Текст книги "Дилеммы XXI века"

Предисловие впоследствии

Если бы некое Всезнающее Существо оказало бы мне милость и решило ответить на три моих вопроса, то эти вопросы звучали бы так:

Почему так много базовых свойств Вселенной космогоническо-физического характера, понимаемых как начальные и граничные условия, так однозначно связаны с появлением генетического кода, то есть жизни?

Является ли земное дерево эволюции видов крайне редким или всё же типичным вариантом многих эволюционных процессов развития во Вселенной?

Существует ли всё же логически связанная физика, в которой «нормальные» законы природы приводятся в соответствие с закономерностями, существующими в особых условиях – например, внутри чёрных дыр?

Я сейчас утверждаю, что ответы на мои вопросы, полученные от Всезнающего Существа, должны бы были быть полностью непонятны мне и, соответственно, нам всем, потому что они были бы сформулированы на таком уровне понятий, который не соприкасается с нашим сегодняшним знанием. Каждая историческая эпоха окружена в своей области познания определённым горизонтом понятий и ограничена им. Этот горизонт состоит отчасти из «окончательно признанных на сегодняшний день истин» и из промежутков невежества между ними. Большинство «пробелов», которые мы относим на счёт своего невежества и воспринимаем как загадки, которые нужно разгадать, являются скорее последствиями имеющегося несоответствия между вопросами, поставленными нами в виде экспериментов и теорий, и космическими фактами. Таким образом, существующий горизонт понятий должен быть прежде всего разрушен и заново построен из новых понятий, чтобы наше познание пошло дальше.

Или, короче говоря: познавательно правильное мышление с течением времени превращается в технологию, в противоположность «неправильному» мышлению, которое выходит за пределы реального мира, не замечая этого, и создаёт фикции вроде философских систем, мировоззрений, мифов и т. п.

Ещё одно: есть два вида «фантазий». Одни в конце концов прекращают быть «всего лишь фантазиями» и становятся элементом окружающего мира нашей цивилизации. Фантазии второго вида, будь то труды Платона или драмы Шекспира, никогда не покинут сферу нашего сознания, чтобы материализоваться обособленно от всякого мышления.

Но чтобы всё же не выглядеть, представ перед Всезнающим, жалким глупцом из-за своего ненасытного любопытства, я бы сократил все мои вопросы до одного-единственного: что имеет смысл, а что является бессмыслицей в речах выдуманного мной Колосса Искусственного Интеллекта, названного «Големом XIV»?

Я достаточно дерзок, чтобы и в отсутствие этого Всезнающего утверждать, что в моих трудах, например в «Големе XIV», заключена определённая доза пророчества. Ибо многое из того, что мои сегодняшние (компетентные в науке) читатели считают гипотезами, которые следует воспринимать всерьёз, я придумал пятнадцать или двадцать лет назад, и ход времени превратил мои в то время экстравагантные или гротескные иллюзии в тему для научных разговоров сегодня.

Но сейчас я не могу заговорить с этими читателями на улице, чтобы показать им тексты своих первых изданий. Мою дерзость извиняет только то обстоятельство, что я никогда не думал о каком-либо пророчестве. Я только задавал себе вопросы, на которые никак не мог найти ответов, и из-за этого я чувствовал, что вынужден ответить на них сам себе, несмотря на рискованность своего дилетантства. При этом я считаю важным признание в том, что я в течение десятилетий не знал, что, собственно говоря, заключено в моих книгах. Потому что в начале каждой книги не было чётко сформулированных вопросов и тем более заранее предсказанных ответов. Я совершенно интуитивно шёл вперёд, отчасти серьёзно, отчасти шутя, одним словом, это было сооружение архитектора, который строит и строит, без конкретного плана в голове или совсем без штабелей строительного материала на строительной площадке.

Я пишу это «Предисловие впоследствии» не только потому, что оно предваряет сборник дебатов берлинского семинара, а ещё и с другой, более важной целью взглянуть на труд всей своей жизни.

Пророчество имеет преимущества и недостатки. Так как преимущества банальны, о них я лучше умолчу. В этом отношении важнее недостатки, поскольку они имеют отношение не к конкретному человеку (автору), а к его «стратегической» (когнитивной) позиции. Ведь тот, кто пытается пробиться сквозь окружающий нас горизонт понятий, располагает очень примитивными инструментами: расплывчатыми представлениями, предчувствиями из разряда мечтаний (как известно, существует много мечтаний, содержание которых нельзя передать повседневным языком). Иногда, чтобы сопротивляться существующим в настоящее время взглядам авторитетных учёных, требуются любопытство, мужество и дерзость, смешанные с силой воображения. При этом человек находит поддержку в определённых фактах из истории науки и/или думает, что специалисты ошибаются, когда оставляют без внимания существенные, но отдалённые от их предмета области естествознания. В то же время нужно понимать, что нет путеводной звезды с надписью: «Все, что сегодня считается невозможным, завтра будет возможно».

