Текст книги "Магелланово Облако"

Я поспешно переменил направление полета, и вскоре лишь серебристый отблеск на тучах указывал место, где скрылась из виду Меория.

Не знаю, как долго я летел. По временам внизу проплывали города, похожие на огненные пятна, от которых в темноте отходили тонкие, освещенные нити дорог; моя машина иногда попадала в воздушную яму, стекла мутнели от оседавшей на них влаги, несколько раз я видел над собой звезды. Потом впечатления этой ночной поездки стали смешиваться с сонными видениями. Когда я очнулся, за стеклами громоздились огромные тучи – вверху черные, внизу ярко освещенные. Я решил, что приближаюсь к какому-то городу, и начал опускаться. Тучи расступились, я увидел землю, залитую светом, но это не был город. Со слабым толчком вертолет приземлился.

Выйдя из машины, я очутился на аллее пустого парка, наполненного спокойным голубым сиянием. Группы елей пламенели подобно холодным факелам, тополя преобразились в сверкающие канделябры, а возвышавшиеся надо мной кроны каштанов излучали свет, как звездные скопления. Это под воздействием невидимых источников ультрафиолетовых лучей светились зеленые части растений. Каждый лист, каждый побег, каждый стебель травы был источником фосфорического излучения. Я двинулся по тропинке, темневшей в море света, как черный поток среди пылающих берегов. Мертвыми, темными были лишь стволы и, как бы наперекор празднику, чашечки цветов. Вездесущий, льющийся отовсюду свет придавал всему сказочные очертания: при малейшем ветерке неподвижные гроздья света распадались, над кустарником бились волны пламени, а высокие кроны деревьев качались, как охваченные огнем корабли.

Я дошел до фонтана, окруженного цветочными клумбами. Тысяча радуг отражалась в его струях. Вокруг бассейна тянулась каменная скамья. Я сел на нее и стал рассматривать парк. Его серебряные массивы были прочерчены черными кружевами веток. Вновь мной овладело сонное оцепенение. Я принял его как благодеяние, каменная скамья показалась мне вожделенным ложем; прикрывая веки, я почувствовал себя вне мира и жизни.

...Я лежал на горячем песке пляжа. Солнце стояло высоко, был час отлива, море удалялось от берега, и лишь одинокие волны возвращались с шумом, обливали меня и вновь отступали, пока наконец не ушла последняя, оставив меня одного на сухом берегу... яви.

Я открыл глаза. Откуда-то донесся слабый плач. Я поднял голову – плач слышался где-то близко. Совершенно разбитый, с затекшими ногами, я встал и обошел круглый бассейн. На той же каменной скамье по другую сторону фонтана, свернувшись калачиком, лежал мальчик лет четырех. На измазанном личике поблескивали слезинки. Увидев меня, он перестал плакать. Одуревший от сна, удивленный, я молчал. Мы хмуро, в недоумении, долго смотрели друг на друга. Ему первому это надоело.

– Ты что тут делаешь? – спросил он хриплым голосом.

Я растерялся. Какое-то время тому назад мне самому бы пришлось отвечать на такой вопрос.

– А что ты тут делаешь? – сказал я, стараясь придать голосу серьезность.

– Я потерялся.

– Где же твои родители?

– Не знаю.

– Как ты попал сюда?

– Прилетел.

Задав еще несколько вопросов, я узнал, что он приехал с родителями на экскурсию и обязательно хотел посмотреть коня.

– Какого коня?

– Разве ты не знаешь? А я думал, ты тоже смотрел коня.

Оказалось, что рядом с парком был зоологический сад. Мальчик побывал в нем с родителями, но до коня они не дошли. Отец сказал: «Пора возвращаться. Садись в самолет. Во время полета посмотришь коня по телевизору».

Но мальчик хотел погладить коня. Поэтому, войдя в самолет, он тут же вышел через другую дверь. Никто этого маневра не заметил. Свой наручный телеэкран, настроенный на волну телеэкранов родителей, чтобы те всегда могли знать, где он находится, мальчик снял с руки и спрятал под кресло. А потом пошел к коню. В сумерки вернулся в парк, но родителей там не было. Он долго ходил по аллеям парка и кричал, но не нашел никого. Наконец увидел эту скамью. Попытался уснуть на ней, но не мог.

