Текст книги "Магелланово Облако"

Я вытянул руку обратно, иллюзия восстановилась в прежней полноте.

Когда мы совсем уже выходили из парка, я спросил инженера:

– Откуда ты меня так хорошо знаешь?

– Я тебя совсем не знаю, – возразил он. – Я говорил тебе сегодня то, что недавно говорил самому себе.

– И все же ты знаешь обо мне...

Он улыбнулся так, что я не закончил фразы.

– Кое-что, конечно, я о тебе знаю, но это нечто совсем иное. Мне ведь нужно знать. Я властвую над машинами, но людям я товарищ.

– Ты говорил о состязаниях по бегу. Разве здесь можно бегать?

– А как иначе? Вокруг парка идет беговая дорожка, и неплохая к тому же. Будем бегать... и, может быть, ты сумеешь победить меня, хотя я в этом совсем не уверен... Я бегаю на более короткие дистанции: на три и пять километров. – Он посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и добавил: – Если очень захочешь, то победишь и меня...

Мы замолчали. И, только выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:

– Все это слова, и больше ничего. Мы говорим – будет трудно. А догадываемся ли мы, что это значит? Цивилизация расслабила нас, как тепличные растения. Мы полненькие, здоровые, румяные, но не закалены достаточно, не прокопчены в дьявольском дыму!

«Что это у него всё дьяволы на уме?» – мелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:

– Ну, не такие уж мы тепличные растения, как ты говоришь, а полненьким тебя и вовсе не назовешь.

– Посмотрим, как там будет, все еще впереди. Ну а пока будем делать свое дело, правда?

В знак согласия я закрыл глаза, а когда открыл их, Ирьола уже исчез, словно его умыкнул один из дьяволов, которых он поминал. «Исчез, как будто и сам он – всего лишь видеопластическая иллюзия», – подумал я, и мысль эта вызвала у меня горькую улыбку.

Спросив информатора, как пройти в больницу, я отправился туда.

Вновь короткая поездка в вагончике сначала вверх, затем по длинному наклонному колодцу между молочными и опаловыми стенами. Коридор, ведущий в больницу, был намного уже, чем галерея, протянувшаяся над парком. На стены золотисто-кремового цвета с голубыми рисунками словно бы падала солнечная тень листвы. Окон не было. Черт побери, как это делается?! Ведь эти тени листьев на стене еще и колебались, как от ветра. Неожиданностей здесь было много. Некоторые – на мой вкус – выглядели слишком театрально.

Я быстро осмотрел выделенное мне жилое помещение: несколько небольших светлых комнат, рабочий кабинет с окнами, открывающимися на море, – видеопластический мираж, конечно. Я подумал, что этот вид будет вызывать у меня грусть, тем большую, что ее невозможно будет развеять, но, может быть, это так и нужно.

От больничных палат мое жилье отделял сводчатый коридор, посередине которого в майоликовом горшке, вделанном в паркет, стояла тяжелая темная араукария. Ее игольчатые лапы простирались во все стороны, будто она стремилась коснуться проходящих мимо и так напомнить о своем существовании. Двойные двери – вход в малый зал. В нем было много стенных шкафов, радиационных стерилизаторов, вытяжных колпаков; в боковых нишах, закрытых стеклянными дверцами молочного цвета, – химические микроанализаторы, посуда, реторты, электрические нагреватели. В следующем, большом, зале царила еще более безупречная белизна: сверкающие, как ртуть, аппараты, кресла из эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом окна смотрели на широкое поле, покрытое переливающейся тяжелыми волнами зреющей пшеницы.

В другом конце зала покатый пол упирался в матовую стеклянную стену; я не пошел туда, догадываясь, что именно за ней расположена операционная. Сквозь стеклянные молочно-белые плиты проглядывали еле заметные очертания различной аппаратуры и похожего на однопролетный мост хирургического стола.

Подходя к следующим дверям, я услышал за ними легкие, частые – несомненно, женские – шаги и остановился как вкопанный. «Там Анна!» – мелькнула безумная мысль. Я сейчас же прогнал ее и вошел в комнату. У большого окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд белоснежных кроватей, отделенных друг от друга до самого потолка матовыми голубыми перегородками. Женщина, очень молодая, такого же роста, как Анна; ее темные волосы ниспадали кудрями. То, что она не обернулась на звук моих шагов, вновь усилило надежду; снова отказаться от нее у меня не было сил.

