Текст книги "Донос"

Большевики вначале хотели полностью ликвидировать семьи: мол мужчины и женщины свободны и независимы и вступают в отношения по своему желанию, а детьми будет заниматься государство в специальных учреждениях – детсадах. Но потом большевики опомнились, что на всех детей государственной заботы не хватит, а тут ещё старики и инвалиды и теперь власть Советская всячески укрепляет семью и по мере возможностей помогает семейным людям в устройстве жилья, в содержании детей и стариков. А детсады остались, как места временного содержания детей на день или на все рабочую неделю, пока родители работают и строят социализм.

Но тебе, Миронов не понять ценности семейной жизни, потому что ты холостой. Кстати, почему ты не женился? Внешность в порядке, учитель в станице – это уважаемый человек, наверное, отбоя от невест не было, а ты бобылем остался. Почему?

– Понимаешь, Иван Петрович, рано на войну пошёл и там насмотрелся на женщин фронтовых. Война грязное дело, а для женщины и совсем отвратительное. Смотришь, какой-нибудь командир с санитаркой заженихались – глядь, через неделю его убили, и она уже с другим, а то и вообще в землянке живёт сразу с несколькими бойцами.

Я, по малолетству, со стороны смотрел на эти дела и после меня не очень – то тянуло к женщинам, чтобы для семьи. Побаловаться – это пожалуйста: одиноких женщин после гражданской войны сколько угодно и на любой вкус, а вот для семьи, чтобы жениться, как-то не подвернулась такая.

В добавок я учиться пошел на рабфак, потом курсы учительские, а как приехал учительствовать в станицу, то сам знаешь: учитель там уважаемый человек, и всякие шуры-муры с бабами ему непозволительны, да и не хотелось мне с крестьянкой жизнь связывать – хотелось грамотную жену завести, чтобы было о чём с ней потолковать.

Потом в школе появилась новенькая учительница русского языка, тоже рабфаковка, и вроде бы начали у нас налаживаться отношения, но тут меня арестовали и сюда в лагерь засунули. Я ей написал пару писем: мол так и так, невиновен, если вернусь, то готов жить с ней по закону, но ответа не получил: кто из женщин будет ждать арестанта пять лет? Жена, может, и будет, а посторонняя, даже и не невеста, конечно нет. Но вернусь из лагеря, обязательно женюсь, и чтобы дети были. Надоело в казармах, общежитиях и здесь в лагере среди мужиков жить: всегда в толпе, всегда на людях, а хочется тишины, покоя и своего угла.

– Даст бог и разрешит товарищ Сталин – будет у тебя, Миронов, и свой дом и жена и дети, но для этого надо хорошенько работать в лагере на общих работах и если не надорвёшься и не пришибёт лесиной, то освободишься и осуществляй свои мечты, – засмеялся Иван Петрович, потому, что котёнок вдруг старательно начал лизать его ухо, так же старательно, как до этого он лизал у себя под хвостом.

– Мне же, нужна только свобода, потому, что жена и дети у меня уже есть, но далеко, а семья – она потому и есть семья, что люди живут вместе и одними интересами. Дети подрастают, уходят из семьи в собственную жизнь и становятся просто родственниками.

Моя старшая дочь подросла уже и того и гляди заведёт свою семью: от этого никуда не денешься – такова жизнь. Хотелось бы увидеть внуков и помочь им в их жизни советом и делом, потому и стремлюсь я на волю, и согласен остаться жить здесь на Дальнем Востоке навсегда: колонистом, поселенцем или черт знает кем ещё, но только чтобы вместе с семьей.

Пожалуй, и тёщу возьму с собой сюда. Жена мне досталась по душе, и по характеру подходит, но хозяйствовать по дому не умеет: она с малолетства жила при школе в интернате и вдали от родителей, потом в учительской семинарии училась тоже в пансионе и к домоводству не приучена. А вот тёща, Евдокия Платоновна, та сызмальства и весь свой век занимается домом и всё успевает и всё умеет.

