Текст книги "Мясной Бор"

– Сомневаюсь, – качнул головой Черных. – По нашей газете он вряд ли чего поймет. «В районе пунктов А, Б и В противника атаковали подразделения Иванова, Петрова и Сидорова…»

– Ничего, – сказал ответсекретарь Кузнецов, – и этого уже много. «Атаковали» – вот главное. Не забывай, Виталий, что в распоряжении будущего Толстого окажутся документы, которые сейчас для журналистов закрыты. Журналы боевых действий, донесения командиров, директивы штабов. И потом, я надеюсь, что книгу о нас всех напишут до того, как все мы, оставшиеся в живых на этой войне, уйдем из этого мира. Я с радостью отдам тому, кто захочет написать правду об этой жестокой бойне, все, что сбережет моя память.

– Добрым или злым приходит человек в мир? – неожиданно спросила Женя. – Злым или добрым?

– Руссо говорит: добрым, – сказал Бархаш.

– Ни тем, ни другим, – возразил Кузнецов. – Человека научают и тому, и другому.

– А предрасположение к добру или злу? – подал голос Вучетич. – Дурная наследственность, например… Или навязшие в зубах разговоры о национальной приверженности тех же немцев к порядку, скажем? Это куда вы отнесете?

– Друзья мои, – мягко проговорил, чуть улыбаясь, Николай Родионов, – национальные особенности обусловлены экономическими и историческими причинами. Положение Германии в Европе, сложившаяся социальная и историческая обстановка определили национальный тип с особой идеологией, моралью, нравственными принципами. Ведь не прошло еще и сотни лет с той поры, как Германия, объединенная Бисмарком, стала единым и независимым государством. А до того – более трехсот карликовых княжеств, и житель каждого зависел от воли и прихоти сюзерена. И вдруг – лозунг: «Мы опоздали к разделу мира, только кусок пирога урвем во что бы то ни стало…» Вот и рвут. С одной стороны – ханжеская буржуазная мораль, чистота и порядок, тарелки с умилительными надписями на кухне, а с другой – неглубокий слой цивилизации, который удивительно быстро и для всех неожиданно стерся, едва Гитлер провозгласил: «Немцам все дозволено!» Не знаю, доживу ли до того дня, когда пересечем границу Германии, но твердо знаю, что наши газеты перестанут писать, что любой немец – зло.

– И мне хотелось бы почитать, как напишут о войне, – проговорил Бархаш. – Врать будут много – это точно. Особенно сразу после войны. И это естественно. Осознание победы, эмоциональный взрыв отодвинут в сторону проблему необыкновенных тягот войны, небывалое напряжение человеческих сил, потрясение духа. Если соберемся писать о том, что пережили, нам будет трудно охватить войну целиком. Для каждого из нас война личностна. Она замыкается «Отвагой», тем, что мы видим в частях Второй Ударной. Для командира взвода война – это его два-три десятка солдат и те позиции, которые они занимают. Для комбата вся война – в его батальоне. О красноармейце уже не говорю… И заметьте: переосмысление войны из будущего ведет к неизбежному искажению минувшей действительности. Уверен: у нас будет две войны. Одна – литературная, описанная в романах, а другая – наша с вами война, война каждого из тех, кто принял в ней участие.

– Миллионы собственных войн, – сказала Женя Желтова.

– Да, если хотите, – согласился Борис Павлович. – Ну, а что до немцев, то, отдавшись Гитлеру и его шайке, Германия произвела над собой духовную самокастрацию. Это неизменно при формуле «один вождь». В Третьем рейхе нет инакомыслящих, они содержатся в концлагерях. Кастрированная нация слепо идет за фюрером, в подавляющем большинстве верит ему. Мы уже избавились от иллюзий лета сорок первого года, когда надеялись: после нападения Гитлера на Советский Союз в Германии вспыхнет революция. Ее не будет! Немцы станут драться до конца. И мы должны полностью их уничтожить! Нет, не Германию. Мы должны разбить вымуштрованное войско, разгромить первоклассную военную машину. Необходимо привести немцев к полному, исключающему компромиссы поражению и этим до предела унизить их. Только через унижение, которое послужит немцам очищающим горнилом, они смогут прийти к осознанию вины перед человечеством.

