покрашу, а в храме его освятят.

– Снесла бы, да некогда мне – хочу в пруду искупаться, вкусных лягушек половить! – И побежала утка в пруд купаться.

Тогда просит женщина гусыню:

– Гусынька, будь добра, снеси скорей яйцо, чтобы я его сварила, покрасила да в храм отнесла, а там его освятят!

Но и гусыня не захотела.

– Разве утке, – говорит, – купаться в пруду можно, а мне нельзя? – И гордо пошла в пруд купаться, нырять да маленькие волны колыхать.

Заплакала тогда женщина:

– Господи, прости, что без яичка пойду в храм!..

Только сказала, вдруг на яблоне – куриные яички выросли. Крупные, тёплые! Все разноцветные, будто радугой расцвела яблоня! И уже варёные. Женщина насчитала их двенадцать да ещё столько же.

Нарвала она яиц полную корзинку и вечером понесла в храм, улыбается.

А курице, утке и гусыне стало так стыдно, что они решили отныне нестись каждый день, а если выйдет, то и дважды в день…

Мамина пасочка

Какую мама пасочку сотворила! Как часовенка, с белым куполом из сахарной глазури – на нашем столе красуется и пахнет сладко да тепло. Если б я был маленький, очень маленький, то зашёл бы в эту часовенку постоять внутри, посмотреть, как же там интересно. Вот тут и вход открыт, и окошечки – для освещения внутри. Мама сама всё сделала – с Божьей помощью и по её молитве.

Но я уже не маленький-маленький, а уже много лет взрослый дядя большого роста, и внутрь войти не могу, там разве что мой нос поместится. А нос ничего бы не увидел.

И тогда прибежал жучок, синенький и с усиками. Он на запах прибежал, и скорей внутрь забежал по тёплому сладкому печёному тесту. Поискал-поискал, где бы укусить самое вкусное, – но часовенка вся ровная, жуку челюстями ухватиться не за что. И он принялся сладкие пылинки собирать. И стал в часовенке – синеньким украшением.

А тогда и бабочка в наше кухонное окно с улицы прилетела, сложила жёлты-крылышки узорчатые – и в часовенку вошла. И стала в ней солнечным украшением. И она там начала сладкий пол лизать своим длинненьким хоботком.

Затем они с жучком о чём-то поговорили по-своему, по-насекомому – и смолкли. Потому что в часовне (как и в большом храме) – то пол лизать, то языками болтать – это нехорошо, и даже очень плохо. И они затихли в задумчивости.

Два прекрасных украшения часовенки и нашей жизни. Жучок и бабочка. Живые дыхания – в ещё тёплой часовенке, которую испекла моя мама…

Скворец на Пасху

Пели в храме – люди да Ангелы. Далеко разносилось их святое пение. Услыхал скворец – в храм прилетел, на окошечко сел, стал подпевать тоненьким голосочком. А все Ангелы и люди ему улыбнулись, и они все стали вместе петь от радости и от всего чистого сердца, потому что – Пасха, и Христос Воскрес, ныне, и присно, и во веки веков!..

Подарок бабушке

У бабушки жили семеро кур. Она их любила, хорошо кормила, чистой водой поила, на луг гулять водила.

Вот настало время Святой Пасхи. Куры сказали друг другу:

– Мы бабушку любим. Давайте на праздник ей подарим что-нибудь очень хорошее.

И подарили.

Приходит бабушка на первое праздничное утро в курятник, а там в каждом гнезде по свежему яичку. Да по какому! Одно красное, другое оранжевое, третье жёлтое – и так все семь радужных цветов.

– Христос Воскресе! – сказала, всплеснув руками, бабушка.

А куры закудахтали-запели, и у них глазки сияют от счастья. Она же их всех обняла и каждую поцеловала.

Сказки бабушкиного сердца

У Леонида Кляйнкнехта была бабушка, а у бабушки аритмия. Такая болезнь, когда сердце вдруг начинает биться-биться невпопад – то замирает, будто прекратило работать насовсем, а то вновь принимается биться быстро и не в ритм, а как по азбуке Морзе. Если вовремя не выпить лекарство или не вызвать «скорую помощь», то старенькое бабушкино сердечко может не выдержать такого многочасового марафона.