– Боялся?

Он не ответил. Что мне было с ним делать? Я спросил, где он живет. Этого он не знал.

– Сколько солнц светит над твоим домом? – спросил я, немного подумав.

– Два.

– Точно – два?

– Нет, одно.

– Значит, не два, а только одно?

– Одно.

– Точно – одно?

– Может быть, точно.

С такими сведениями многого не сделаешь. Отвезти его в ближайший порт воздушных сообщений? Вдруг он перебил мои размышления:

– Ты тоже потерялся?

– Нет. Почему это тебе пришло в голову?

– Просто так.

– Ты ошибался. Взрослые никак не могут потеряться, – сказал я энергичным тоном, чтобы не допустить нежелательного развития диалога.

Мальчик посмотрел на меня внимательно, но ничего не ответил. Он громко раскашлялся. Это определило дальнейшее. Другого решения быть не могло. Хотя мне никогда не приходилось прибегать к тревожному сигналу, я знал, что делать в этом случае. Я укутал ребенка в свою куртку и достал свой телеэкран. Вытаскивая его из кармана, я обнаружил еще какой-то круглый предмет: золотистый шарик с крапинками, который я поднял на ракетном вокзале. Я дал его мальчику и нашел на краю телеэкрана кнопку, на которую мне никогда еще не приходилось нажимать. Вокруг нее краснела надпись:

ОБЩИЙ ВЫЗОВ!

Я нажал на кнопку, и в аппарате будто забурлило от звуков: человеческие голоса, свист автоматических станций, сигналы далеких судов, гул ракетных передатчиков, отрывки слов, музыки, песен – все это, слившееся в миллионоголосый шум, доносилось из небольшого плоского ящичка. Я наклонился над аппаратом и тихо – мне не хотелось, чтобы меня услышал мальчик, – сказал таинственно:

– Внимание! Человек в опасности!

Я повторил это трижды и стал ждать. В глубине маленького динамика что-то затрепетало. Там росла тишина, расходившаяся все более широкими кругами, словно кто-то бросил камень на бескрайнюю водную поверхность. Десятки тысяч голосов умолкли, раздались сигналы ожидания.

– Прием! – послышалось в динамике. – Внимание, прием!

Еще кто-то о чем-то спрашивал, кое-где еще были слышны быстрые группы импульсов передающих станций, а мои слова передавались трансляционными станциями все дальше и дальше; казалось, что я слышу эхо собственного голоса, который в течение малой доли секунды облетел земной шар и затем через направленные передатчики был послан в бесконечные пространства. Вот через секунду ответили космодромные станции на искусственных спутниках и Луне; они приняли вызов и перешли на прием. Вся сфера, в которой господствовал человек, замерла, и легкий фоновый шум в телеэкране прерывался лишь никогда не прекращающимся тиканьем атомных часов обсерваторий. Вдруг некий пилот с Луны спросил: «Что случилось?» Какой-то командный голос приказал ему немедленно выключить передатчик; воцарилась тишина. Это было на пятой секунде после вызова. А через шесть секунд я начал, как полагалось, коротко, по-деловому рассказывать: найден ребенок, зовут его Пао, трех с половиной лет, глаза карие и так далее. Потом вновь наступила тишина, простреливаемая короткими сигналами трансляционных станций, и вдруг одновременно ответили две из них. Они сообщили, что есть заявление родителей, они уже пять часов ждут сведений о ребенке. А потом, на двадцать второй секунде, все станции кораблей и ракет снова заработали, автоматы закончили прерванные было фразы, люди стали смеяться и разговаривать, и снова в миниатюрном динамике послышался, то усиливаясь, то замирая, привычный шум.