Не поверишь, но даже сено для коровы и дрова в лесу заготавливала сама, пока силы были. И сейчас все домашние дела на ней: приготовить пищу, постирать, навести чистоту в доме – всё на ней держится. Но в нашу жизнь она не вмешивается, так что тёща мне как мать, которой я лишился в семь лет.

Простая крестьянка, моя тёща, но тактична и сдержана, будто получила дворянское воспитание. Возьму тёщу к себе, – окончательно решил Иван Петрович, отстраняя котенка от своего уха, которое покраснело от жесткого язычка котенка, вздумавшего лизать его.

– Чудак– человек, – возразил Миронов, – куда ты тёщу возьмешь? Сюда на нары? Сначала сам получи свободу, а уже потом решай с тёщей будешь жить, или куда-нибудь в пещеру уйдёшь жить, как Робинзон Крузо, которого кораблекрушением выбросило на необитаемый остров, и он там прожил много лет в одиночестве с попугаем и козами: я об этом в книжке читал.

–Ладно, хватит лясы точить, надо в столовую пробираться, видишь, народ уже собирается,– встрепенулся Иван Петрович. Действительно зэки начинали толпиться у входа, чтобы всем вместе, взявшись за руки, цепочкой двинуться к столовой и не пропустить свое урочное время.

Иван Петрович и Миронов подошли к толпе, зэков, которая вытянулась в людскую цепь, и стала исчезать в открытую дверь барака человек за человеком, пока там не скрылось последнее человекозвено. Где – то, в середине цепи, нашлось место и для Ивана Петровича.

Метель кружила, мела и выла, и за сплошной пеленой снега ничего не удавалось разглядеть. Цепочку зэков вёл охотник из местных, который сидел в лагере за убийство тигра, шкуру которого он пытался продать на станции, проезжим китайцам из поезда Москва – Харбин, за что и получил пять лет лагерей. Он каким-то чутьём вывел всех, сквозь снега по пояс, прямо к двери столовой, откуда выходили такие же цепочки зэков и бесследно исчезали за снежными вихрями.

На обед были пустые щи из квашеной капусты и макароны с рыбой, мороженые штабеля которой хранились в продуктовом складе, примыкающем к столовой. Быстро поев, цепочка зэков 6-й фаланги тем же способом вернулась в барак.

– Интересно, – заметил Миронов, когда они снова улеглись на нары, – если вьюга будет целый месяц, мы так и будем отдыхать здесь или лагерное начальство найдёт нам какое-то дело здесь. Я лично не против пролежать в бараке до самой весны, лишь бы кормили и в сортир по пути из барака и обратно не заблудиться.

– Ни каркай, после обеда, а то действительно начальство что-нибудь придумает, например, бессмысленно снег чистить, а хуже бестолковой работы ничего нет. Спи лучше, пока есть такая возможность по божьему промыслу, приславшему нам непогоду.

– И то верно, – вздохнул Миронов и, отвернувшись к стенке, вскоре захрапел и засвистел как бы подражая вою метели за стенкой барака.

Иван Петрович тоже готовился заснуть под храп Миронова и вой метели, но невольно прислушался к голосам зэков из соседней кабинки. Сквозь дощатую перегородку, сосед по имени Егор, двадцатилетний вор-карманник, возбужденно говорил своему сожителю по кабинке:

– Представь, Тимофеич, сейчас в столовой, мне знакомый зэк, из тех, что живут в дальнем углу и сейчас, наверное, режутся в карты, говорил, что наш воспитатель Гладышева, убираясь в бухгалтерии, где она уборщицей на лагерных работах, случайно увидела на столе приказ по Дальстрою о нормах питания зэков в БамЛаге и его филиалах.

Оказывается, нам на месяц положено для пропитания: 1 кг хлеба, 2 кг муки, 6 кг рыбы, 3 кг масла растительного, 33 кг макарон, и около 7 кг сахара и столько же сухих овощей. И там ещё помечено: чай, томат-паста, какие-то специи и прочее.