Когда Леонид был дома, он сам мерил у бабушки давление и пульс. А надо сказать, что работал Леонид на рыболовном сейнере[2]2
  Сейнер – судно для лова рыбы закидным неводом.


[Закрыть] радистом и азбукой Морзе владел в совершенстве.

Однажды принялось бабушкино сердце биться и прыгать в груди, а радист Кляйнкнехт стал мерить бабушке пульс.

– Очень интересно, – сказал он.

– Что именно? – спросила неунывающая старушка.

– Сейчас-сейчас, – сказал он, взял блокнот с карандашом и принялся записывать биение старенького сердца – в переводе с азбуки Морзе.

– Что-то интересное? – спросила бабушка.

– Ещё бы. Если б сам не слышал, то не поверил бы…

Так раз за разом записывал радист бабушкины сердечные истории в свой блокнот, а когда приступ проходил, читал их бабушке. А та завещала их всему человечеству.

«Откуда в ней такие истории? – удивлялся радист. – Она пишет-то еле-еле, с ошибками. Видно, у человеческого сердца свои грамматика и орфография. За долгую жизнь настрадалось оно досыта: и войну бабушка знает, голод и холод, и переселение народов с тёплой крымской родины в ледяные края – по указу кровожадного Сталина. И болезни, и потери близких знает старенькое бабушкино сердце. И ожидание из моря дорогого внука Лёни…»

Вот они, сердечные истории, записанные в блокнот радистом Леонидом Кляйнкнехтом…

У пречистой реки

…Есть в мире такая река. По воскресным дням к ней приходит народ и моет в её пречистой воде свои сердца. А когда весь мусор, который за минувшую неделю пристал к сердцу, смоется, то человек своё чистое сердечко сначала высушит на солнце – да и положит обратно в грудь.

Но один ленивый человек не ходил к реке по многу недель и даже месяцев, хотя жил недалеко. Он не любил умываться.

Однажды он, наконец-то, пришёл с другими людьми к пречистой реке, достал своё сердце, а оно грязное-прегрязное.

А тут же у берега – сердечная площадка из белого мрамора; на ней лежат уже мытые сердца – сохнут под солнышком. А их хозяева у реки сидят, на воду глядят и терпеливо ждут.

Ленивый начал отмывать своё сердце, а оно у него уже коркой покрыто. Лень ленивому, не стал возиться – отнёс грязное сердце на площадку, а себе взял другое, мытое, которое уже обсохло от речных капель. Положил в свою грудь да скорей пошёл прочь.

Подошли люди, стали сердца забирать. Но один человек не нашёл своё чистое сердце, а осталось ему только то, грязное-прегрязное.

Делать нечего – взял он его и стал в реке чистить, отмывать. Он его и мылом мыл, и с большой жалостью – наждачной бумагой тёр, так что из сердца даже кровь потекла – а иначе не очистить.

А из кустов неподалёку – ленивый смотрел, и пожалел он и того человека, и грязное сердце. В нём ведь теперь было чистое сердечко, доброе, и не мог он уйти, как сперва собирался.

Наконец вышел он из кустов, говорит:

– Это я – твоё прекрасное взял себе, а своё, заросшее грязью, тебе оставил. Прости меня!

А тот человек грязное сердце уже отмыл, высушил под солнышком и вставил себе в грудь. И говорит, улыбаясь:

– Не расстраивайся! Мы теперь с тобой будем – сердечные друзья!..

Что у монаха в груди

Один монах заболел воспалением лёгких и его повезли в больницу, а там врач пробунчал себе под нос, делая ему рентген грудной клетки:

– И так работы по горло, а ещё бездельника в рясе привезли. Он всю жизнь бездельничает в монастыре, а я его должен лечить. У него вон и сердце какое-то непонятное, как он сам. Сестра, в операционную его, хочу посмотреть, что у него с сердцем…

Приготовили монаха к операции, врач разрезал грудь – и очень удивился, и медсёстры тоже.

Потому что у монаха в груди, где у нормальных людей сердце, – большущий и прекрасный брильянт оказался. Он переливается сиянием. И все даже зажмурились, так ярко было.

А доктор помолчал, сокровищем полюбовался – и зашил грудь обратно. А сёстрам очень строго велел никому не рассказывать, что они такое увидели. Чтобы какой-нибудь бандит не позарился на такое сокровище и не напал бы на этого монаха…

Ну а лёгкие больному быстро вылечили.