Родителей мы ожидали еще два часа. Сначала мы с мальчиком играли в мячик: я бросал ему, а он – мне, серьезно, без малейшей улыбки, почти печально, и я заметил, что он опять собирается плакать. Тогда я вспомнил, что одержал победу в марафонском беге. Это была замечательная идея! Я рассказал ему все с начала и до конца самым подробным образом; он вначале выразил некоторые сомнения, но лавровая ветка убедила его. В самый драматический момент я сделал паузу, но дальше говорить не пришлось: мальчик спал, положив голову мне на плечо. На его щеках были грязные пятна – следы размазанных слез, время от времени он хмурился и всхлипывал. Когда над холмистым, покрытым лесом горизонтом поднялась розовая полоска зари, сад внезапно угас, словно на него дунули. Почти одновременно я услышал отдаленный гул: это летели родители Пао. Тогда при мысли, что придется разговаривать с ними, может быть, даже объяснять, как я очутился здесь, что они будут благодарить меня и приглашать к себе, меня охватила паника. Как можно осторожнее опустив мальчика на каменную скамью, я подложил ему под голову свернутые рукава куртки, вложил в руку шарик и помчался к своему вертолету, словно за мной гнались. Этот последний безумный поступок уже не относился к ночи: когда я поднимался в воздух, прямо в глаза мне сверкнул первый луч восходящего солнца.

21 июля 3114 года я в последний раз увиделся с Анной. Мы встретились на маленькой станции Порсангер, расположенной над фиордом того же названия, на линии прямого сообщения Евразия – Америка. По круто поднимавшейся извилистой тропинке мы взбирались на вершину прибрежной скалы, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. Отовсюду доносился громкий ропот невидимого моря. На самой вершине скалы на нас обрушился порывистый ветер. Опустив руки, чувствуя сердцебиение, мы остановились. Внизу шла непримиримая борьба сил: скала застыла гордо, как бы в предвидении поражения, а море без устали атаковало ее шеренгами черно-белых волн, с грохотом разбивавшихся о ее подножие.

– Ты уже попрощался с Землей? – не глядя на меня, вполголоса спросила моя подруга.

– Я делаю это сейчас, – ответил я так же негромко.

Анна своим легким шагом подошла к нагромоздившимся здесь осколкам скалы и нашла место, словно специально созданное для нее и ожидавшее ее много веков. Я всегда со скрытым удивлением замечал, что она без труда находила в самой дикой глуши такого рода удобные уголки.

– С кем ты виделся? – спросила она.

– Я побывал сегодня дома, у профессора Мураха, у друзей... Потому что я оставляю здесь всех, Анна.

Эти слова прозвучали как жалоба, хотя это не было моим намерением.

– Так все получилось... – добавил я, как бы оправдываясь.

– А я – последняя, – сказала она.

Мы оба смотрели не друг на друга, а на белые гряды волн, идущие из черного океана, и, казалось, будто это надвигается весь горизонт. Иногда во время нашего разговора у меня возникало впечатление, что на самом деле это море... замерло на месте, а мы несемся через него, стоя неподвижно на вершине скалистого обрыва, и волны расступаются перед нами.

Она спросила, сколько времени протянется путешествие. Я удивленно посмотрел на нее: об этом говорилось уже несколько раз.

– Около двадцати лет, – сказал я и сам удивился.

– Скорость «Геи» будет больше половины скорости света?

– Да.

Казалось, она вглядывается в даль, но мое внимание привлекло еле уловимое движение ее губ. Я понял: она считала. И не ошибся.

– Путешествие продлится около двадцати земных лет, – сказала она. – Но благодаря скорости корабля вы станете старше лишь на... – Она замолкла, как бы сомневаясь в своих беззвучных подсчетах.

– ...На пятнадцать или шестнадцать лет... – Я замялся, увидев ее странную улыбку.

– Когда ты вернешься, я буду старше тебя, – объяснила она.

Я не знал, что ответить. Мне было неудобно стоять, но я не решился поменять позицию. Устремив взгляд на непрестанно шумящий океан, я стоял и чувствовал, что молчание, которое недавно так крепко нас соединяло, теперь разъединяет.

– Анна! – выкрикнул я с отчаянием. – Мне кажется, я был искренен с тобой, нам было хорошо вместе, и мы могли...

