Текст книги "Под знаком Амура. Схватка за Амур"

3

27 июня транспорт «Охотск» бросил якорь в заливе, в полумиле от восточной кошки. На берегу виднелся лагерь из трех палаток и двух больших шалашей; дымился костер, а к судну направлялась маленькая байдарка о двух веслах. С борта «Охотска» бросили штормтрап, и по нему поднялся прапорщик корпуса флотских штурманов Дмитрий Иванович Орлов. Сорокачетырехлетний краснолицый крепыш двигался легко и свободно, перемахнув через фальшборт, он встал навытяжку перед Невельским, но Геннадий Иванович не стал слушать его рапорт, а шагнул навстречу и по-простецки обнял сотоварища. Они были знакомы с прошлого года, когда Орлов пришел из Аяна к Шантарам на двух байдарах специально для поиска потерявшегося «Байкала». Найти транспорт ему не удалось, но потом в Аяне капитан-лейтенант и «вечный прапорщик» (так представился Орлов) как-то сразу сблизились и относились друг к другу с большой душевной теплотой.

Возможно, причиной столь стремительного содружества стал необыкновенно сердечный прием, оказанный Геннадию Ивановичу семьей Орлова. Многие годы лишенный домашнего уюта, Невельской всей душой потянулся к небольшому (жена Харитония Михайловна и двое детей) дружному и даже больше того – взаимно-нежному семейству. В любом случае он был искренне рад, что именно Дмитрию Орлову генерал-губернатор поручил организовывать необходимую помощь миссии капитана I ранга. На этого человека, имеющего неоценимый опыт службы на крайнем Востоке России, бескорыстного и независтливого, можно было положиться во всем, не беспокоясь за последствия.

Рад был и «вечный прапорщик». И тому, что его нынешний непосредственный начальник, невзирая на все опасения, поднялся сразу на две ступени, и тому, что предстоит сделать в ближайшее время (Невельской поделился с ним новостью в первую очередь), а главное – тому, что Россия наконец-то поворачивается к Восточному океану. По этому поводу у продутого ветрами и прокаленного морозами мужчины даже повлажнели глаза, что, наверное, в восприятии столичного чиновника показалось бы странным, но для моряка, представлявшего свою страну в портах половины земного шара, было совершенно естественным и трогательным. Невельской сам часто испытывал подобные чувства именно потому, что прошел полмира и никогда не забывал, что по его экипажу и по нему лично эти полмира судили о русских, о России. О, если бы об этом помнил каждый из нас!

Отобедав, они сидели в каюте Невельского, пили черный китайский чай с ромом и беседовали.

– Как мне было досадно, – глуховатым баритоном говорил Геннадий Иванович, прихлебывая ароматный напиток и затягиваясь дымком из тонкой сигариллы, – потерять чуть ли не месяц на борьбе со льдом. И это в июне, в преддверии лета! Поразительно!

– А чего тут поражаться и досадовать? – басил Орлов. – Климат, Геннадий Иванович, с ним не поспоришь.

Я вот, почитай, восьмой год тут обретаюсь – и море исходил, и горы излазил, и ничему такому уже не изумляюсь. Вам надо бы не бороться со льдом, подвергаясь риску получить пробоину и утонуть, прошу извинить, ни за хрен собачий, а идти сюда на оленях. Вот как я. Я еще зимним путем добрался до деревушки Чныррах – ну вы помните, на левом берегу Амура, близ устья? – там у меня расторжка с гиляками. – Невельской кивнул и пустил к потолку колечко дыма. Орлов проследил за ним глазами – сам он не курил – и усмехнулся, мотнув головой, уж больно плотно было оно закручено, это дымное колечко, не расплывалось до самого потолка. – А досюда, до залива, – продолжил Дмитрий Иванович, – я добрался лишь к десятому июня, опять же на оленях. Хотя южная часть лимана и море за проливом очистилось ото льда еще к пятнадцатому мая, так что любое судно с юга могло войти в Амур, в залив Счастья на байдарах было не пройти по крайней мере до двадцатого июня.

– А гиляки не говорили, в какие сроки очищается река?