Она сказала об этом приказе, по секрету, своему знакомому, а тот моему и теперь весь барак знает. Как думаешь, кормят нас по этой норме или нет? Но, вроде бы, такой паёк для тех, кто работает и вырабатывает норму, а если нет, то паёк сокращается раза в два.

– Я думаю, что примерно так оно и есть, – отвечал Тимофеич. Макарон конечно меньше дают, но зато хлеб каждый день, потому, что здесь своя пекарня, а в других местах, наверное, сидят на макаронах: это тот же хлеб, но в другом виде. Насчёт мяса и сахара я сомневаюсь и думаю, что половину охрана и администрация с прихлебателями растаскивают, а рыбы полно – весь склад забит и до весны будет лежать мороженная, ничего ей не сделается. Здесь на востоке этой рыбы девать некуда, и вывозить её отсюда далеко и не на чем.

А ты, Егорка, держись подальше от этой Гладышевой: она, по слухам, сожительствует с опером из 3-го отдела, и может запросто настучать ему на нас за распространение контрреволюционной агитации и ложных сведений.

Какой там у них паёк на зэков, мне лично наплевать, но пока с голода мы не пухнем и это хорошо. А если цинга или чирьи заведутся, то в санчасти у входа всегда стоит бутыль с рыбьим жиром и ложку можно выпить, если зайти не поленишься. Я завсегда перед завтраком туда захожу и пью рыбий жир, хотя и противно. Зато, видишь, гладкий я и все зубы на месте. Советую и тебе причащаться рыбьим жиром, коль попа с просфорой здесь нет.

– Пробовал и я пить рыбий жир по совету санитара, когда приходил в санчасть рвать гнилой зуб. Но противно.

– Молодой ещё, потому и противно. Вот останешься без зубов или животом маяться будешь, тогда и коровьи лепешки или овечьи шарики готов будешь есть, но уже поздно будет – здоровье надо беречь, а не восстанавливать. Руку, к примеру, на лесосеке отпилишь – другая не вырастет: так и со здоровьем: потеряешь, не вернёшь. Пурга кончится, я снова буду ходить пить рыбий жир, давай и ты за компанию. Хватит говорить – подремать хочу, – закончил Тимофеич и сразу засопел в унисон с Мироновым.

– Надо бы и мне присоединиться к потребителям рыбьего жира, чтобы цинга не вернулась и чирьи за собой не привела. Я поправился и рад, а впереди ещё целая зима, работа на морозе и на колонизацию, скорее всего, выпустят не раньше лета, – так думал Иван Петрович, присоединяясь к спящим соседям.

XI

Утром, на рождество, пурга закончилась, так же внезапно, как и началась. Зэки протоптали дорожку к сортирам и столовой, увязая, порой, в снегах по пояс. По случаю окончания непогоды был объявлен лагерный аврал и все способные на работу зэки и лагерная обслуга, включая начальников, особистов и охранников занялись уборкой снега. Солнце повисло невысоко на ярко-голубом небе и под его лучами, снег тоже казался голубоватым и искрился миллионами снежинок, так что с непривычки у Ивана Петровича ломило глаза и наворачивались слезы.

Снегов за эти дни намело столько, что местами бараки были засыпаны по самую крышу, да и на крышах снег лежал толстым слоем, из которого торчали жестяные трубы печей-буржуек дымившихся ровными клубами дыма, поднимающегося вертикальным столбом к небосводу.

Зэки лопатами и волокушами разгребали проходы между бараками, расчищали дороги и площадь перед администрацией, сбрасывали снег с крыш и отгребали его от стен построек, освобождая дворы, окна и подходы к складам, лесопилке и ветке железной дороги, на которой уже пыхтел паровоз, ожидая расчищенного пути к станции.

Убранный снег складировали в кучи на всех свободных местах и эти кучи, как курганы возвышались среди бараков, придавая лагерю вид какого-то неземного поселения.