– Зачем ты это говоришь? – спросила она, все еще глядя прямо перед собой, как бы в несколько сонном упоении. Ее спокойствие усиливало мое ощущение одиночества.

– Я говорю потому, что сейчас мне кажется, будто мы чужие, Анна... но ведь это же неправда? Это не может быть правдой...

– И однако это правда, – ответила Анна, и я бы безвольно согласился с этим, если бы она не сделала того, что так часто меня в ней поражало: она улыбнулась, то ли иронично, то ли грустно – определить я не умею.

– Анна...

Я хотел прижать ее к себе, но она мягко отстранилась.

– Если я что-нибудь значу для тебя, то потому только, что всегда держалась независимо, – проговорила она. – Если бы я была другой, то ты, наверное, не прощался бы со мной последней...

– Может, ты и права, хотя я не верю в это, но разве об этом нужно говорить сейчас?

– Ты хотел бы каких-то слов, нежных или печальных, чтобы они были этаким симфоническим финалом нашего знакомства? – сказала она с легким оттенком насмешки. Она уже не улыбалась. – А если бы я сказала тебе сейчас, что хочу...

– Оставь, пожалуйста, шутки, – ответил я, а она засмеялась, заметив движение, с которым я совладал, замешкавшись на долю секунды. Она заливалась смехом, ее темные, растрепанные ветром волосы отлетали на выступ скалы, к которому она прислонилась спиной, и окаймляли его края так же, как бушующая под нами вода окаймляла камни обрыва.

Ее смех было смутил меня, но это продолжалось мгновение. Потом пришла мысль, которая часто возникала у меня, когда Анна была рядом. «Вот, – думал я, – женщина, среди тысяч людей выделившая меня; она – огромный, цельный, замкнутый мир, ставший для меня одного таинственно сильным и притягательным. И теперь этот мир уходил от меня, нас уже разделяло так много, что перед этим физическая, плотская близость совершенно беспомощна». Я прикоснулся к ее руке, она посмотрела мне в лицо. В ее глазах вспыхнул огонек – теплый, мягкий, ласковый.

– Анна, – прошептал я, – все так и есть: я мало знаю о тебе, а ты – обо мне; у нас не было ничего, кроме возможностей, и им не дано было развиться. Но я хочу, чтобы ты знала, как много благодаря тебе...

– Какой же ты глупый и упрямый! – сказала она, улыбнувшись. – Опять эти ничего не значащие фразы?

– Так что же мне делать? – спросил я, как ребенок, а она коротко рассмеялась, но сразу же стала серьезной и, откинув голову назад, сказала: – Да разве я знаю... Может, поцелуй меня... Другого выхода не вижу...

Я обнял ее. Мы смотрели друг другу в глаза. Я без труда мог бы среди всех оттенков небосклона найти цвет ее глаз, в которых, как в маленьких небесах, отражались сейчас два крохотных солнца.

Она встала, отряхнула платье и внимательно, как бы даже недоверчиво, осмотрела себя в маленькое зеркало, причесывая волосы моей гребенкой. Меня всегда трогало выражение суровой простоты, которое появлялось на ее лице, когда она начинала приводить себя в порядок, но сейчас при мысли, что я вижу ее в последний раз, невыразимая грусть сдавила мне горло.

– Уже поздно, самолет улетит без тебя, – сказала она. А когда я, вскакивая, зацепился ногой за торчащий из земли камень, взяла меня под локоть маленькой, сильной рукой. – Осторожней, увалень, идем, а то как бы тебе вместо звезды не полететь в воду...

«Гея»

Когда-то, в давние времена, люди были узниками пространства. Представление о Земле для них ограничивалось теми местами, где они рождались, жили и умирали. Первым путешественникам пришлось преодолевать лесные чащи, ревущие реки, непроходимые горные цепи. А на континентах, разделенных океанами, жизнь складывалась – на каждом из них – обособленно, будто на отдаленных планетах. Как были изумлены финикийцы, когда, очутившись на своих кораблях в Южном полушарии, увидели, что солнце движется справа налево, а за тропиком Козерога серп луны поднимается из-за горизонта двумя красноватыми рогами вверх.