– Говорили. У меня с собой два толмача. Один, гиляк по имени Позвейн, знает по-тунгусски, а второй, тунгус Афанасий, сносно говорит по-русски. Вот так, с двойным переводом, с аборигенами и общаемся, – засмеялся Орлов. – А касательно очистки реки гиляки говорили, что близ устьев Уссури и Сунгари Амур свободен уже в начале марта. Но это – верст на шестьсот-семьсот южнее.

Помолчали, глотнули чаю. Невельской поморщился: остывший, он уже не казался таким вкусным. А прапорщик прихлебывал как ни в чем не бывало, видно, давно не пробовал хорошего рому.

– Все ваши сведения, Дмитрий Иванович, чрезвычайно важны, – сказал Невельской, закуривая новую сигариллу. – Особенно про возможность захода судов с юга. Наши умники в Петербурге думают, что сядем мы в заливе Счастья и никого постороннего в Амур не пустим. И самим нам незачем туда заходить, китайцев, видите ли, беспокоить.

– Да нет там никаких китайцев! – воскликнул Орлов. – Гиляки про них и не слыхивали.

– Вот и я о том же толкую, а меня никто, кроме генерал-губернатора да князя Меншикова с графом Перовским, и слушать не хочет. До чего чинодеры тупые – только диву даешься! Особенно канцлер Нессельроде со своей шатией-братией, его в кулуарах Кисель-вроде называют, но не-е-ет, он отнюдь не кисель, он – топкое болото, трясина! Не знаю, как там насчет других дел, но наше так и норовит утопить. Муравьев говорит, он – ученик австрийского канцлера Меттерниха, а мне кажется – всему Западу в корму заглядывает, в кильватер ему норовит пристроиться. Ну да ладно, бог с ними!

– Лучше бы он был с нами, – проворчал Орлов.

– Тоже верно. Но, как известно, Бог помогает идущим, и нам с вами, Дмитрий Иванович, следует решить, куда двигаться. Мы уже знаем, что постоянно обосновываться в заливе Счастья бесполезно – во-первых, по причине неблагоприятной для кораблей ледовой обстановки, во-вторых, и это куда важнее, из-за невозможности предотвратить чужое проникновение в Амур. А потому мы поступим следующим образом. – Невельской залпом, как перед решительным поступком, осушил стаканчик рому, затянулся сигариллой и лишь после этого продолжил: – Вы, Дмитрий Иванович, остаетесь здесь, на строительстве зимовья, а я отправлюсь на шлюпке в Амур. Возьму с собой шесть вооруженных матросов, топографа и ваших толмачей, Позвейна и Афанасия.

– И фальконет, однофунтовый, – добавил Орлов.

– Фальконет? Зачем фальконет? – удивился Невельской. – В кого случится стрелять из фальконета?

– Хорошо ежели не случится. А вдруг?

– Ладно, возьму и фальконет. Итак, какие будут наши задачи? Первое – исследовать, нет ли близ устья бухты, годной для зимовки судов. Второе – проверить сведения гиляков, о которых сообщили вы. Третье – выяснить, появляются ли иностранные суда в Татарском проливе и не заходят ли они в лиман. И на основании всего этого принять решение о нашем занятии устья реки.

– Это ваши задачи, Геннадий Иванович, – пробасил Орлов. – А каковы мои?

– Ваша задача, Дмитрий Иванович, – строить. И строить добротно. Нам тут жить и работать. Как вы считаете, место выбрано правильно?

– На мой взгляд, только оно и отвечает всем требованиям. Подход судна к берегу здесь прост и безопасен: можно и грузиться, и наливаться водой, а в случае нужды и зимовать. Отсюда легче всего оказать помощь кораблю, заходящему в залив. И, наконец, здесь самый удобный путь к Амуру посуху.

– Очень хорошо! Завтра мы вместе еще раз обследуем берега, чтобы не совершить ошибки, и – с Богом!

– Да, тут неподалеку гиляцкое селение Гинельво, его жители охотно помогут в строительстве и снабжении провизией – ну рыбой там, дичью. Они хотят, чтобы русские их защищали, как защищают тунгусов.