– Анна... – одними губами прошептал я. Она никак не могла расслышать моего шепота и все же обернулась в мою сторону. Это была не Анна, а другая, незнакомая девушка, более красивая. И однако, подходя к ней, я все еще искал в этом незнакомом лице черты Анны, той, другой, словно бы стремился своей мечтой преобразить реальность.

– Ты врач? – спросила она, неподвижно прислонившись к подоконнику.

– Да.

– Значит, мы коллеги. Меня зовут Анна Руис.

Я вздрогнул и внимательно посмотрел на нее. Чепуха какая-то. Она, конечно же, ничего не знала. Да и вообще, разве это имя носит одна-единственная женщина на свете?

Неверно истолковав наступившую короткую паузу, она улыбнулась и тут же наморщила лоб.

– Ты чем-то удивлен, доктор?

– Нет... то есть... нет, нет, – сказал я, прикрывая замешательство улыбкой. – Просто я слышал раньше только твою фамилию и думал, что это мужчина.

Мы помолчали.

– Сейчас нам здесь делать нечего, правда?

– Нечего, – ответила она немного смущенно и, подойдя к кровати, то ли в задумчивости, то ли куда-то вглядываясь, стала разглаживать и без того гладкое покрывало.

– Что ж, если делать нам нечего, остается лишь желать, чтобы и впредь так было, – сказал я.

Мы опять умолкли. На мгновение я прислушался к глубокой тишине, которая, казалось, заполняла весь корабль, однако вспомнил безостановочное движение на ракетодроме. Значит, тишина объясняется лишь хорошей звуковой изоляцией.

– Судовой больницей руководит профессор Шрей, правда? – спросил я.

– Да, – ответила она, довольная, что наконец найдена благодатная тема для беседы. – Но его сейчас нет здесь: он отправился на Землю, вернется сегодня вечером. Я разговаривала с ним несколько минут назад.

Откуда-то, словно с невообразимой высоты, донесся тонкий, переливчатый стеклянный звук, похожий на чириканье механической птички.

– Обед! – радостно воскликнула моя собеседница, и я сразу понял, к чему она так выжидательно прислушивалась за пару минут до этого.

«Кажется, ей скучно... уже теперь!» – пронеслось у меня в голове.

Анна жила на «Гее» целую неделю и взялась быть моим проводником по лабиринту коридоров. Широкая движущаяся лестница подхватила нас и понесла над стеклянным потолком центрального парка. Я отметил, что «небо» над парком, если смотреть на него сверху, было совсем прозрачным. Внизу, как под крылом самолета, простирались лесистые холмы.

В фойе столовой я увидел знакомое лицо; это был историк Тер-Хаар, с которым я мимолетно познакомился несколько месяцев назад. Он запомнился мне благодаря одному забавному случаю. На приеме у профессора Мураха соседкой Тер-Хаара оказалась семилетняя дочь одного из гостей. Он попытался было поразвлекать ее, но добился лишь того, что девочка разразилась неудержимыми рыданиями, и мать вынуждена была увести ее. Оказалось, что историк рассказал ребенку о том, как в древности люди убивали животных и поедали их. Когда позднее мы остались с ним наедине в саду, Тер-Хаар с обезоруживающей искренностью сказал мне, что он совершенно теряется при детях. «Стоит мне поговорить с ребенком пять минут, – сказал он, все еще не оправившись от смущения, – как меня пот прошибает от напряжения, я начинаю искать тему для разговора, и дело обычно кончается примерно так, как сегодня...»

Теперь, увидев его массивную медвежью фигуру, я улыбнулся ему, как старому знакомому. Он меня тоже узнал и потащил нас с Анной к своему столику в глубине зала. Там уже сидел высокий мужчина. Это был руководитель экспедиции Тер-Аконян.

Пока подошедший автомат доставал из хрустального контейнера горячие кушанья и аккуратно раскладывал их по тарелкам, я через стол с его сверкающей сервировкой с интересом рассматривал пожилого звездоплавателя. У него была крупная, бугристая голова. В коротко подстриженной черной бороде пробивалась голубоватая седина, придававшая волосам оттенок очень старой, закаленной стали.

«Может быть, – подумал я, – отсюда и его прозвище – “Стальной звездоплаватель”».