Поскольку это, конечно, бессмыслица. Когда кто-то подобно мне постоянно прыгает из одной области науки в другую, как своего рода любопытная блоха, то в качестве первого правила, которому этот человек должен следовать, само собой напрашивается то, что он должен оставаться скромным в своих познавательных претензиях. Эта скромность касается как данного человека, так и всего человечества.

Я, бедная блоха, тем не менее замечаю, что различные ветви науки ведут себя как железнодорожные поезда, которые проносятся мимо друг друга в противоположных направлениях. Квантовая физика «одушевляется», так как она больше не может исключать воспринимающего и решающего наблюдателя из объектной области. В то же время психология отправляется в уже покинутую физикой область, «материализуя», то есть овеществляя, субъективно-духовное (в бихевиоризме).

В сообществе естествоиспытателей, собственно говоря, должна была бы царить депрессия, граничащая с сомнением. Хотя каждый из них, как известно, доказывает, что результаты исследований принципиально легкодоступны, но ведь можно точно вычислить, с какой микроскопической долей этих публикаций можно ознакомиться за 60 или даже пусть 80 лет человеческой жизни. Кроме того, «локальные диалекты» отдельных дисциплин едва ли переводятся друг на друга. Следы некоторой депрессии обнаруживаются, по сути дела, только в философии. На мой взгляд, например, «когнитивный дадаизм» Пауля Фейерабенда, его «анархистский бунт» – это позиция с чертами насмешки, обратная сторона которой – отчаяние. Ведь его лозунг «anything goes»[20]20
  Всё допустимо (англ.).


[Закрыть] означает, в сущности, что хотя мы и узнаём устройство реального мира довольно точным способом, сам механизм процессов познания остаётся скрытым от нас. Мы намного лучше знаем, ЧТО мы знаем, чем КАК мы приходим к этому знанию.

Скромность, о которой я говорил, относится к тому, что мы является видом животных, снабжённым эволюцией самым большим мозгом, но всё же этот высокоразвитый мозг является лишь «приспособлением для выживания», и его притязания на какой-либо «чистый разум» – недопустимое претенциозное предположение.

А сейчас детально остановимся прямо на главной теме берлинского симпозиума. С точки зрения космологии, физики, химии и прочего человек, собственно говоря, не должен был бы существовать, так как ДНК-код, возникнув в археозойской эре, в своих начальных и граничных условиях был составлен весьма узко. Он являлся простым механизмом воспроизводства какого-то протокариота. Так каким образом такой механизм воспроизводства мог держать «наготове» подобный излишек скрытых творческих сил уже на своей начальной стадии, миллиарды лет тому назад, так, что он смог породить огромное дерево видов? Не является ли наиболее вероятной гипотеза, согласно которой сформировавшийся в археозойскую эру ДНК-код при продвижении по эволюционной лестнице когда-нибудь приостановится, что единственный имеющийся у него в распоряжении метод проб и ошибок, который сразу не допускает большой перестройки организмов, скоро достигнет своих конструктивных границ и тем самым прекратит дальнейший прогресс?

Одно то обстоятельство, что путь к антропогенезу всё ещё остаётся необъяснённым, заставляет меня думать, что здесь не может идти речь о единственном главном выигрыше в общей космической лотерее. Этот вывод означает намного большее, чем предположения о каких-то «инопланетянах». Он содержит нечто другое, что, к сожалению, нелегко сформулировать, так как нужные для этого понятия пока отсутствуют.