– Самое страшное – немцы совершают это в полной уверенности, что они правы, – сказал Саша Ларионов.

– Тут вот еще что следует учитывать, – заметил Николай Родионов. – Культура культурой, а полтора десятилетия голода, безработицы, ущемленного национального самолюбия – не шутка. Не успела Германия насладиться в прошлом веке победоносным вторжением во Францию, погреть руки в африканских колониях, как ее пребольно щелкнули по носу Версальским миром. И вот стертая в силу обстоятельств личность рядового немца приходит в восторг от возможностей, их сулит каждому немцу – каждому! – национал-социализм фюрера. Где уж тут культуре справиться с таким вожделением!

– Одной культуры мало, – заметил Виктор Кузнецов. – Необходимо еще нечто. Ну хотя бы тот самый инстинкт общечеловечности, о нем пишет Достоевский, размышляя в «Дневнике писателя» о национальных особенностях русского народа.

– Инстинкт общечеловечности, – задумчиво повторил Перльмуттер. – Хорошо сказал Федор Михайлович, емко. Это единственное, на чем может удержаться наш неустойчивый мир.

– Мне думается, – заметил Виктор Черных, – что война довольно быстро преобразуется в миф. Возникнут легенды, которые непозволительно будет исправлять тому, кто захочет рассказать жестокую, но справедливую, единственно возможную правду. Война наша станет вроде Троянской войны для греков – строго замкнутой системой взаимообусловленных событий, где одно действие сцеплено с другим и не может трактоваться иначе, чем это сделано у Гомера.

Он положил руку на плечо Кузнецову:

– Поэтому, товарищ ответсекретарь, ни память твоя о собственной войне, ни материалы «Отваги» не понадобятся.

– Ты не прав, Виталий, – возразил Бархаш, повертывая и наклоняя в руках зеленую эмалированную кружку с недопитой водкой. – Античные трагики – Софокл, Эсхил, Еврипид – не следовали рабски установившейся версии мифа, они свободно перерабатывали его, давали собственное толкование, хотя оно зачастую расходилось с тем, что веками закреплялось в сознании греков. На то они и подлинные художники. Иначе мастер не может. Понятное дело – сразу после войны больших по значению книг о ней не ждите. Необходимо время, потребное на то, чтобы медленно возникающий катарсис от небывалой трагедии, пережитой народом, сумел окрепнуть в предсознании и полностью овладеть человеческими умами, овладеть объективно, без личных, субъективно искажающих минувшую действительность факторов. Такие, братцы, пироги…

Еще Аристотель в «Поэтике» утверждал: Софокл изображает людей такими, какими они должны быть, а Еврипид такими, каковы они на самом деле. Это заявление немножечко в лоб, правильнее понимать, что Софокл создавал не натуралистические, а обобщенные образы людей, формировал типические характеры… Все это должен учесть и будущий создатель трагедии, которой мы с вами живые – пока! – участники. А что есть трагедия? По Аристотелю, это воспроизведение важного и законченного действия, оно имеет определенный размер, объем, и воспроизводится при помощи речи, языка, и в каждой из частей украшено различно, посредством действия, а не рассказа, и свершает благодаря состраданию и страху очищение этих чувств. Очищение, друзья мои славяне… Вот чему мы подвергаемся в кровавом горниле. Катарсису! Осмыслить явление, вызывающее сострадание или страх… Тот, кто будет писать о нашей войне, обязан научиться очищать чувства от их подсознательной сути, изначальной формы, показывать: мы умели управлять чувствами на войне. Тогда этому автору поверят и те, кому пришлось воевать. Женечка, передай банку с тушенкой, и я выпью за катарсис… И да не минует он каждого из нас!