Столовая наполнялась людьми. На ее лимонно-желтых стенах, окаймленных серебристыми рамами, были изображены сцены средневековой городской жизни. Сводчатый потолок был, казалось, высечен из огромного куска льда. На столиках горели свечи. Их колеблющийся свет дробился в алмазных гранях потолка и обрушивался на нас лавиной живых огоньков.

Тер-Аконян спросил, доволен ли я своим жильем. Говоря, он поднял голову, и на его лице, напомнившем мне о темных, мрачных горах Кавказа, сыном которого он был, неожиданно блеснули по-детски голубые глаза.

– Если хочешь изменить что-нибудь у себя, наши архитекторы в твоем распоряжении, – сказал звездоплаватель, по-своему истолковав мое молчание. Я сказал, что квартира мне очень нравится. Анне Руис немедленно захотелось пальмового вина – она познакомилась с его вкусом на Малайе, где жила довольно долго, и всячески уговаривала меня попробовать его. Автомат удалился и очень скоро вернулся с двумя бутылками – нес их ловко, как фокусник. В этот момент от потока людей, вливавшегося через главный вход, отделились и направились к нам трое: Ирьола, похожий на него мальчик лет четырнадцати и темноволосая женщина. Издали мне показалось, что она средних лет, но чем ближе она подходила, тем казалась моложе. Я узнал ее: это была Соледад, знаменитый скульптор. Мальчик, подойдя к нашему столику, энергично шаркнул ногой, и Ирьола из-за его спины сказал:

– Познакомься, доктор, это мой сын Нильс...

Они сели. Нильс Ирьола внимательно глядел на меня. Он, похоже, имел обыкновение смотреть на соседей так, словно те были загадками, требующими немедленного разрешения. Соледад сидела рядом с ним и по временам казалась его ровесницей; на ее маленьком лице выделялись полные губы и сверкающие зубы. Глаза ее были прищурены, обнаженные руки худы, как у девочки, но пожатие ее пальцев оказалось крепким и решительным. Волосы, собранные сзади в пучок, были перевязаны лентой. Иногда она встряхивала ими, как бы желая освободиться от этого раздражающего ее атрибута женственности.

Обед предстоял необыкновенный. В рубиновой рамке светился длинный список блюд, а перечень вин напоминал старинную книжку – ее можно было бы изучать часами. На столе стояло столько золотых, синих и зеленых бокалов, чарок, рюмок, тарелочек, что я не понимал, как все это умещается на небольшой шестигранной поверхности. Анна Руис – ее профиль белел справа от меня на фоне вогнутого хрустального зеркала – ела с аппетитом и, поглядывая на очередной кусочек, несколько округляла глаза. Когда стали разносить жаркое, она испытующе взглянула в зеркало и движением, свойственным женщинам с незапамятных времен, поправила волосы. Беседа шла вяло – все внимание обедающих поглощали количество и комбинация подаваемых блюд. В золоте и хрустале сервировки отражались тысячи огоньков.

Изысканность обеда удивила и даже несколько озадачила меня, однако я промолчал, полагая, что надо приспосабливаться к корабельным порядкам. Зато не выдержал Тер-Хаар.

– Уф-ф! – проговорил он. – Переборщили! Действовали, должно быть, по пословице: «Что есть в печи, все на стол мечи». Замучили просто!

Мы рассмеялись, и сразу стало весело и свободно. Теперь и Анна, и я разом осмелились отказаться от очередного блюда, которое автомат попытался было положить нам на тарелки. Начался оживленный разговор о работах по обводнению пустынь на Марсе. Только Соледад весь обед была рассеянна. Дважды она роняла на пол вилку и тут же почти вслепую устремлялась под стол, создавая угрозу для всей сервировки, а выныривая оттуда, с удивлением обнаруживала рядом со своей тарелкой новую вилку, принесенную более проворным, чем она, автоматом. Впрочем, когда подали замороженный апельсинный мусс, она словно проснулась. Все умолкли, а Соледад, хлопая длинными ресницами, обратилась к обслуживающему автомату с вопросом:

– Нельзя ли принести сухую булку?

А когда автомат булку принес, стала от нее отщипывать маленькие кусочки, обмакивать их в бокал и есть, как птичка.

Наклонившись ко мне, Тер-Хаар прошептал:

– А как тебе нравится вон та фреска на стене? – Он показал на нее вилкой.