Задача эволюции состояла, собственно говоря, из двух разных задач. Сначала из «первобытного химического супа» должен был бы выкристаллизоваться «язык, образующий тело». Потом этому «языку» следовало бы утвердиться в широком «спектре видообразования» в качестве «автора» бесчисленных видов растений и животных, в качестве «успешного автора». Но априори задача автора, который владеет уже существующим языком и который должен «только» создать некие произведения на этом языке, является намного более лёгкой, чем первая задача эволюции. Таким образом, я думаю, что должны существовать такие «производные языки», которые хотя и не могут возникнуть сами из себя, но которые принципиально конструируемы. Нужно такие языки изобретать «извне», обрабатывать, материализовывать в атомарный синтаксис и грамматику, и потом сами они выполнят свою дальнейшую работу. Все, что нам как конструкторам нужно будет сделать, – это дать первые импульсы, примерно так, как заводят двигатель автомобиля с севшим аккумулятором. Ибо на мой взгляд, всё же проще было бы решать только одну задачу, чем одновременно две. Следовательно, «копирование» той технологии, которая была «изобретена» эволюцией, не представляется мне плагиатом. Я думаю не о линейном усовершенствовании сегодняшней технологии генной инженерии, которая использует организмы в качестве строительной площадки и ДНК-код, ферменты, нуклеотиды, рибосомы и т. д. в качестве строительного материала. Я думаю об эволюционных молекулярных техниках в других местах спектра всех физически возможных состояний материи. О «молекулярных языках», которые не могут возникнуть спонтанно, так же, как пишущая машинка или компьютер, но которые можно собрать «извне».

При этом существуют два опасения: во‑первых, человечество может покончить с собой прежде, чем встанет на этот путь. Это вполне возможно, но в то же время совсем тривиально. Во-вторых, есть реальное затруднение, которое может стать непреодолимой преградой: фактор времени. Как известно, течение эволюции было неравномерным. Первоначальные временные затраты при разработке ДНК-«языка» были очень большими: они составили около миллиарда лет, если не больше. Только после этого эволюционный процесс развития смог ускориться. Если эту первую фазу нельзя сильно сократить, то есть если временные затраты должны оставаться настолько большими, мой оптимизм необоснован. Ещё нет уверенности, сможет ли идущее после нас компьютерное поколение помочь в области «информа ционно-эволюционной псевдоязыковой технологии». У мощности компьютера есть физические границы, среди всего прочего в виде уже доказанно существующей преграды – «transcomputability»[21]21
  Невычислительность (англ.).


[Закрыть]. Ибо уже известны довольно простые алгоритмические задачи, которые не смог бы преодолеть даже компьютер, сделанный из материала всей Вселенной.

Таким образом, в этой области есть много неопределённости, но я не хочу заранее считать неопределённость поражением. Возможно, если мы создадим из ещё неизвестного потенциала изменения материи, являющейся носителем информации и создателем, связку ключей, управляемую нами, ориентированную на цель и развивающуюся, то мы сможем открыть замок будущего, который не является воздушным замком.

Здесь моё предисловие подходит к концу. К сказанному я позволю себе добавить только свою благодарность всем, кто с терпением и большим желанием участвовал в берлинском симпозиуме. Вы полностью заслужили эту благодарность. Если я при этом не называю имён, так это только потому, что в противном случае я должен был бы перечислить всех присутствовавших.

Удивление

Одного из моих героев, Трурля, я заставил в «Блаженном» компьютеризироваться для разрешения трудной проблемы, ибо два – это не то, что один. Я не думал, что нечто подобное произойдёт со мной, пока сам не оказался компьютеризирован. Произошло это в Западном Берлине в стенах Свободного университета, куда я поехал в сентябре, приглашённый на семинар, названный на американский манер «WORKSHOP». Там должна была пройти трёхдневная дискуссия, касающаяся моих прогнозов на будущее, дающих картину дальнейшего развития информатики и компьютерной техники. В семинаре участвовали специалисты из Западной Германии и Берлина, организаторы же оказались столь добросовестны, что для получения моментального доступа ко всему, что я когда-либо написал о предмете дискуссий, сделали выборку из моих книг и, соответствующим образом закодировав, ввели её в компьютер. Этот «экстракт» в отпечатанном виде имеет вид длинной бумажной ленты. И для меня было довольно странно рассматривать взятые как из литературных, так и дискурсивных текстов концепции, сжатые в некоторой степени до голых интеллектуальных принципов. Я думаю, что если бы я был беллетристом в чистом виде, то для меня это превосходно спланированное мероприятие окончилось бы неудачей, потому что всё, что не было гипотезой или мыслительным экспериментом, отбрасывалось как шелуха.