Выпили одни мужчины. Пока закусывали, никто не промолвил ни слова. Потом заговорил Перльмуттер:

– Вот тут мы древних поминали… Для греческих писателей мифология была историей, и ни один из них никогда не боялся отступить от традиционного смысла. Конечно же, герои Троянской войны не могли оказаться вдруг трусами, но вот та же Елена могла, по утверждению поэта Стесихора, оказаться верной женой. Стесихор уверен: Парис обольстил не ее, а подставную Елену… Античные писатели считали вправе, признавая основные вехи истории-мифа, по собственному усмотрению трактовать отдельные факты, перетасовывать героев и события, извлекая из новой расстановки необходимый им смысл.

– Мне вспомнилось сейчас, – проговорил Бархаш, – как Сократ, заявивший афинянам, что не предаст убеждений из страха перед смертью, сослался при этом на пример Ахилла. Мать сказала герою, что убийство им Гектора неумолимо приведет его самого к смерти. И Ахилл предпочел заведомую погибель возможности прослыть трусом. Я думаю, что совершенно напрасно пренебрегаем мы вот такими пропагандистскими примерами в работе среди красноармейцев…

– Вернись в двадцатый век, Борис, – вздохнул Родионов. – Какие Ахиллы, какие Гекторы?! Да у нас в ротах есть солдаты, которые едва расписываются. Я не говорю уже о нацменах, те команд на русском языке не понимают. А ты им Гомера предлагаешь… Не смеши меня, пожалуйста, дорогой. И потом, у нас, если хочешь, есть собственные примеры.

– Ты знаешь… – вскинулся Бархаш, но Кузнецов остановил его.

– Перестаньте, ребята, – сказал Виктор. – Не для этого мы собрались сюда. Женя, почитай нам стихи, что-нибудь жизнеутверждающее.

– Не хочется стихов, Виктор Александрович.

– А ты что молчишь, Евгений? – спросил Вучетича Виталий Черных. – Хочешь, прочту эпиграмму на Лазаря?

Вучетич не ответил. Никто не знал, о чем он думает. Художник редко вмешивался в околонаучные споры, которые по всякому поводу или вообще без оного затевали его товарищи. Кто знает, что виделось ему в те часы и минуты, когда Евгений молча слушал и думал, думал о своем.

– Да нет, ты послушай, – не унимался Черных. – «Честь женщины всегда висит на волоске…»

– Перестаньте, Виталий, – сказала ему Анна Ивановна.

И тут Женя Желтова принялась читать:

– «Свой дикий чум среди снегов и льда воздвигла Смерть. Над чумом – ночь полгода. И бледная Полярная звезда горит недвижно в бездне небосвода. Вглядись в туманный призрак. Это Смерть. Она сидит близ чума, устремила невзрачный взор в полуночную твердь – и навсегда звезда над ней застыла».

– Да… жизнеутверждающе, – не удержался Виталий.

– Грустные стихи, – тихо проговорил Кузнецов.

– Их любил Сева Багрицкий, – ответила Женя.

Послышался звук отворяемой в землянку двери. У входа стоял редактор «Отваги». Стекла промороженных очков его мгновенно запотели, и оттого лицо Николая Дмитриевича казалось слепым.

48

Соболь угрожающе вскинул автомат.

– Назад! – закричал он сиплым голосом. – Назад!

Охваченная паникой толпа, тяжело и надрывно дыша распаленными, ощеренными ртами, выкатив расширенные страхом глаза, неудержимо и обреченно надвигалась на командира полка.

– Подлюги! – орал Иван Соболь, направив ствол поверх голов рвущихся сквозь глубокий снег красноармейцев. – Что делаете?! Назад!.. Пришмандовки!

Трахнула в небо горохом сердитая очередь, но безобидные эти пули никого не остановили.

– Назад! В душу, в гроб! Мать вашу! Назад! – в последний раз крикнул Соболь и решительно пригнул ствол автомата. Снова закричал: – Пришмандовки!