– Это замечательно и весьма важно для нашей миссии, – с чувством сказал Невельской. – Давайте за это выпьем! – Они чокнулись и осушили стаканчики. – И еще одна у вас задача, Дмитрий Иванович: в конце июля пошлите к мысу Куегда двух матросов и топографа на оленях. Пусть они там ждут меня до 10 августа. Если к этому сроку не приду – ищите нас самым энергическим образом. А не найдете – донесете о том генерал-губернатору, а сами продолжите выполнять указ императора и ждать дальнейших распоряжений начальства. Диспозиция ясна?

– Так точно! Вот только напрасно вы себя настраиваете на возможность неудачи. Надо верить, истово и неустанно, – и удача обязательно придет.

Невельской внимательно посмотрел на пышущее искренностью лицо Орлова, улыбнулся и похлопал его по плечу:

– Все будет хорошо, дорогой мой товарищ! Все будет просто замечательно! Да, чуть не забыл: как вы думаете назвать наше зимовье?

– Ну, Геннадий Иванович, давать название – право командира, а я – простой исполнитель.

– Вы – первостроитель, значит, у вас такое же право.

– Ну, коли так… Я бы назвал Петровским.

– Почему? Я Петра не люблю: он людей не жалел, они для него были как хворост для костра: ломал через колено и подбрасывал в огонь своих новаций. Орловское, по-моему, лучше.

– Что вы! Что вы! – замахал руками прапорщик. – Петровское – в честь первоверховного апостола, послезавтра его именины, мы как раз заложим первый дом.

– А-а, – разочарованно протянул Невельской. – Ну, пусть будет Петровское. Но мне кажется, на карте лучше смотрятся имена обыкновенных людей, а не святых. Для них больше подходят храмы и церкви.

Глава 9

1

Вогул не торопил коня. Спешить ему было некуда. Поглядывая вперед и по сторонам, иногда оборачиваясь назад, он трусил по обочине тракта. Заслышав бубенцы, сворачивал в лес, близко подступавший к дороге, и пережидал встречных или догонявших ездоков. Никого он особенно не опасался – просто не хотелось лишний раз попадаться кому-либо на глаза. Народу тут ездит немного, и одинокий всадник легко может вызвать подозрение.

Направлялся он в село Петропавловское, к старшему брату Петра и Антонины Павлу Кивдинскому. Хилок, который должен был приехать от Павла, почему-то не явился, и Вогул, прождав напрасно целую неделю, решил добираться сам.

Попервоначалу-то он, выздоровев, собирался добраться до Гаврилы Федоровича Машарова, чтобы обсудить с ним дальнейшие действия против генерал-губернатора, но в Иркутск наезжал как-то по своим купеческим делам младший Машаров, Виссарион, он и встретился с Григорием. Сказал, что старшой сильно болен, и посоветовал последовать предложению Антонины и Петра – уйти за кордон к старику Кивдинскому, у того на Муравьева зуб поболе, чем у Машаровых, и уж он-то не упустит случая с ним поквитаться.

Вогул попрощался со своими спасителями со всей сердечностью (Антоха накануне провела с ним жаркую ночь) и теплым июльским рассветом выбрался из города. Петр снабдил его конем, деньгами и двумя шестизарядными американскими револьверами системы кольт. Оружие было новое, незнакомое, какими путями попало из Америки в Сибирь, догадаться просто невозможно, однако очень удобное, так как позволяло обойтись без ружья. Правда, пришлось повозиться, обучаясь перезаряжать и стрелять, зато к отъезду Григорий владел новинкой весьма изрядно.