Я повернулся туда, куда он указывал. На картине был изображен город минувших времен. По сторонам улицы возвышались странные дома. Их окна рассекали крестообразные перекладины, а крыши были острые, как шутовские колпаки. Вдоль домов шли люди, а посередине улицы по железным рельсам двигался голубой экипаж. Спереди, за стеклом, стоял управляющий им человек в белом парике, одетый в ярко расшитый кафтан; на голове у него была треугольная шляпа со страусовым пером, похожая на пирог, а вокруг шеи – кружевное жабо. Крепко схватившись за рукоятку, он вел свою колымагу, переполненную людьми, высовывавшимися из окон.

Я не понял, что так рассмешило Тер-Хаара, – он беззвучно хохотал, подмигивая мне с видом заговорщика, как расшалившийся мальчишка.

– Ну как, нравится тебе? – вновь спросил он.

Я старался найти какую-нибудь ошибку, анахронизм, думая, что историка могло рассмешить именно это. Я допускал, что он, как специалист, особенно чувствителен к невежеству других в вопросах, связанных с его профессией.

– Мне кажется, – начал я медленно, – что тут дело в окнах... Такие кресты на окнах были только в домах, которые, как бы это сказать, были предназначены для религиозных обрядов, не так ли? Потому что крест был...

Тер-Хаар уставился на меня, широко раскрыв глаза, затем покраснел и так громко расхохотался, что наступила моя очередь краснеть.

– Милый мой, да что ты говоришь! Окна как окна, этот крест не имеет ничего общего с религиозным мифом! Неужели ты не видишь? Ведь это рельсовый электровагон, так называемый трамвай, бывший в употреблении где-то на рубеже XIX и XX веков, а водитель и пассажиры одеты как придворные французских королей!

– Стало быть, художник ошибся на сто лет. Неужели это так важно? – спросила, беря меня под свою защиту, Анна. – Тогда костюмы менялись чуть не каждую минуту... Я, помню, видела однажды такое представление... Но что с того, были их камзолы вышитые или нет, а парики белые или темные...

Тер-Хаар перестал смеяться.

– Ладно, – сказал он, – оставим это. Тут моя вина. Мне каждый раз думается, что это невозможно, но, увы, вы все, к сожалению, такие полные, такие невероятные невежды в области истории...

Он стукнул вилкой по столу.

– Но позволь, профессор, – возразил я. – Кто же из нас не знает законов развития общества?

– Голый скелет, и ничего больше! – прервал он меня. – Вот что вы выносите из школы. У вас нет ни малейшего интереса к тому, как люди жили в древности, как они работали, о чем мечтали...

В эту минуту кто-то из сидящих в зале поднялся и спросил, никто ли не возражает против того, чтобы послушать легкую музыку. Все согласились, и по залу поплыла приглушенная мелодия. Тер-Хаар не проронил больше ни слова до конца обеда. Зал пустел, поднялись и мои собеседники. Поклонившись, я вышел с доктором Руис – с Анной, как я ее уже называл. Поначалу, произнося ее имя, мне приходилось преодолевать в себе некоторое сопротивление; впрочем, оно скоро улетучилось. Она энергично принялась знакомить меня с кораблем.

На нем было одиннадцать ярусов. Двигаясь от носа к корме, мы вначале посетили небольшую обсерваторию в носовой части, затем раскинувшуюся на пяти ярусах главную астрофизическую обсерваторию, где находился самый мощный телескоп «Геи», затем – навигационный центр и разместившееся над ним помещение автоматических аппаратов рулевого управления, разбитых на две группы: одна из них действовала, когда «Гея» шла полным ходом, другая вступала в действие, когда корабль двигался вблизи небесных тел. Потом мы спустились в трюм, где помещались ракетодромы и ангары для транспортных средств «Геи», осмотрели спортивные залы, детский сад, бассейны, концертный зал, залы видеопластики и отдыха. В конце этого яруса находилась и наша больница. Там, где жилые помещения примыкали к атомным отсекам, занимавшим всю корму, проходила мощная металлическая стена, защищающая от излучения. Оттуда мы на лифтах поднялись наверх и обошли по очереди одиннадцать лабораторий; у входа в двенадцатую я почувствовал, что с меня довольно. Анна, заметив, что моя усталость берет верх над восторгом, огорченно прикусила мизинец, но тут же с воодушевлением возвестила:

– Я знаю, куда мы пойдем теперь! Доктор, ты ведь еще не был на смотровых палубах?!

Я не был там, и она с торжествующим видом взяла меня под руку и повела за собой.