…В праздничный день 23 февраля 1942 года 46-я стрелковая дивизия генерал-майора Окулича вышла к захваченной недавно конниками Гусева Красной Горке и сменила на позициях 80-ю кавалерийскую дивизию. Теперь ее комдив, полковник Поляков, мог наступать на Любань. Этот город стал главным направлением боевых усилий Второй Ударной армии.

За одну ночь по глубоким снегам долины реки Сичева кавдивизия прошла полтора десятка километров и к утру следующего дня изготовилась для нанесения удара в двух километрах северо-западнее деревни Кирково. Здесь кавалеристы получили возможность немного отдохнуть, привести в боевое состояние оружие, перегруппироваться.

А в это время 46-я дивизия, миновав Красную Горку, вышла уже на подступы к Любани. Два кавалерийских эскадрона гусевцев и один батальон 176-го полка этой дивизии в последние дни февраля находились в четырех километрах юго-западнее города. Оставалось сделать последнее усилие – и Любань будет взята. Ведь теперь и армия генерала Федюнинского изменила направление главного удара и пробивается сюда же, навстречу клыковцам. Вот-вот клещи сомкнутся, Октябрьская железная дорога будет перерезана, а любанско-чудовская группировка противника окажется в «котле».

Иван Дорофеевич Соболь командовал 176-м стрелковым полком и воевал на Волхове с осени прошлого года, когда и фронта с этаким названием не существовало. Его дивизия входила в Пятьдесят вторую армию, ею командовал тогда Николай Кузьмич Клыков. Полк Соболя оставил во время о́но Малую Вишеру, и опять же именно Соболь отобрал ее у немцев, когда в ноябре сорок первого генерал-лейтенант Клыков повел армию в одно из первых в истории Великой Отечественной войны наступлений, отбросившее фашистов за реку Волхов.

Командиром Соболь был в прямом смысле геройским. В меру суров, осмотрителен, порою осторожен, по семь раз мерил, а когда приходило время – выкладывался до конца. Умел цепи водить в атаку, получалось это у него красиво и ловко, хотя в ту пору уже велись разговоры: мол, это законная прерогатива взводных, дескать, даже комроты обязан находиться позади цепей и руководить боем, а не мчаться навстречу пулям с пистолетом в руке. Пока это была только голая теория, а на практике и генералы иной раз ходили в атаку.

Соболь сочетал в себе и те и другие качества. Воевал он хладнокровно, умело и был везуч. На войне, как и в жизни, одному везет, другому не очень, а третий не вылезает из неприятностей. Толковый командир полка, солдата берег, но и собственную военную выгоду понимал. На чужом горбу в рай въезжать не собирался, но и себя объегоривать никому не давал.

Конечно, Соболю очень хотелось ворваться в Любань первым. И рядом ведь была, рукой подать. Но для немцев уже не секрет, чего хотят Соболь, Окулич, Гусев, Клыков и Мерецков. Удары русских перестали быть неожиданными. Немцам дали возможность снять с ленинградских позиций отдохнувшие там в период затишья части и бросить под Любань. Сюда прибыла полностью укомплектованная пехотная дивизия, ряд отдельных артиллерийских и минометных частей. Спешно переброшенные в этот район инженерные войска укрепляли и без того мощную систему обороны.

На третий день боев противник нащупал слабое место красных на стыке двух боевых частей и обрушил удар на правый фланг стрелковой бригады. Гитлеровцы шли в психическую атаку во весь рост, приставив к животам автоматы. Атаку поддерживали танки. Красноармейцы не выдержали, побежали.

– Бегут! – крикнул лейтенант Петушков, врываясь на КП Соболя. – Товарищ командир! Бегут…

– Охолонись маленько, Петушков, – урезонил адъютанта Соболь, – не шебуршись, понимаешь… Толком доложи – кто бежит, куда и зачем.