Спрашивала Антоха, кто же его так приголубил, не из-за девки ли, и не хочет ли он дать сдачи, но Григорий на этот счет отмалчивался. Буркнул коротко: «Не твое дело», – и на другие расспросы вообще не отвечал. Из-за своего ранения он не питал к Элизе какого-либо злого чувства, посчитав, что она имела право защищаться, и право это использовала полностью. Более того, своей решительностью и находчивостью привела его в восхищение: далеко не каждый мужик купил бы его на поддавки, а уж о бабах и говорить нечего. Но Григорий боялся, что Антонина, узнав про Элизу, начнет злобствовать, а от нее можно ожидать всего, вплоть до подсылки убийц. В эту вот последнюю перед расставанием ночь, когда он, раскинувшись, отдыхал после очередной любовной схватки, а ненасытная девка все играла с его роскошным мужским хозяйством, лаская и обцеловывая усталого бойца, видимо, торопя восстановиться, Григорий услышал, как она бормочет между поцелуями: «Ты мой… только мой… никого к тебе не подпущу… всех убью, кто посмеет…» Он еще про себя усмехнулся – ишь как присохла! – но тут же пожалел, что однажды проговорился Петру про Элизу. Парень, правда, божился, что лучше язык откусит, нежели вякнет кому, но таким клятвам Григорий как раз меньше всего и верил.

А еще Вогул никак не мог разобраться в своем отношении к этой загадочной для него девушке.

Он отлично понимал, что у него с ней ничего существенного быть не может. Она – натура утонченная, музыкантша (тьфу ты, слово какое-то коряжное!), а он кто – солдат-наемник, комбатант, и то – бывший. То-то и оно! И тогда, на берегу Волги, когда он, поверив ее наивно распахнутым глазам, расслабился, распустил хвост веером, чтобы соответствовать, и получил неожиданный отпор, это его разозлило и – оскорбило. Сопротивление Элизы он воспринял не как противодействие грубым поползновениям самца, а как проявление их неравенства. Не сословного, не богаческого, а… как бы это сказать… духовного, что ли. И если бы не появление поручика, он бы, наверное, убил девушку. Или уже тогда получил удар стилетом с непредсказуемым финалом.

Он уважал Элизу и мечтал ею овладеть, грубо, насильно. Он готов был втоптать ее в грязь и – сам упасть перед ней в эту грязь на колени.

Это что – любовь? Да нет, вряд ли.

Тогда ненависть? Ни в коем разе!

Уж чего-чего, а ненависти к Элизе не было и в помине. Была, но как-то вообще, тоска – по чему-то далекому, недостижимому, а главное – непостижимому, и она, эта тоска, делала его в отношениях с женщинами то добрым и неуклюже-нежным, то совсем наоборот – грубым и звероподобным. Кому как повезет.

От этих мыслей настроение у Вогула всю дорогу перетекало от добродушного к раздраженному, от сердитого к веселому и даже озорному. И конь его, гнедой жеребчик-трехлетка с рыжей гривой и хвостом, оказался очень чутким к состоянию души хозяина – то плелся, опустив лобастую голову, то пускался рысью, то игриво взбрыкивал и начинал гарцевать, взбивая копытами дорожную пыль или выбивая искры из камней. Вогул начинал смеяться, а жеребчик поворачивал голову, косил веселым глазом и звонко ржал, словно поддерживал смех человека.

– Ох и мудёр ты, Гнедко, – говорил Григорий. – Мудёр и хитёр!

Гнедко встряхивал головой и пускался в галоп. Недалеко, не больше версты, но и этого было достаточно, чтобы поднять их общее настроение.

Павел Кивдинский, не в пример младшему брату и отцу, оказался кряжистым, щироким в груди, длинноруким мужиком. И жена его, Агния, была ему под стать, и дети, пятнадцатилетний Христофор и тринадцатилетний Авдей, повторяли отца – коротконогие, широкоплечие, кулаки – на зависть иному взрослому. А еще в семье жила жена Христофора Петровича, Василиса Евсеевна, при одном взгляде на которую можно было легко понять, в кого пошел Павел и чья кровь играет в его сыновьях.

Вогул увидел всю семью за ужином. У ворот встретил его Хилок. Узнав гостя – видел его в схроне, – кивнул, принял коня и мотнул головой в сторону крыльца, где показался хозяин.

– Чего в Иркутск не приехал? – спросил его Вогул.

– За кордоном был, – буркнул Хилок и повел коня на хозяйственный двор к конюшням.

Павел, не здороваясь, принял записку, писанную братом, прочитал, неопределенно хмыкнул и сказал:

– Ну, будь здрав, Григорий.

– И тебе не болеть, Павел, – глядя хозяину в глаза, откликнулся Вогул.