Ивана Петровича и всю фалангу, после расчистки у барака послали на уборку снега вдоль колючей проволоки внутри территории. Такие же группы зэков пробивали траншеи между рядами колючей проволоки и с внешней стороны. Просто отбросить снег было недостаточно, поскольку возвышавшиеся сугробы закрывали периметр от глаз охраны, расположившейся на нескольких вышках вдоль колючки. Поэтому снег от ограждения оттаскивали вагонетками внутрь лагеря, где его сгребали в кучи, для последующего вывоза за пределы лагеря. Но это была забота будущих дней, для зэков занятых на лагерных работах.

Иван Петрович совковой лопатой нарезал пласты снега, сбитого метелью в плотную массу и затем, аккуратно поддевая большой ком снега снизу, перебрасывал его на дорогу, с которой ватаги зэков самодельными волокушами счищали снега вглубь лагеря.

Морозило не более десяти градусов, работа на свежем воздухе после недельного безделья в бараке, бодрила тело и Иван Петрович, позабыв о больной ноге всё кидал и кидал снег, пока острая боль в коленке от неосторожного движения не вернула его к осмотрительности.

Другие зэки тоже с энтузиазмом боролись со снегом, как – будто освобождали свой родной дом. Некоторые даже скинули телогрейки, чтобы было сподручнее орудовать лопатами, благо зимнее солнце, здесь на юге уже ощутимо прогревало при безветрии, установившемся после метели.

Отобедав, лагерная борьба со снегом продолжилась. До наступления полной темноты снежные оковы были ликвидированы и 6-я фаланга возвратилась в барак, чтобы завтра продолжить свою работу уже на обустройстве вторых путей Транссиба.

Для этого освобождалась от леса площадка у разъезда «Озерная падь» и на свободном месте было задумано поставить несколько бараков для зэков и лагерной обслуги – как бы небольшое отделение БамЛага именно по строительству вторых путей.

Утром следующего дня паровоз доставил вагоны с зэками на разъезд, где всё было занесено метровым слоем снега. Как накануне в лагере, работа началась с уборки снега на рабочей площадке и расчистки путей основной магистрали. Паровоз – снегоочиститель прошел здесь несколько раз во время пурги и вчера, расчистив полотно железной дороги, но на откосах за пределами колеи местами высились сугробы чуть не по окна проходивших пассажирских поездов, и этот снег требовалось срочно убрать, чем колонна и занималась этот и следующие два дня.

Иван Петрович, которому вынужденный недельный отдых пришелся весьма кстати, полностью оправился от осенних недомоганий и работал наравне со всеми, заменяя недостаток сил смекалкой. Взяв в лагере на лесопилке несколько досок, он вместе с Мироновым смастерил из них самодельный клин, который за веревку тащили несколько зэков, а сам Иван Петрович стоял внутри клина на поперечной доске – распорке. После протаскивания клина за ним оставалась двухметровая полоса земли, очищенная от снега. Эта самоделка пригодилась и позже, когда начали валить деревья на просеке и стаскивать их на площадку, где собирались строит лагерь.

Иван Петрович к тому времени пристроился обрубщиком сучьев, что легче, чем пилить деревья, и не надо было наклоняться и бередить больную ногу. Очищенные от веток хлысты, стаскивались на веревках по очищенным клином дорожкам, к месту строительства бараков.

Там другие зэки, знакомые с плотницким делом, уже разметили площадки и начали ставить на них срубы без всякого фундамента прямо на землю, ибо вбить столбы под фундамент было невозможно в промерзшую землю. Нижние венцы срубов делались из лиственницы, которая не поддается гниению и может долгие годы лежать в сырой земле, а выше бараки рубились из мягких и податливых топору сосновых и еловых стволов.

– Ничего, – говорил прораб, – когда весной земля оттает, нижние бревна немного уйдут в землю, внутри мы подсыплем земли, чтобы вода не стояла, настелем полы, и новое жилье для зэков будет не хуже прежнего.

Иван Петрович чувствовал себя хорошо, не забывая по утрам выпить ложку рыбьего жира в санчасти, и писал ободрительные письма жене Ане, торопя её со сбором документов на колонизацию, рассчитывая к лету покинуть лагерь, и стать колонистом, где-нибудь в этих краях, где природа причудливо перемешала юг и север, холод и тепло.