В конце широкого коридора виднелся матовый серебристый занавес из плотной ткани. Мы раздвинули его и попали в непроглядную тьму.

Довольно долго я ничего не видел. Наконец глаза стали понемногу привыкать к темноте. Мы находились в таком широком коридоре, что его вполне можно было назвать залом, не будь он столь длинным. В стене через каждые двадцать—тридцать шагов была дверь, обозначенная бледной фосфоресцирующей стрелкой. Аллея этих желтоватых стрелок, висевших в воздухе подобно череде светляков, уходила в такую даль, что последние сливались в сплошную матовую нить. Когда я отвел взгляд от этих светляков и посмотрел в противоположную сторону коридора, а вернее палубы, мне сначала показалось, что там ничего нет, но в следующее мгновение я вздрогнул, поняв, как сильно ошибался: там разверзалась бездна.

Я двинулся к усеянному звездами пространству осторожно, словно опасаясь, что палуба вот-вот оборвется и я полечу головой вниз в бездонную пропасть. Однако мгновение спустя вытянутая рука коснулась холодной прозрачной стены – дальше пути не было.

Я начал различать созвездия. Немного ниже нас сиял, разветвляясь, Млечный Путь. Там тлели мириады еле видных искр. Кое-где на бледном фоне этого, казалось, догорающего сияния чернели, подобно провалам, тени мрачных космических облаков. Я не сразу заметил, что мой взгляд, прикованный к Млечному Пути, перемещается, постепенно поднимается вверх – что звезды движутся; внезапно в глубине галереи, на которой мы стояли, у самого ее конца, ярко сверкнул серебристый треугольник. Я взглянул в ту сторону. Светлый клин быстро расширялся, охватывая все большее пространство и постепенно гася фосфоресцирующие стрелки на дверях, и в одно мгновение нас озарил яркий лунный свет. Я посмотрел на небо. Внизу сияла Луна – огромная, выпуклая, вся в кратерах, похожая на серебряный плод, изъеденный червями. Погасив ближайшие звезды, она лениво плыла по небесам, а на палубе беззвучно ложились в другую сторону густые тени, все больше наискось, все удлиняясь, тянулись, как призраки, по стенам и сводам, сливались одна с другой, пока Луна не уплыла на другую сторону «Геи» и не исчезла так же внезапно, как появилась. В этом не было ничего странного: корабль вращался вокруг своей продольной оси, создавая искусственную силу тяжести.

Когда Луна зашла за корпус корабля, нас опять окружил мрак. Вдруг Анна схватила меня за руку своей маленькой горячей ладошкой, повернула в другую сторону и прошептала:

– Смотри... Смотри... Сейчас взойдет Земля...

Земля появилась среди звезд как голубой, подернутый дымкой, шар; три четверти его поверхности были затенены. Свет ее большого серпа отливал блеском более мягким, чем лунный, – голубым, с едва заметной примесью зеленого. В разрывах туч возникали неясные, словно размытые очертания континентов и морей. Над невидимым нам Северным полюсом, обращенным в сторону, противоположную Солнцу, пылала яркая точка, это была собственная звезда Земли, ее северное атомное солнце. Снова по палубе побежали, изгибаясь и вытягиваясь, тени; последний луч света поднимался к потолку палубы, вытянулся, ушел вверх, и снова наступила темнота.

– Видел? – совсем по-детски прошептала моя спутница.

Я промолчал. Эта картина была мне хорошо знакома – кто из нас несколько раз в год (по самым разным причинам) не летал в межпланетном пространстве? Но те полеты были короткие, они длились несколько дней, редко – недель, и мы всегда знали, что ждет нас дома. Но сейчас, однако, Земля показалась мне недоступной, странно далекой... И когда стоявшая рядом со мной молодая девушка прошептала, прижавшись лицом к холодной стене: «Как красиво!..» – я впервые за долгое время почувствовал себя одиноким.

«Какой же еще она ребенок», – подумал я.

Во мраке, окружившем нас после захода Земли, медленно тянулись скопления звезд, они поднимались, их движение удивительно приковывало к себе взор, удивительно интриговало, будто вместе с ними величественно восходила испещренная серебряными искрами темнота, подобно занавесу, за которым вот-вот должно открыться нечто неведомое. Но эта иллюзия была мне слишком хорошо знакома...

Потом мы какое-то время гуляли по палубе, и по нам попеременно сплошной темнотой пробегали полосы сияния – ярко-белого лунного или голубого земного; над нами словно то поднималось, то опускалось гигантское крыло.