Пришло время, когда на картах земного шара стали стираться белые пятна, время длительных, тяжелых и героических плаваний на утлых парусных суденышках – эпоха Колумба, Магеллана, Васко да Гамы. Но Земля продолжала оставаться огромной, и чтобы обогнуть ее на корабле, иногда едва хватало целой человеческой жизни. Многие из тех, кто первым отправился вокруг света, так и не увидели больше родины. Лишь в эпоху машин наша планета начала уменьшаться. Кругосветное путешествие стало длиться месяцы, недели, потом дни, и тогда оказалось, что, завоевывая пространство, человек затронул то, что всегда казалось ему самым нерушимым, – время.

Каждому из нас теперь случается, путешествуя, догонять угасающий день, удлинять или сокращать ночь и, наконец, при полете против вращения Земли вдруг перескакивать в другой день недели. Это стало настолько обычным, что никто над этим не задумывается; люди, работающие на искусственных спутниках, привыкают к их местному времени с циклом сна и бодрствования меньшим, чем земные сутки, но без труда меняют привычки, возвратившись на Землю. Да, сократилось пространство, перестало быть абсолютным время, но завоеванная благодаря этому свобода пока еще незначительна. Даже на космических кораблях, возвращающихся из далеких экспедиций к орбитам Сатурна или Плутона, время отличается от земного на три, четыре, пять дней, но не больше.

С кораблем, уходящим за пределы Солнечной системы, на звезду Проксима Центавра, будет связано возникновение двойного времени. Одно, протекающее с постоянной скоростью, останется на Земле, другое, измеряемое на «Гее», будет идти тем медленнее, чем быстрее будет двигаться ракета. Разница, накопившаяся за все путешествие, составит несколько лет. Какое это странное и великое событие: теории и факты, проверенные лишь по отношению к явлениям, происходящим на звездах, начинают управлять человеческой жизнью. Мы вернемся более молодыми, чем наши сверстники-земляне, поскольку в молекулах всего, что понесет с собой «Гея» – вещей, растений и людей, – время будет двигаться медленнее, чем на Земле. Трудно сказать заранее, чем это обернется, когда путешествия за пределы Солнечной системы станут обычным явлением.

Так рассуждал я, стоя на маленькой взлетной площадке, в сухой, поросшей травой котловинке между березовой и ольховой рощами. Меня уже ожидала ракета с «Геи», один из тех занятных реактивных снарядов, которые, приземляясь, расставляют в воздухе три ноги и садятся на них вертикально, образуя нечто похожее на древнюю амфору с горлышком на месте носовой части ракеты.

Я уже простился со всеми людьми, памятными местами и предметами. Внешне я был весел и спокоен, хотя чувствовал глубоко скрытое волнение, и был готов к путешествию, но все же отодвигал мгновение отлета. Укрывшись в длинной тени, отбрасываемой ракетой, я смотрел на группу елей, синевших невдалеке в лучах солнца. Все вокруг было неподвижно в этот тихий теплый вечер, когда весна незаметно переходит в лето. Косматые головки лютиков, усталые от жары, склонялись на стеблях, какая-то птица запела поблизости и, напуганная собственным голосом, замолкла. Мне надо было одним движением оторваться от всего этого – как пловцу, который отталкивается от берега. Под ногами росли фиолетовые цветы, я не знал, как они называются; наклонился, чтобы сорвать их, но выпрямился с пустыми руками. Зачем? Они увянут. Пусть лучше останутся такими, какими я их видел в последний раз. Я поднялся по трапу и обернулся еще раз: стройные ели уходили в небо, их темную хвою в тысячах мест пронизывал красный отблеск заката. Я хотел улыбнуться, для меня это было важно. Не смог. Ощущение собственной скованности затягивалось, незаметно наполняясь какой-то еще непонятной тяжестью.

– Можно лететь, – машинально проговорил я, наклоняя голову у входа в ракету.

– Можно лететь, – сказал или, вернее, прошипел пилот-автомат.