Через месяц снова налетел циклон с юга и опять зэки сидели по баракам из-за непогоды, прислушиваясь к завываниям ветров и благодаря непогоду за предоставленные ею дни отдыха.

Котёнок подрос и уже нахально ходил по всему бараку, выпрашивая еду требовательным мяуканьем, однако ночевать возвращался на подушку к Ивану Петровичу, тщательно пристраиваясь сбоку у головы, тяжко вздыхая, как – будто делая одолжение, и вздрагивая от шороха мышей снующих под полом барака. Иногда, в непогоду, когда у Ивана Петровича начинала ломить и ныть раненая нога, котёнок устраивался у коленки, согревая своим теплом ногу и снимая боли.

– Видишь, Миронов, – говорил тогда Иван Петрович соседу, даже кошка – тварь божья, чувствует человеческую боль, а твои большевики заставляют всех надрываться за свою призрачную погоню к светлому будущему. В их представлении светлое будущее это обилие машин и еды, а что творится на душе у людей, их совсем не волнует – иначе не загоняли бы столько народу в лагеря на принудительные работы.

– Зря, ты, Иван Петрович плохо говоришь о большевиках. Смотри, донесёт на тебя кто из стукачей, и заметут в следствие: поди, потом разберись: со злобой ты говорил об этом или по недоразумению. Я в газете «Правда» читал, что товарищ Сталин мечтает так развить страну, чтобы люди работали по 4-5 часов в сутки, у всех было жильё и пищи вдоволь и тогда трудящиеся могли бы учиться, развиваться духовно, осваивать профессии по душе и заниматься тем делом, которое нравится.

Народ верит Сталину и работают люди самоотверженно, чтобы приблизить светлое время и зацепить его хотя бы краешком жизни своей, а если не удастся, то порадоваться за детей, которые будут жить в те времена, о которых сейчас лишь мечтают.

Насчет лагерей ты тоже неправильно говоришь. Официально они называются трудисправлагеря, то есть трудовые исправительные лагеря, где людей исправляют трудом – всех враждебно настроенных к советской власти: дворян, попов, фабрикантов и прочих нетрудовых элементов, ну и таких как мы, по доносам.

А куда врагов прикажешь девать? Стрелять что ли? Хватит, беляки, постреляли, намучили народу столько, что и большевикам не снилось. Вот ты, дворянин, и офицер – поди, определи кто ты: враг или нет? Потому и поверили доносу и определили тебя в лагерь, чтобы здесь присмотреться, как ты работаешь: на людях и в труде свою вражескую натуру не скроешь.

Если ты не враг, то отбудешь положенное, и на свободу выпустят, да ещё и денег дадут, что заработаешь за это время. А вот беляки, если бы их верх оказался, те бы всех кто против них был, постреляли, будь уверен. Я на их зверства насмотрелся в 19-году под Воронежем, когда генералов Деникина и Шкуро наша конная армия била. И здесь в Сибири, ваш адмирал Колчак тоже народу сгубил невидимо. Да и лагеря, сдаётся мне, не большевики придумали. Чай и при царях каторга была – те же лагеря только зарплату не платили и название другое. Что по этому поводу твоя история глаголет, Иван Петрович?

Иван Петрович подумал немного и честно признался: – Твоя, правда, Миронов. При царях каторга была похуже нашего лагеря. Даже дворян декабристов, что восстали против царя Николая Первого, сослали на рудники, здесь в Сибири, и они жили почти всё время под землей, впроголодь и конечно без санчасти.

Лагеря, концентрационные, придумали англичане во время англо – бурской войны в Южной Африке. Буры эти были голландцами и их всех с семьями англичане свозили в лагеря и там бросали взаперти за колючкой: без еды и воды мало кто выживал.