Готовясь к открытию дискуссии, я не имел в своём распоряжении ничего лучше, чем мой последний роман «Осмотр на месте», что оказалось очень к месту, так как для развития общества придуманного мира (внеземной цивилизации, которая опередила нашу на каких-то тысячу лет в развитии, но двигалась приблизительно в том же самом направлении, что и мы) я приготовил искусственное русло, окружение, названное этикосферой. Задача этого искусственного окружения – реализовать запреты из декалога, действующие столь же неукоснительно, как и законы природы. Никто там не может причинить вред ближнему не потому, что всё подчинено законам внутренней нравственности, а потому, что это так же невозможно, как у нас, например, преодоление волевым актом силы тяжести или законов термодинамики. Речь шла о мыслительном эксперименте, который должен был показать, как далеко может продвинуться разум, использующий чисто технические средства для поддержания в обществе демократии, когда все традиционные ценности, усвоенные согласно директивам культуры и истории, прогрессируют в сторону своего низвержения в государстве «всёдозволительного благосостояния». Техническая сторона такого устройства мира, где этика становится неотъемлемой частью физики, в книге дана только фрагментарно, настолько, насколько этого требовал сюжет. Для себя я предварительно составил нечто вроде выписок из энциклопедии об этом мире, чтобы знать (или проинформировать самого себя), как можно дойти до такой обдуманной трансформации коллективной жизни, причём не обошлось без изложения вопроса «от начала мира», ибо я должен был приготовить и естественную, биологическую эволюцию тамошних разумных существ, и их эротику, непохожую на нашу, и религиозные верования и исторические перипетии, и основные философские системы и так далее, вплоть до стадии научно-технического прогресса с сопровождающим его ростом деструктивных и анархических тенденций.

Поэтому я изложил не сам роман, а фрагменты этой энциклопедии, от которой, однако, избавлю моих читателей, хоть была у меня какое-то время мысль об издании как раз этой самой энциклопедии и одновременно об отказе от её литературного воплощения. Может, когда-нибудь я объясню, почему я в итоге отказался от этого радикального намерения, но не сейчас, потому что дело в чём-то другом. Удивило меня то, что это видение физики с закреплённой этикой не показалось присутствующим настолько фантастическим, как мне самому, и что зачатки именно такой возможности они видели в различных тенденциях, скрытых в нашей современности как технические ростки или как человеческие подходы. (Со своей стороны подчёркиваю, то, что я показываю, я раскрываю как advocatus diaboli, ибо меня такое видение «принудительной утопии», «невидимой смирительной рубашки», нисколько не наполняет энтузиазмом. Конечно, роман был написан именно для того, чтобы показать, что «CORRUPTIO OPTIMI PESSIMA»[22]22
  Падение доброго – самое плохое падение (лат.).


[Закрыть], что якобы оптимальный проект социально-технического гарантирования одновременно благосостояния и свободы, ограниченной только барьером, сдерживающим зло, имеет довольно ужасные последствия.)

После докладов и содокладов дошло до дискуссии в расширенном кругу, во время которой я отвечал на очень разные вопросы. Вопросов, относящихся к литературе, было немного, я был интересен скорее как тот, кто с завидным упорством давно говорил о столь многих вещах, которые в момент их провозглашения часто воспринимались как невозможные или фантастические. Со временем они теряли свою невероятность и понемногу начинали воплощаться. Задающих вопросы интересовало, откуда я черпал уверенность, что будет так, как мне виделось, вопреки тогдашнему передовому знанию трезвых специалистов. На такие вопросы у меня не было развёрнутых ответов. Я не знаю, откуда знаю то, что знаю, поскольку ничего о будущем не знал и по-прежнему не знаю наверняка. Это всегда были догадки, высказанные не в условном наклонении и не в броне оговорок, ибо такие уловки не допускал литературный вымысел, или категоричности требовал сам разговор, обращённый в очень отдалённое будущее, когда всякие «кто знает», «может быть», «предположим» только бы сделали неопределённой ту картину, которую я хотел изобразить, не способствуя её конкретизации. А я не люблю ни сам быть трактованным туманно, ни трактовать таким способом тех, кто меня читает. Следовательно, ни в чём я не был настолько уверен, как это может показаться сегодня, и у меня не было также никакой проверенной интеллектуальной методики, защищающей от глупостей и ошибок, ибо таковой не существует. Футурология, говорил я, пережила многочисленные фиаско, поскольку желая показать себя большим авторитетом для политиков и для широкой общественности, она бралась за то, с чем справиться была не в состоянии, и в первую очередь – с предсказанием хода современной истории, а этот ход, вне всякого сомнения, непредсказуем. Я также не ставил своей целью создание каких-либо календарей будущих открытий или изобретений, но в хаотичной массе постоянно изменяющихся фактов и событий пытался выделить наиболее перспективные направления развития некоторых отраслей науки, трансформации актуальных подходов, а также возможные последствия взаимовлияния инструментализма на нравы, а нравов на инструментализм. В результате это означало, что я не считаю, что человек и техника находятся в оппозиции друг другу, что нужно делать выбор из альтернативы. Я скорее видел будущее как процесс стирания границ между классическими категориями («здесь техника – там человек»), приводящий к такому их смешению, когда на определённом этапе «искусственное» уже неотличимо от «естественного». Впрочем, доктор Фове очень аккуратно объяснил этот метод на схеме, добавленной к компьютеризированному Лему. Таким образом, например – не заботясь о мелочах, но всегда стремясь к созданию великих, как правило, противоречащих друг другу динамически развивающихся совокупностей – я предположил, что биология с генной инженерией и теория естественной эволюции пересекутся в своём развитии с информационными компьютерными технологиями завтрашнего дня. При этом ни будущая генетика не будет похожа на генетику современную, ни будущие компьютеры не будут уже сегодняшними компьютерами. Образно можно сказать, что есть некоторое сходство между галерами и космолётами, или тамтамом и радио; здесь что-то дальше движется, а там что-то дальше передаётся, но современный образ жизни обуславливает, скорее, разницу, чем остатки сохраняемого сходства.