– Мы вечерять собрались, и ты проходи к столу. – Павел отступил в сторону, открывая вход в дом.

– Спаси Господь, не откажусь. – Григорий перекрестился и шагнул через порог.

2

Маркиз де Лавалье в Шато-Дю-Буа приехал неожиданно.

Анри с Анастасией и сыном Никитой возвращались с пешей прогулки. Никита удобно устроился на шее отца, время от времени покрикивая по-русски: «Но! Но, бысёк!» Добавлял по-французски: «Le bouvillon!»[34]34
  Бычок (фр.).


[Закрыть]– и звонко смеялся. Его радостное веселье, казалось, обволакивало прозрачным облаком, наполненным свежим воздухом, всю их семейную компанию и вызывало улыбки, а порою и ответный счастливый смех родителей.

Анастасия опиралась на руку мужа. Она была на шестом месяце беременности, переносила ее трудно, но терпеливо, и ежедневные пешие прогулки по окрестным полям и рощам совершались по настоятельному предписанию семейного врача мэтра Леперрье.

Анри окружал жену нежной заботой, ужасался тому, сколько ей приходится терпеть, а Настенька, как он ее постоянно называл, лишь потаенно улыбалась, вспоминая, как мучительна для нее была беременность Никитой. Начавшаяся в конце первого месяца рвота не отпускала ее ни днем, ни ночью, она невероятно исхудала, передвигалась с трудом, а в огромных глазах, пылавших на бледном до синевы лице, то и дело мутной тенью проскальзывал страх смерти. Спасла ее старуха-знахарка, привезенная Никитой Федоровичем из тайги. Отец узнал о ней от старосты приисковой артели, которого Власьевна (так звали знахарку) выходила, после того как он побывал в лапах медведицы.

Никита Федорович нашел старуху в таежном зимовье и бросился ей в ноги:

– Спаси дочку, ведунья! Золотом осыплю!

Знахарка поджала сморщенные губы:

– Злато-серебро супротив смерти – не помочь.

– Да я за дочушку-кровинушку жизнь свою отдам! – взвыл в отчаянии Никита Федорович.

– Слово молвлено. Слово твердое. Слово бысть Бог! – торжественно произнесла ведунья. И добавила совсем другим, сочувственным голосом: – Едем, батюшка, едем.

Приехав с Никитой Федоровичем в Красноярск, она первым делом велела увезти Настю на заимку. Там, узнав, где был зачат ребенок, указала сжечь кровать дотла, собрала часть пепла в ладанку, остальным осыпала девушку, уложенную на полок в заранее натопленной бане, что-то пошептала над водой в ковше, опрыскала Настю этой водой и затем попарила. А ладанку повесила девушке на шею.

И Настя быстро пошла на поправку. А Никита Федорович вскоре после рождения внука, названного в честь деда, заболел неизвестной болезнью, которая и свела его в могилу.

Всю эту историю знала одна Анна Васильевна, с которой поделился муж перед кончиной, но она первопричиной зла считала Андре Леграна. По сути, так оно и было, отчего французу и оказали такой уничижительный прием. Однако помнила Анна Васильевна и другие предсмертные слова мужа, который словно предвидел, как обернется дело, но, может быть, просто верил в порядочность побратима. А слова сказал он несложные и очень важные: «Не мешай, Анюта, счастью Настеньки». И когда дочь попросила благословить ее на брак с Андре и отъезд во Францию, мать сделала это с иконой Богородицы в руках.

Отец Анри, Арман дю Буа, семью сына принял с распростертыми объятиями. Безмерно его обрадовала и новая беременность charmant Anastasi[35]35
  Очаровательная Анастаси (фр.).


[Закрыть], как он с удовольствием называл русскую невестку. Но счастье его длилось недолго: здоровье, подорванное отчаянием от потери сына – он же считал его погибшим, – уже не восстановилось, и Анри с Анастасией похоронили старого наполеоновского офицера в семейном склепе.

Настенька поначалу удивилась превращению Андре в Анри, или, вернее, наоборот – Анри Дюбуа в Андре Леграна, но муж назвал это коммерческой необходимостью, и она легко приняла такое странноватое объяснение. В конечном счете, для нее было главным постоянно быть рядом с любимым, а какое он носит имя – не столь уж и важно.