У нас, в России, лагеря появились при Временном правительстве, которое не хуже большевиков, расстреливало несогласных, организовало продотряды отнимающие хлеб у крестьян, а тех, кто сопротивлялся, отправляло в лагеря. Как мне известно, первый такой лагерь временные организовали на Соловецких островах в монастыре и ссылали в этот лагерь всех кто за Советскую власть и кого не успели расстрелять. Потом этим лагерем пользовались опять-таки англичане, которые захватили Архангельск. Сейчас, как мне известно, от зэков, там, на Соловках тоже лагерь, но уже для уголовников и тех, кто против Советской власти.

– Лучше в лагере жить, чем в земле гнить, – ответил Миронов в рифму. Вот если бы прибор, какой придумали, наподобие радио: послушать человека и сразу определить: враг он тебе или нет. Тогда бы и мы с тобой Иван Петрович в лагере не маялись, а вместо нас здесь сидели бы наши доносчики, которые клеветой на людей подрывают доверие к Советской власти.

И что-то я не слышал, чтобы цари и помещики мечтали о коротком рабочем дне для простых людей и об их образовании, а вот товарищ Сталин открыто сказал о своей мечте, потому люди за ним и тянутся.

– Как хочешь Миронов, только в сталинские мечты не поверю, пока на свободу не выйду и лично не удостоверюсь, что людей невиновных перестали сажать в лагеря.

– Чудак– человек, – возразил Миронов, кто тебе признается, что он враг власти. Спроси любого у нас в бараке и каждый скажет, что он невиновен и сидит здесь ни за что, ни про что. Даже тот убийца, что в дальнем углу живёт, и тот говорит, что убиенный им сам кинулся на его нож, а ограбил он убитого уже по привычке.

Да и мы, если хорошо разобраться, тоже виновны, что попали в лагерь. Я сболтнул лишнего при свидетелях вот и попал под донос, а ты, Иван Петрович служил офицером у белых, по согласию своему, – вот и приходится отвечать. А отказался от этой службы, посидел бы у белых в тюрьмах и вышел на свободу при большевиках – никто бы на тебя доносы писать не стал, – закончил свои рассуждения Миронов под завывания вьюги.

– Сермяжная твоя правда в этом есть, конечно, но пойди, разберись в те времена гражданской войны, кто прав и к кому примкнуть. Я хотел было остаться в стороне от этих революций и переворотов, но мне такой возможности не дали ни белые, ни красные: каждый тянул на свою сторону, так я и болтался, как дерьмо в проруби: то у белых, то у красных.

И у тех сидел в тюрьме, и у этих теперь сижу в лагере, а мне одного надо: чтобы все отстали от меня и дали дожить спокойно остаток жизни, вырастить детей, понянчить внуков и успокоиться на сельском погосте навсегда. Я готов дать любые клятвы и обещания любой власти, что не буду им врагом, но не верят сейчас клятвам и обещаниям, а верят доносам и фактам биографии.

– Ваша братия, офицеры и дворяне, приучили большевиков не верить клятвам, – возразил Миронов. На курсах политграмотности в рабфаке, где я учился, агитатор говорил, что в Октябрьскую революцию 17-го года в Питере большевики взяли власть без единого выстрела.

Посадили Временное правительство в крепость Петропавловскую, а через неделю всех министров выпустили вместе с другими генералами и офицерами: под честное слово, что они не будут воевать против Советской власти. Ну и где оказались эти их клятвы и обещания? Деникин, Краснов и Корнилов убежали на Дон и организовали там восстание, против Советской власти, с чего и началась гражданская война.

Ваш Колчак в Сибирь, вообще приехал из Америки и вместе с чехами, японцами и прочими оккупантами зверствовал здесь в Сибири, уничтожая большевиков и сочувствующих им и совсем невиновных, как ты, Иван Петрович. Скажи честно, если бы ты не согласился служить у Колчака, тебя бы расстреляли, наверное?

– Вполне возможно, – отвечал Иван Петрович, вспоминая свое полугодовое пребывание в Омской тюрьме, – Сначала посидел бы в тюрьме, а при отступлении белых всех зэков расстреляли, наверно и меня бы тоже.