– Сосед слева, Двадцать вторая бригада не выдержала натиска противника и оставляет позиции, открывая наш левый фланг. – И уже другим тоном добавил: – Попросту драпают, Иван Дорофеевич. Худо дело, немцы в тыл к нам могут зайти.

– Драпают, говоришь? – переспросил Соболь, обдумывая решение.

Потом схватил автомат, бросил ремень на шею.

– Комиссар! Воюй здесь пока. Петушков, за мной!

Стрелковая бригада в беспорядке отступала.

«Прав Петушков, – пробилась в сознании бегущего наперерез толпе Соболя мысль, – действительно, драпают… Надо что-то придумать… Что придумать? Сейчас не поймут они и не примут ни одной команды. Остановить! Остановить!.. Иначе гансы на их плечах пройдут ко мне в тыл, и тогда погибнут и эти обезумевшие от страха люди, и мой ни в чем не повинный полк».

– Стой! – закричал командир полка, потрясая автоматом. – Куда бежите, сволочи?! Стой!

Но слишком глубоко отравил красноармейцев страх. Ни отчаянная матерщина Соболя, ни его угрозы, ни очереди поверх голов бегущих не отрезвили помрачившееся сознание людей, одурманенное разгулявшимся инстинктом самосохранения. И тогда Соболь решительным жестом пригнул задранный к небу ствол автомата и принялся в упор расстреливать рвущуюся к нему толпу.

Толпа остановилась. Новый страх, опасность, возникшая там, где искали спасения от смерти, по-иному ошеломила дрогнувших людей. До сознания дошло, что это не зряшные пули в воздух: пули несли гибель. Один уже ткнулся бездыханно в снег. Заверещал по-заячьи, ужаленный свинцовой пчелой, бедолага справа. Опасность была зримой и казалась им более страшной. Она попросту была непереносимой оттого, что пулю они могли получить от своего командира. Красноармейцы залегли, и Соболь прекратил стрельбу. Он понимал, что выиграл схватку, переломил психику отступавших, теперь они приходят в себя, страх быстро тает в их душах, разогреваемый затеплившимся чувством стыда. Командир полка пробежал сквозь осевший в снег, перерождающийся в эти мгновения рой красноармейцев и, отчаянно, но теперь уже весело матерясь, поднял их в контратаку.

Стрелковая бригада отбросила фашистов и заняла прежние позиции. А вечером на КП Соболя прибыл новый комдив, полковник Черный, а с ним товарищ из Особого отдела. От него и узнал Иван Дорофеевич, что автоматной очередью по отступавшим он убил одного красноармейца, другого ранил, а главное, подстрелил, правда не до смерти, начальника штаба стрелковой бригады, который, стало быть, оказался в толпе трусов и паникеров. Соболь чесал в затылке, скупо отвечая на вопросы особиста. Тот составил протокол, допросил заодно Петушкова и сказал полковнику Черному: не видит необходимости отстранять Соболя от командования полком, пока не доложит о случившемся начальству.

– Представьте, я тоже не вижу необходимости, – желчно ответил Черный. – Соболь трое суток держал на плечах дивизию, продолжая оставаться командиром в собственном полку. А с вашим начальством свяжусь. Мне так думается, что допросы вам у соседей слева надо снимать.

– Там работают товарищи, – ответил особист. – И вообще, товарищ полковник, у каждого на войне свое дело.

– На войне надо воевать, дорогой товарищ, – увесисто, подчеркнуто выделив слово «воевать», ответил Черный. – И если вы закончили необходимые мероприятия, давайте оставим КП Соболя, не будем ему мешать в его деле.

Новый комдив и особист покинули его. Иван Дорофеевич попросил у Петушкова фляжку, наполнил на две трети кружку, медленно, не чувствуя горечи, выцедил водку и принялся неторопливо грызть ржаной сухарь, предложенный знавшим вкусы командира полка адъютантом.