В свою очередь, Анри по возвращении написал письмо маркизу де Лавалье с отказом от службы и, посчитав свою миссию выполненной, с удовольствием занялся нежно любимой женой и обожаемым сыном Никитой, который в свои полтора года уже знал много русских и французских слов, бренчал на фортепьяно и рисовал какие-то каракули. Приходилось уделять внимание и хозяйству имения, что Анри делал весьма неохотно, перекладывая заботы на управляющего Роже Байярда. Он мог бы им вообще не заниматься, поскольку семейство Мясниковых дало за Настенькой немалое приданое, позволяющее жить припеваючи, но Анри альфонсизм считал неприемлемым даже в семейном варианте.

В любом случае с разведкой он себя больше не связывал, и приезд Лавалье явился для него событием пренеприятным, он даже не пытался это скрывать.

Маркиз, наоборот, излучал аристократическую любезность, выказывая Анри дружеское расположение, называл его по имени и на «ты», наговорил кучу комплиментов Анастасии; потрепав Никиту по кудрявой головке, сравнил его с ангелом, что вызвало довольную улыбку матери и ироническую усмешку отца. И, видимо, решив, что с церемониями покончено, спросил, улыбаясь во весь свой большой, напоминающий жабий, рот:

– Надеюсь, Анри, по старой дружбе ты пригласишь меня на обед? Я чертовски проголодался, добираясь к тебе от железной дороги. Как вы считаете, мадам?

– Да-да! – воскликнула Анастасия. – Я пойду распоряжусь. Через двадцать минут ждем вас к столу. – И позвала по-русски сына, который увлекся разглядыванием бабочки на цветке: – Никита, иди за мной!

Мальчуган послушно побежал к дому, а маркиз подхватил Анри под руку и увлек в другую сторону, где за большой куртиной жасмина под сенью двух могучих вязов притаилась уютная садовая скамья.

– Насколько я понял, господин капитан, ваша жена совсем даже не Катрин де Ришмон, тем не менее примите мои поздравления – и она, и ваш сын просто очаровательны. – Маркиз уселся на скамью и пригласил Анри последовать его примеру. Но Дюбуа остался стоять.

– Я больше не капитан, и оставьте ваши поздравления при себе, – довольно грубо сказал он.

– Да-да, простите, – засуетился маркиз, сунул руку под плащ и вытащил плоский кожаный футляр. – Вот, примите патент. Вам присвоен чин майора.

Анри машинально взял протянутый лист с висящей внизу сургучной печатью, пробежал глазами текст.

– Если мне не изменяет память, майор – это хозяйственная должность.

– В разведке – это чин, следующий за капитаном, – холодно сказал Лавалье. – А вы нужны разведке.

Напряжение в отношениях с Россией растет, года через полтора-два будет война, и мы должны знать, что творится на российском крайнем Востоке.

– Да зачем это нам нужно? – в сердцах воскликнул Анри. – Что мы там позабыли?

– Это в интересах Франции. Думаете, великий Лаперуз занимался в тех местах только географией?

– Меня не интересует, чем занимался Лаперуз. – Анри протянул патент обратно. – Главное, этим не хочу заниматься я.

– Оставьте патент себе. – Лавалье встал. – На полгода я даю вам отпуск… по семейным обстоятельствам. А потом, полагаю, вы измените свое решение.

– Не надейтесь!

– Я не очень вас огорчу, если откажусь от обеда? Передайте мои извинения мадам Дюбуа.

– Передам, – буркнул Анри.

Маркиз сделал пару шагов и остановился, обернулся:

– Вы уже совсем не любите Катрин де Ришмон?

– Я не собираюсь с вами откровенничать, – резко сказал Анри.

– Я так и думал, – кивнул Лавалье, приподнял шляпу и скрылся за деревьями, направляясь на железнодорожную станцию.

«Сволочь», – подумал Анри, взял и ударил в незащищенное место.