– Ну вот, у белых не было ни чести, ни совести, царь мерзавец, а ты большевиков хаешь за лагеря. Ваши аристократы и прочие враги простого народа зверствовали в гражданскую войну, куда хлеще большевиков: не щадили ни старого, ни малого, всё уничтожали.

Правда у нас, на Дону и Кубани, красные тоже никого не щадили, потому что Свердлов и Троцкий – оба из евреев, объявили всех казаков врагами, хотя конная армия Буденного была сплошь из казаков за Советскую власть. Но как говорил, товарищ Сталин: лес рубят – щепки летят. Мы с тобой, Иван Петрович, и оказались этими щепками, и я считаю, что по своей вине наказаны мы по справедливости нашего времени, когда все капиталисты против нашей страны ополчились, а внутри страны врагов тоже хватает с избытком.

Погоди, пройдет лет двадцать, построят большевики сильную страну, будут люди хорошо жить, власть смягчится, и сажать политических будут не за слова неосторожные или прошлые дела до революции, а за реальные поступки, как сейчас осуждают уголовников. Все будут равны перед законом, независимо от происхождения. Я так думаю. А теперь поспать немного под вой метели и пускай приснится мне учительница – Надежда, с которой я женихаться начал, но не успел и загремел в лагеря, – закончил Миронов их беседу и вскоре засопел ровным дыханием спящего человека.

Иван Петрович подумал над словами Миронова, и получалось, что простой мужик, выучившийся на учителя, понимает дела в стране и своё наказание за неосторожное слово, лучше, чем он: потомственный дворянин с высшим образованием. – Наверное, правильно эти большевики сделали, что отменили все сословия и привилегии: все люди, по их представлениям, равны и пусть каждый добивается успехов в жизни благодаря своему уму, знаниям и умению, а не по заслугам предков или наследному достоянию.

Правильно говорил их вождь Ленин, что кухаркины дети смогут управлять государством, только овладев знаниями – вот и Миронов уже начал разбираться в государственном устройстве. Тут котёнок подлез ему под руку, запел свою песню, и Иван Петрович забылся дневным сном.

XII

Зима прошла в работах по строительству нового лагеря и валке лесов для строительства лагеря, для лесопилок и шпалопропиточного завода в Свободном.

В марте днями уже пригревало солнце, снег с южной стороны бараков почернел и стал ноздреватым, с крыши бараков спустились сосульки, которые на солнце слезились капелью, обещая скорое наступление настоящей весны. Зэки приободрились, пережив зиму, и работали усердно, чтобы выполнить норму и заслужить полный паек и очки для досрочного освобождения. Такие очки придумало руководство лагерей за хорошую работу, что в будущем давало основания для досрочного освобождения зэков, не представлявших социальной опасности по совершенным ими деяниям.

За зиму в их бараке умерло трое зэков: двое простудились, на лесопилке, заболели воспалением легких и скончались в горячке, от которой не было лекарств. Ещё один зэк, возраста Ивана Петровича, надорвался при валке леса: у него хлынула горлом кровь, и он мгновенно умер, как говорили, от разрыва сердца.

Иван Петрович, в самом конце февраля тоже пострадал: он не осторожно подвернул ногу, больное колено распухло, и колупаться в снегах, обрубая ветки спиленных деревьев ему было трудно.

Воспитатель Гладышева перевела его временно истопником в барак, где нужно было поддерживать огонь в печах-буржуйках, вовремя подбрасывая поленья, из кучи дров, лежавших у стены барака. Эти дрова подвозили на санках другие зэки, занятые лагерными работами, а также приносили обитатели бараков: возвращаясь с деляны, каждый прихватывал по полену, которое бросалось в кучу, ожидая своей очереди на сжигание в печи.

Работа истопником была по силам, больная нога не утруждалась ходьбой и через пару недель, Иван Петрович возвратился на лесосеку, уступив место истопника очередному приболевшему зэку из их барака. Место истопника давало возможность отдохнуть и восстановить силы слабым или приболевшим зэкам.