Вопрос, который мне никто не задал, но который я задал себе сам после семинара, был очень личным. Воспринимаемый как Тот, Который Наверняка Знал, когда никто или почти никто ещё не знал, я чувствовал себя не в своей шкуре. И сегодня я не перестаю удивляться, что мне удалось предсказать такие прекрасные и од новременно ужасные возможности генетической инженерии. И когда я читаю в профессиональном журнале что-то, что кажется осуществлением моих прежних, столь тогда трудных для формулирования интуитивных предположений, я читаю это так, словно об этом открытии узнал первый раз в жизни, с полным изумлением, а не со спокойным удовлетворением. Потому что я знаю, какие зыбкие основания имело во мне то, что я когда-то подумал, и в какое отдалённое будущее отодвигал я осуществление этих фантазий, не подозревая даже, что они настигнут меня в ходе мирового прогресса… Возможно, единственным моим компасом было сохранение верности воображаемым вещам вопреки голосам чужого рассудка. То, что я говорю, не имеет ничего общего со скромностью. Я совсем не скромен, я скорее до ужаса захвачен быстротой воплощения, а моя сдержанность не является аскетичным преклонением перед именем предвестника, а исходит от осознания, сколь скромны все наши достижения и опасности в сравнении с тем, что ждёт нас за рубежом столетия. Люди, зачарованные возможной угрозой атомного всесожжения, не могут себе представить ничего ещё более ужасного, но всё-таки реального. Поскольку история развивается не так, как предполагают, поскольку складывается из событий невозможных или принимаемых авторитарно, и я всегда пытаюсь смотреть на неё иначе и дальше. Ничто человеческое, ничто социальное и соотносимое с цивилизацией не может длиться вечно, поэтому и сегодняшний вызывающий опасения ядерный баланс сил должен подвергнуться эрозии и будет заменён другой формой планетарного сосуществования, что вовсе не значит, что оно окажется для нас более милосердным, более терпимым или более лёгким для принятия. Пожалуй, из бескорыстного интереса я взял на себя задачу предположить эти невозможности и неисполнимости, которые сегодня осуществляются, и рассматривал их так, как будто бы мне это было нужно. (Отсюда также абсолютно справедливые разговоры «о том, что художественная литература со всеми её проблемами и всем формализмом не является для меня ни главным, ни достаточным для жизни делом».) Но когда некто все зрелые годы посвящает подобному мышлению и когда завтра возникает реальная возможность именно того, что очаровывало его и одновременно ужасало, то удовлетворённость от роли предтечи должна стать чем-то абсолютно второстепенным. Спесивое «я же говорил» могло бы только сделать его смешным в собственных глазах. Заглядывание в будущее – процесс странный и опасный, так ведь можно покоя лишиться. А кто видит могущество завтра за горизонтом века не как ещё одну угрозу, направленную на людей, а как жизнь, оторванную от всех исторических корней человечества силами приведённой в движение Природы, поступающей с идеалами так, что они превращаются в издевательства, тот начинает иногда бояться собственного воображения, ибо, не властвуя над ним, он не знает, что оно ему ещё подскажет за оставшиеся годы.