Ракета вздрогнула и рванулась вверх. Сквозь иллюминаторы я видел стремительно удаляющуюся Землю. В кабине стало светлее: солнце еще раз взошло для меня в этот день и величественно стало подниматься все выше и выше. Однако это продолжалось недолго – небо сначало побледнело, словно раскаленное, затем посерело и почернело. Показались звезды. Сейчас я не хотел смотреть на них и, положив руки на спинку пустого кресла впереди, так и сидел, не замечая времени, пока не раздался сигнал.

Я поднял голову.

Далеко внизу, за иллюминатором, пылал ослепительный шар в ореоле лохматых языков пламени – Солнце. Впереди, среди мириадов неподвижных звезд, засверкали и стали быстро приближаться разноцветные ожерелья огоньков: световые маяки, размещенные спиралями вокруг «Геи». Они отмечали пути одностороннего движения грузовых, пассажирских и индивидуальных ракет, подобных той, на которой летел я. Целые рои таких ракет вились вокруг корабля. Мы пролетели над ним дважды – очевидно, ракетодром «Геи» был перегружен. Наконец пришел радиосигнал, разрешающий посадку. Ракета описала положенный круг, и меня ослепили серебристые лучи: свет прожекторов моей ракеты, отраженный оболочкой «Геи». Висевший неподвижно корабль рос, как будто кто-то надувал гигантский баллон из чистейшего серебра. Потом он перестал сверкать и потемнел – мы обогнули его сбоку. Длиной почти с километр, похожий на гигантскую рыбину корпус корабля рос с огромной быстротой, закрывая собой небо. Легкий толчок, затем мгновение мрака, снова запылали огни, но уже другие.

Я вышел из ракеты (поблизости не было людей) и уже через несколько шагов ехал на эскалаторе вверх. Не доезжая до последнего яруса, я сошел на боковую площадку, нависающую над эскалатором, словно терраса. Отсюда был виден размещавшийся тремя ярусами ниже нее грузовой ракетодром. Среди матовых стальных лент транспортеров двигались, стучали, трещали и скрипели шагающие погрузчики и краны, передвигавшиеся утиным шагом по мосткам, над прибывающими ракетами.

Круглые входные люки непрерывно открывались и закрывались, как рты судорожно дышащих рыб; транспортные ракеты вылетали из туннелей, выбрасывали груз на бесконечные конвейеры, а в глубине зала у стен искрились оранжевые, красные и зеленые лампочки сигналов. Все огромное помещение наполнял невыразительный глухой, монотонный грохот. В разных местах зала виднелись похожие на улиток звукопоглотители, благодаря которым шум здесь был сравнительно невелик.

Я вошел в лифт. В его стенке виднелся микрофон информатора; я спросил, где находится технический руководитель экспедиции инженер Ирьола. Он был на девятой палубе, и я отправился туда. Стены колодца, по которому двигался лифт, были из прозрачной стекловидной массы, и, поднимаясь, я видел лифты, сновавшие вверх и вниз в соседних колодцах. В них виднелись окруженные молочным ореолом фигуры людей, настолько туманные, что рассмотреть их было невозможно. Потом рядом, за стеклянной стеной, промелькнула освещенная клетка лифта-экспресса. Он шел вверх, обгоняя мою кабину. В нем стояли двое, один спиной ко мне. Вполне отчетливо я увидел фигуру и лицо другого, лишь на мгновение мелькнувшего передо мной, будто застывшего с непонятным для меня жестом и выражением лица. Тот лифт уже промчался, я продолжал подниматься в своем, а перед глазами все еще стоял человек, которого я только что увидел. Это был Гообар, крупнейший ученый нашего времени, участник экспедиции.

Мой лифт остановился. Я очутился в просторном коридоре. Необычная встреча немного взволновала меня и как-то не хотелось сразу же идти искать инженера. Слева с интервалом в несколько метров тянулись дверные ниши, справа, сколько хватало глаз, виднелась стеклянная стена. От нее исходил тусклый свет, как от пасмурного неба. Идя по коридору, я заметил, что свет то усиливается, то ослабевает. Вдруг показалось, будто я шагаю по опушке огромного леса.