В середине марта подули южные тёплые ветра, яркое солнце слепило и грело, снег быстро осел, потемнел, образовались проталины земли на опушках, а около деревьев в проталинах появились первые подснежники. Весна пришла по настоящему, земля сверху оттаяла и зэки, не ожидая ее полной разморозки, снова принялась корчевать пни на местах будущей станции ж/д и на территории лагеря, где стояли уже несколько бараков подведенных под крышу, но с пустыми проёмами окон и дверей. По окончании строительства, всю 4-ю колонну должны были переселить сюда, ближе к месту работы.

В середине апреля, когда снег на полянах сошел окончательно, а в лесу оставался лежать в тёмном ельнике отдельными пятнами, случился побег из колонны трех зэков – уголовников. На что, они рассчитывали, сказать трудно, может просто поддались весеннему чувству к перемене мест, но через пару дней их поймали на полустанке, где они пытались подсесть в поезд, идущий в этом месте медленно из-за подмытых весенним половодьем путей.

Всем известно было, что в таких местах охрана поездов, следующая с каждым составом, особенно бдительна, а на станциях и полустанках у всех отъезжающих проверяют документы и выбраться из этих мест по единственной ветке железной дороги невозможно, а подишь-ты, беглецы рискнули бежать с деляны прямо в лагерной одежде.

Беглецов отправили в ИЗО, колонну наказали половинным снижением пайка на целый месяц, так что пришлось покупать продукты в лагерном магазине, чтобы не отощать. Благо деньги водились почти у всех, за исключением проигравшихся в карты, поддавшись на уговоры лагерных шулеров. Такие игры постоянно велись в выходной день, но Иван Петрович и Миронов никогда не принимали в них участия.

В мае наступила жара, и сразу же появился таёжный гнус: смесь мошкары, комаров, слепней и еще каких-то кровопийц – насекомых, от которых не было никакого спасения, ни на работе, ни в бараке. Мошкара забивалась под одежду в укромные места и в кровь искусывала тело, дырявя кожу долго не заживающими саднящими ранками. Местный зэк – охотник, говорил что если оставить голого человека привязанным к дереву, то за один день гнус высосет из него всю кровь , так что останется только мумия.

Спасение от гнуса нашлось на шпалопропиточном заводе, где начали применять новый состав для пропитки шпал от гниения – креозот. Запаха этого креозота гнус не терпел, и все зэки начали мазать открытые места на лице и руках и слегка сбрызгивали креозотом на одежду, чтобы отпугивать гнус. Это помогло: хотя кожа опухала и шелушилась, но все же лучше, чем гнус.

Иван Петрович навестил отдел по колонизации, чтобы справиться о своем деле. Документы от жены Анны на согласие по колонизации пришли, но лагерное начальство распорядилось временно приостановить рассмотрение дел до прибытия новых партий заключенных взамен освобождаемых на колонизацию. Кроме того, колонист должен был сам подыскать себе место жительства и подходящую работу и получить согласие местных властей на проживание, что из лагеря сделать было весьма трудно.

Иван Петрович написал об этом жене, и та начала писать письма во все поселки Амурской области, какие только смогла отыскать на карте, с предложением работать у них учителями вместе с мужем бывшим заключенным, но ответа пока не поступило ни одного.

Отстроенный лагерь заселили почему-то вновь прибывшими заключенными, которые стали работать на лесоповале, а 4-я колонна занялась, наконец, строительством вторых путей Транссиба. Кое-где такие пути уже были построены, и требовалось соединить эти куски в единый путь, чтобы на всем протяжении могли ходить поезда в обоих направлениях, без отстоя на разъездах, пропуская встречный поезд.

Основная часть колонны работала на отсыпке полотна. Грунт для отсыпки брали в местном карьере, куда проложили узкоколейку и вагонетками, вручную подвозили грунт к железке и подсыпали его к действующей насыпи, отходя в сторону, когда мимо мчался состав с пыхтящим паровозом во главе, о приближении которого предупреждали сигнальщики на обоих концах строящегося участка пути.