49

«И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела… Большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла». Пророчествовать он давно перестал. Когда-то создал Иоанн Богослов откровения, изложил их так, как повиделось ему в больном, преломленном фантастической верой сознании. Он попытался испугать отступников вселявшими в души ужас картинами Страшного суда, напрягал поэтическое воображение, а потом за эти две тысячи без малого лет столько раз убеждался: сколь жалки суровые пророчества его рядом с последовавшей за ним действительностью.

«…И я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя… И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы… По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну… На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук колесниц, когда множество коней бежит на войну… Число конного войска было две тьмы тем, и я слышал число его. Так видел я в видении коней и на них всадников, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней – как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера».

Двести лет назад срубили здесь, в глухом углу Волховщины, скромную деревянную часовню, на скрещении лесных проселочных дорог. Предназначалась она для жилья не Господу Богу, как все обычные храмы, а святому Иоанну Богослову, который в первом веке после Рождения Христова однажды в воскресный день, находясь на острове Патмос, услыхал вдруг громкий голос, как бы трубный, который говорил: «Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; то, что видишь, напиши в книгу…»

Стояла часовня в лесном и болотном краю, потихоньку ветшала. Путников здесь было немного, больше местные жители, новгородцы. Заметив, как вывернула дорога на часовню, они считали, каков отмерен ими путь, а приблизившись, истово крестились и, зная, кому часовня служит приютом, поеживались, вспомнив об обещанном им Страшном суде, украдкой вздыхали, проговорив тихонько иль подумав: «Все там будем».

Пронеслись над Россией вьюжные годы Гражданской, немало церквей предалось мечу и пожару, старую жизнь расшибали и в черта, и в мать, и в бога, а вот это строеньице плотницких дел мастеров уцелело. Икона с ликом Иоанна тоже здесь обитала, на том же месте, куда поместили ее в восемнадцатом веке. А осенью сорок первого года в окрестных лесах появились пришельцы.

…– Поцелуй меня в задницу, – вежливо, не повышая тона, предложил Вилли Земпер.

– В этом есть такая необходимость? – спросил Пикерт. – Процедура не из приятных, но ежели ты обещаешь мне две недели отпуска в фатерланд, то изволь, Вилли, я готов.

– Зря только будешь стараться, – насмешливо заметил Ганс. – Задница нашего Вилли недостаточно компетентна. Сохрани поцелуй для генерала Линдеманна. Тогда отпуск тебе обеспечен.

– Так придется и сделать, – фыркнул Руди. – Не обессудь, мой милый Земпер.

– Подите вы оба к черту! – озлился баварец, сорвал со столба, поддерживающего накат блиндажа, автомат и вышел.

Приятели расхохотались. Настроение у них было преотличное. Две недели назад их роту сняли с передовой и отвели в резерв. Вскоре солдатам объявили: они приданы специальной службе и будут выполнять особые задания в тылу прорвавшейся за Волхов русской армии. Устанавливается двойное денежное содержание и дополнительный паек, командованием обещаны внеочередные отпуска для отличившихся солдат.

Через несколько дней на операцию отправился первый взвод. Он быстро вернулся, не потеряв ни одного человека, вырезав три десятка зазевавшихся иванов, доставил важные документы и трофеи, притащил также двух штиммефанген – молоденького красноармейца и мрачного вида пожилого фельдфебеля, или, как они называются у них, сержанта.

Пленных немедленно забрали в штаб, а героям выдали усиленную порцию шнапса, и те веселились на славу, бессчетно и красиво рассказывая о кровавых, теперь уже не страшных, подробностях вылазки. Отличившиеся ландзеры получили отпуска и готовились уехать в Германию.

– О, хаймат! – воскликнул по этому поводу Руди Пикерт. – О, родина! Как бы я хотел быть на месте этих счастливчиков!..

Он вернулся с проводов, которые устраивал его земляк-саксонец, и принес русский автомат нового образца, его добыли в поиске.

– Приятель просил сохранить до его возвращения, – сказал Руди. – Но я думаю, что имею право взять автомат с собою на дело, тем более к нему есть три круглых магазина.