«Смешная иллюзия», – подумал я и подошел ближе к стене.

Но внизу действительно простирался огромный парк. С высоты, на которой я находился, были видны кроны дубов и буков, лениво покачиваемые ветром; ярко-зеленые газоны, кустарники, цветочные клумбы; извилистые аллеи и пруды, в которых отражалось небо и тучи; дальше рощи, прореженные кое-где тропинками, и лужайки, покрытые совсем еще молодой зеленью, а вдали, посреди моря лиственных деревьев, темнели то тут, то там кущи елей. Этот лесной пейзаж простирался до самого горизонта, затянутого бело-молочными облаками. Приблизив лицо к стеклу, я разглядел в глубине подо мной тянувшиеся параллельно коридору темно-синие скалы и стекавший по ним пенистый поток, а там, где он уходил куда-то вниз, – несколько кипарисов, примостившихся на обломке горного порфира. Первое поразившее меня впечатление рассеялось. «Видеопластическая панорама», – подумал я.

В это время кто-то положил мне руку на плечо. Передо мной стоял высокий, худой, слегка сутуловатый человек с темно-рыжими вьющимися густыми волосами, плотно прилегающими к черепу. У него было молодое сухощавое лицо, широкий рот с тонкими властными губами. Он улыбнулся, обнажив очень белые, острые зубы, и на лице его образовалось множество морщинок. Я узнал его раньше, чем он заговорил.

– Я Ирьола, – сказал он, – конструктор. Мы немного знакомы.

Он крепко пожал мне руку, потом легко придержал ее и пощупал ладонь.

– Гребец? – спросил он, широко улыбаясь; казалось, шире улыбнуться было невозможно.

Я кивнул.

– С этим делом у нас хуже. Но ведь ты, доктор, еще и бегун?

Этот спортивный допрос развеселил меня.

– Бегаю, – ответил я, – но боюсь, что там, – я показал рукой за стекло, – бегать нельзя. Там ведь нет ничего, правда?

– Почему же? – Мое недоверие огорчило его. – Это настоящий сад... Разве только... поменьше... чем кажется отсюда...

Ирьола вновь улыбнулся. В его лице, в сияющих глазах и в рыжей жесткой шевелюре было что-то привлекательное; в нем чувствовалась хитринка, лукавый юмор. Он смотрел на меня, часто мигая, словно обдумывая немногие слова, которые услышал от меня.

– Доктор, – сказал он, – «Гея» – дьявольски большая и сложная штука, а наше путешествие – еще более сложное дело. Знаешь, что? До того как принять власть над своим королевством, удели мне минут пятнадцать, ладно?

Удивленный таким вступлением, я кивнул еще раз. Он взял меня за плечо и повел к ближайшей нише. Мы спустились на лифте. Я считал ярусы; лифт остановился на первом. Двери открылись. Прямо перед нами в густом полумраке свисали переплетенные листья плюща. Под подошвами захрустел гравий, повеяло свежим запахом хвои. Пройдя несколько десятков шагов, я остановился, застигнутый врасплох. Во все стороны, куда ни кинешь взгляд, простирались холмистые окрестности, покрытые густыми зарослями косогоры с живописно выступавшими небольшими известняковыми скалами, уходившими все дальше и дальше – к самому горизонту, где синеватыми пятнами выделялись лесные массивы.

– Великолепная иллюзия! – вырвалось у меня.

Ирьола взглянул на меня, нахмурившись.

– Постой, – сказал он, – ты обещал уделить мне пятнадцать минут. Пойдем-ка дальше.

Мы прошли по маленькой зеленой полянке, спускавшейся вниз; дорогу замыкали кусты цветущей сирени. Мой проводник без колебаний нырнул в них. Я двинулся за ним. Кусты обрывались над ручьем, пенившимся в каменистых берегах. Ирьола перескочил через него одним прыжком, я последовал его примеру. На противоположном берегу инженер без видимого усилия взобрался на большой обломок скалы и показал мне место рядом с собой.