3

– Катрин, вы когда уезжаете в Петербург? – Элиза отставила виолончель (она разучивала новую пьесу – ноктюрн модного композитора Огюста Франкомма) и подошла к подруге, сидевшей в кресле с книжкой.

– Ты что-то спросила? – подняла голову Катрин.

– Что это тебя так увлекло?

– Это Михаил Лермонтов. Я потрясена – какая гордая, мятежная душа! Какие сильные стихи! Мой любимый Готье по сравнению с ним просто позер. У него тут поэма «Мцыри», про юного монаха – читаю, слезы наворачиваются.

– Лермонтов? – наморщила лобик Элиза. – Тот, который погиб на дуэли? Знаю. Ему было всего двадцать семь лет. Знаменитому Пушкину – тридцать семь, и тоже смерть на дуэли. Лучших поэтов России молодыми убивают на дуэлях – это, по-моему, подозрительно. Ты не находишь?

– Наш Франсуа Вийон, между прочим, тоже погиб молодым, да к тому же на виселице.

– Это – легенда, Катрин. Виселицу отменили, а вот когда и где он умер, до сих пор неизвестно. Но вообще-то поэзия – удел молодых. Кто-то правильно сказал: «Поэты долго не живут, а кто живет – те не поэты».

– Как это жестоко! – вздохнула Катрин. – Так о чем ты меня спросила?

– О чем? А-а, когда вы уезжаете в Петербург?

– Ой, еще нескоро. Николя только начинает поправляться. Раньше сентября едва ли.

– Как бы я хотела поехать с вами! – мечтательно закинула руки за шею Элиза. – Сходить в концерт, в театр, в Малый Эрмитаж…

– Боюсь, это невозможно. Я еще не уверена, что Николя возьмет меня. Ты же знаешь, как он экономит казенные деньги.

– У меня есть и свои. Я же здесь их почти не трачу. Живу на вашем иждивении – даже неудобно.

– Ты – наша гостья, живи сколько хочешь. Мне без тебя было бы много скучней. – Катрин встала и обняла Элизу. – А Николя, если согласится взять тебя, ни за что не позволит тебе ехать на свои деньги. Они тебе еще пригодятся, когда Сибирь надоест и надумаешь возвращаться во Францию.

– Куда я от своего Ивана? А кстати, почему исчез Андре Легран, то есть Анри Дюбуа?

– Тс-с-с! – Катрин приложила палец к губам, тихо подошла к дверям и распахнула их. Выглянула в коридор – никого. – Я же тебя просила не называть его настоящего имени, – упрекнула она подругу.

– Прости, забыла, больше не буду. И он тебе не сказал, почему сменил имя?

– Я с ним больше не разговаривала. Он, наверное, вернулся во Францию – и слава богу! Не хочу обманывать Николя, а признаться – уже боюсь. Надо было это делать сразу, но я тогда просто растерялась. Впрочем, все это ты уже знаешь.

– Ты все еще его любишь?

Катрин удивленно посмотрела на подругу:

– Люблю?

– По-моему, да. У тебя голос дрожит, когда ты о нем говоришь. Чуть заметно дрожит, но у меня же музыкальный слух – я слышу.

Катрин села в кресло, сцепила руки в замок, опустила на них голову. Элиза присела на подлокотник, обняла ее за плечи.

– Я тебя понимаю, дорогая. Первая любовь – самая яркая, первый мужчина не забывается всю жизнь. Даже когда появляются другие мужчины или выходишь замуж. У меня тоже было такое, десять лет назад, а я все помню. И первый поцелуй, и первую близость… Это было потрясающе! Ты ведь тоже все помнишь?

– Да, – чуть слышно сказала Катрин куда-то вниз, в колени. – Иногда и во сне вижу. Но это же плохо! – вскинула она голову; на глазах блестели слезы. – Плохо! Я люблю Николя! Он – мой самый дорогой человек! Он – мой муж перед людьми и Богом!

– Да кто же спорит, милая моя Катрин? Ты любишь мужа – замечательно! Но ты помнишь Анри – значит, это была не интрижка юности, а настоящее чувство, а настоящее плохим быть не может. Не то, что у Лермонтова – «Была без радости любовь, разлука будет без печали».