Анна рассказала о себе. Она попала в экипаж «Геи» вместе с отцом, известным композитором. Как раз сейчас в концертном зале исполнялась его Шестая симфония. Меня удивило, что Анна даже не предложила послушать ее.

– Ax, я ее так хорошо знаю... Разве отец смотрит все мои операции? – сказала она с такой серьезностью, что я не понял, шутит она или нет. Все же мы поехали на концерт. Когда мы подходили к вестибюлю, облицованному плитками хризопраза, как раз зазвучали высокие финальные ноты, и вскоре слушатели начали выходить из зала. Они по широкому полукругу огибали монументальную скалу из естественной лавы и по белой, почти невидимой в полумраке спиральной лестнице спускались к кустарникам, которыми их встречал центральный парк «Геи».

Мы остановились на лестнице в нерешительности, не зная, что делать дальше; мне казалось, что девушке надоело общество слишком неразговорчивого спутника, хотя она добросовестно выполняла роль гида и деликатным кивком головы и взглядом показывала мне проходивших, называя их имена. Пожалуй, больше всего здесь было астрономов и физиков, меньше – техников и совсем не было кибернетиков.

– За кибернетиков все автоматы делают, могут даже слушать концерты, – сказала Анна и засмеялась своей остроте, но смех закончился плохо замаскированным зевком. Это был уже совершенно недвусмысленный намек, я попрощался с ней и пожелал спокойной ночи. Она побежала вниз, в полумраке обернулась и еще раз помахала мне рукой.

Я остался стоять на площадке, переводя взгляд с темноволосых на светловолосые головы, задерживаясь на женских фигурках. Людей становилось все меньше – вот прошли трое, за ними еще трое, потом какая-то запоздавшая пара... Я уже собрался уходить, когда в широком, обрамленном колоннами вестибюле появилась женщина. Она была одна.

Яркая, необычайно красивая. Овальное лицо, низкие дуги бровей, темные глаза, невозмутимо ясный выпуклый лоб – и все это как будто еще не прорисовалось четко, подобно рассвету в летнюю пору. Законченными, хотелось бы сказать – окончательно оформившимися, были лишь ее губы, казавшиеся более взрослыми, чем все лицо. В их выражении было нечто такое, что возбуждало одновременно чувство радости и ненасыщения, что-то очень благозвучное, легкое, а ведь такое земное. Она оделяла своей красотой все, к чему бы ни приближалась. Подойдя к лестнице, она оперлась белой рукой о шероховатый камень вулканита, и мне показалось, будто мертвая глыба на мгновение ожила. Она шла ко мне. Ее тяжелые, свободно спадающие волосы отливали всеми оттенками бронзы, золотисто поблескивающей на свету. Когда она приблизилась, я удивился, что она такая невысокая. У нее были обрисованные щеки, чуть-чуть треугольные, и детская ямочка на подбородке. Минуя меня, она взглянула мне в глаза, и тогда сухожилия на ее шее натянулись, как струны какого-то изящного инструмента.

– Ты один? – спросила она.

– Один, – ответил я и представился.

– Калларла, – в свою очередь, назвала она себя. – Я биофизик.

Это имя было мне знакомо, только я не мог припомнить откуда. Мы постояли так секунду, и эта секунда показалась мне вечностью. Затем она кивнула и со словами: «Спокойной ночи, доктор», – стала спускаться по лестнице. Длинное, почти до пола, платье скрывало движения ее ног, и я видел лишь легкое колебание ткани. Некоторое время я смотрел, как она, стройная и гибкая, сходит или, вернее, уплывает вниз. Проведя рукой по лицу, я понял, что улыбаюсь, но улыбка быстро погасла – до меня сейчас дошло – в лице этой женщины было нечто болезненное. «Нечто» очень незначительное и незаметное для окружающих, но оно, безусловно, существовало. Такое лицо могло быть лишь у того, кто умело скрывает свое страдание от любимого человека. И скрывает это хорошо, заметить его может только совершенно чужой человек, да и то лишь при первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего.

«Что ж, – подумал я, – каждый из этих сотен людей, которые идут сейчас отдыхать в уютные апартаменты „Геи“, взял с собой к звездам все свои земные проблемы; ведь перед путешествием в бесконечное пространство их нельзя было отряхнуть с себя, как отряхнули мы от наших ног пыль Земли».