Вилли долго и придирчиво осматривал трофейное оружие, и видно было, как пришелся по душе ему русский автомат.

– Послушай, Руди, не хочешь ли сменяться на мой карабин с оптическим прицелом?

– Охотно, – отозвался Пикерт. – На штиммефанген, которого ты добудешь. Я тебе отдаю автомат, а ты мне одного из них. Наш командир роты установил твердый тариф. Один «язык» – один отпуск на родину. Бери автомат, Вилли, а я поеду в Дрезден. Согласен?

– Поцелуй меня в задницу, – вежливо ответил Земпер.

Вечером того же дня, когда состоялся солдатский обмен любезностями, взвод, в котором служили три приятеля, подняли по боевой тревоге. Обер-лейтенант Шютце сообщил солдатам: они немедленно выступают для проведения диверсионно-разведывательной операции в тылу Второй Ударной армии. Вместе с ними будет действовать ложный «партизанский» отряд, составленный из друзей рейха – местных полицаев. Командовать операцией приказано ему, обер-лейтенанту Шютце.

50

К началу марта 1942 года Вторая Ударная армия значительно пополнилась за счет подразделений, бригад и дивизий, переданных ей Волховским фронтом из других армий. Теперь прорвавшее немецкую оборону на Волхове, устремившееся на помощь Ленинграду войско насчитывало более двадцати крупных соединений, не считая отдельных артиллерийских дивизионов и полков, танковых частей и лыжных батальонов. В руководстве армии произошли серьезные перестановки. Начальника штаба Визжилина заменил полковник Виноградов, командир стрелковой дивизии, в декабре сорок первого года отличившейся при освобождении Тихвина. У начальника оперативного отдела Пахомова принял дела комбриг Буренин. Заместителем командующего армией стал генерал-майор Алферов. А комиссаром армии, членом Военного совета, был назначен Иван Васильевич Зуев.

Когда авангард дивизии полковника Антюфеева подошел к позициям кавалерийского корпуса генерала Гусева, решили создать особый отряд из 80-й кавдивизии, 110-го стрелкового полка, им командовал еще недавний командир лыжного батальона майор Сульдин, и двух танковых рот. Отряду была поставлена задача: не прекращая движения в ходе перегруппировки, прорвать оборону гитлеровцев у Красной Горки и на плечах врага двигаться, не задерживаясь, на Любань.

Объединенным силам удалось с маху прорвать полосу укреплений. Кавалеристы и пехота устремились к Любани.

В это же время пришла в движение и нацелилась наконец в необходимом направлении огромная армия Федюнинского. В штабе ее сменился начальник оперативного отдела. Стал им полковник Семенов, он был преподавателем кафедры оперативного искусства Академии Генерального штаба. Наставник бархатных воротничков сумел доказать, что является неплохим практиком. Семенов увидел суть оперативных ошибок, совершенных командармом. Эти ошибки, их гораздо позднее признает и сам Иван Иванович, привели к тому, что армия топталась на месте, несмотря на героизм и мужество командиров и красноармейцев.

Семенов, разобравшись в обстановке, предложил командарму отказаться от парадоксального состояния, в которое они попали, когда ударяли по врагу, повернувшись спиной к прорвавшимся в тыл к немцам клыковцам. «Нужно идти к ним навстречу», – доказывал Федюнинскому эту бесспорную истину начальник оперативного отдела. Иван Иванович колебался. В глубине души он соглашался с доводами опера, но ведь команды сверху на то не поступало… Решиться же на самостоятельные действия или хотя бы доложить о соображениях начальству командарм не мог.

Трудно сказать, как долго продолжалось бы топтание армии на месте, если бы в Ставке не пришли к тем же выводам. В конце февраля Ленфронт получил директиву о наступлении на Любань, и теперь Федюнинский имел от командующего фронтом прямое указание: «Не позднее первого марта перейти в решительное наступление в общем направлении Кондуя, Любань и во взаимодействии с Волховским фронтом окружить и ликвидировать любанско-чудовскую группировку противника».

Наступление началось в последний день февраля. И случилось то, что нередко случалось в тот печальный период войны. Задерганные категорическими требованиями Верховного, полководцы не осмеливались ослушаться и поднимали солдат в атаки точно в предписанный срок, не имея времени на подготовку. Взлетала в небо ракета, и свет ее был не торжественно-победным, а обреченно-поминальным. Атаки захлебывались, обильно лилась кровь, полки отходили на прежние рубежи, подсчитывали потери, учитывали допущенные просчеты и снова шли вперед…

Федюнинский выступил на Любань 28 февраля. Штаб армии не успел к этому времени довести до частей планирующие наступление документы, которые предоставили бы войскам достаточную для решения поставленных задач информацию. 80-я стрелковая дивизия из-за того, что пополнение прибыло в самый последний момент, опоздала с выходом на исходный рубеж. Связь между соседями была скверной, командиры частей смутно представляли себе, как они будут взаимодействовать друг с другом. Немцы же доподлинно знали о готовящемся ударе, хорошо подготовились к отражению его, и потому наступавших встретил такой сильный и точный огонь артиллерии и минометов, что о захвате переднего края противника и думать не приходилось.

Но Федюнинского неудача первого дня не смутила. Командарм снова и снова поднимал дивизии, бросал их в бой. Прошел второй день наступления, и он не принес успеха. Третий, четвертый, пятый… Успеха не было, но красноармейцы неутомимо атаковали фашистов. Наконец, 5 марта Федюнинский скомандовал отбой, приказал закрепиться на достигнутых – кое-что, конечно, у немцев отняли – рубежах, подумать о противотанковой обороне, прикрыть фланги укреплениями, организовать тщательную разведку. Теперь к наступлению готовились серьезно. Назначено оно было на девятое марта.

Необычная операция разыгрывалась в волховских лесах и только полузамерзших, несмотря на дикие морозы, болотах. Как две руки, тянулись друг к другу две армии – Пятьдесят четвертая и Вторая Ударная. Сцепиться бы им – и тогда конец немецким дивизиям в Чудове и Любани. Но достичь этого пока не удавалось. Много чего не хватало в войсках: снарядов и продовольствия, овса для лошадей и автоматического оружия, истребительной авиации и валенок для красноармейцев. А ведь они там не просто воевали, эти фронты вели наступательные операции, которые требовали перевеса над противником во всем. Его же, увы, не было. И только в одном у русских перевес был бесспорным: перевес в стойкости духа.

51

Олег Кружилин довольно скоро сформировал роту специального назначения, которая должна была выполнять необычные задания, в частности бороться с ложными партизанскими отрядами. О том, что их созданием широко занимается полковник фон Эшвингер, начальник абверкоманды-204, давно был осведомлен майор госбезопасности Шашков.

Отбирать людей для спецроты помогал Кружилину порученец начальника Особого отдела. Веселый, остроумный парень, он сказал Олегу:

– Поначалу выбери лучших из той роты, которой командовал на переднем крае, тех, с кем в атаку ходил. Это твой золотой фонд, старлей. За неубитого двух иль даже трех не нюхавших пороха дают… Ведь ежели на ура ходил, а жив-здоров остался, значит, на́ тебе особое господне благословение, как ни крути, а есть на войне везучие. А с другой стороны, как говорят в Одессе, без. Вот и тяни их, обстрелянных, к себе. Потом вспомни кого-нибудь из знакомых командиров – во взводные их, значит. Можешь брать из любой части – откуда угодно отпустят, мандат тебе Егорыч подписал. И для остроты ощущений возьми пяток бывших блатных. В них много дерьма, но попадаются отчаюги, их ты можешь при случае использовать. Этих я тебе сам подберу. Рота у тебя анкетная, а среди штрафников и уголовнички есть, есть и другие. Вторых в роту брать не надобно. Соображаешь?