Мы молчали довольно долго. Здесь ветер казался сильнее; его смолистый запах усиливал прохладу, которой тянуло от ручья, рассыпавшегося брызгами у наших ног. На другом берегу, в излучине, стояли величественные и мрачные канадские сосны, а подальше – огромная северная ель с серебристо-голубой хвоей; ее корни, похожие на медвежьи лапы, извиваясь, скрывались в расселинах скалы. Мне хотелось спросить, иллюзия ли это. Я все время старался обнаружить то место, где настоящий парк переходит в видеопластический мираж, созданный хорошо укрытой аппаратурой, но не мог заметить ни малейших следов такого перехода. Иллюзия была полной.

– Доктор, – тихо сказал Ирьола, – не знаю, слышал ли ты, что я один из конструкторов «Геи». Пожалуйста, не считай ее набором хорошо спроектированных машин. Неужели ты думаешь, что, вычерчивая ее будущие контуры, предвидя необходимость и полезность всего ее оборудования, мы забыли о самом важном – о том, что «Гея» будет, кроме нас самих, единственной частицей Земли, которую мы унесем с собой?

Ирьола говорил так тихо, что я вынужден был напрягать слух. Порывы ветра и шум воды, бурлившей в обломках скал, иногда заглушали его слова.

– Это не обычный корабль. Твой взгляд будет останавливаться на его стенах, как только ты проснешься – здоровый или больной, за работой или в часы отдыха, – день за днем, ночь за ночью, много лет подряд. Эти машины, эти металлические стены, вот эти камни, вода, деревья и ветер будут единственным пейзажем для твоих глаз; единственным воздухом, который будут вдыхать твои легкие. Да, это – убогое, тесное, замкнутое, но как бы то ни было, все, что нас сейчас окружает, будет прежде всего не кораблем, доктор, а частицей Земли. Твоей родиной.

Он помолчал.

– Так должно быть... Так должно стать... иначе тебе будет очень тяжело. Очень плохо и тяжело. Я знаю, что если даже ты испугался, то никогда не скажешь мне об этом и не откажешься от участия в путешествии. Впрочем, ты и не стал бы этого делать. Поэтому только от тебя самого зависит, станет ли это путешествие, вернее – жизнь, высшей свободой или самой тяжелой необходимостью. Я уже закончил, хотя пятнадцать минут еще не истекли. Я сказал это тебе потому, что... Говорить дальше или ты хочешь, чтобы я отправился ко всем чертям?

– Говори, Ирьола.

– Видишь ли, я немного догадываюсь, почему ты прибыл к нам один. Ты не любишь выбирать и всегда хотел бы и то и другое, когда возможно лишь одно... Ну, теперь-то ты клянешь меня на чем свет стоит?

– Знаешь, нет. Не кляну.

– Это замечательно. Послушай, это ведь ты победил Мегиллу?

– А какое это имеет отношение...

– Прямое. Ты победил всех, правда?

– Да.

– Дай-ка руку.

Взяв мою руку, он потянул меня назад. За камнем, на котором мы сидели, высился другой. Оглянувшись, я увидел уходящий ввысь широкий склон, по самую макушку усыпанный скальными обломками. Сбегавший по расселине ручеек сверкал серебристой змейкой. Ирьола чуть подтолкнул меня под локоть к следующему камню. Но я не ощутил холодной шероховатой поверхности – пальцы прошли сквозь камень, как сквозь воздух, и уперлись в гладкий металл. Я понял. Именно здесь и проходит граница сада, тут кончаются настоящие деревья и скалы и начинается видение, вызванное волшебством видеопластики: далекие леса, пасмурное небо, горы над нами. Все.

– А это что струится? – спросил я, указывая на змеившийся вверху ручеек, казавшийся началом пенившейся внизу, на камнях, воды.

– Под нами самая настоящая вода, ты можешь купаться в ней сколько угодно, – ответил Ирьола, – а там, выше... что ж, скажу твоими же словами: «Великолепная иллюзия».

Он отпустил мою руку. Зрелище было необычайное: рука до самого локтя вошла в камень, которого в действительности не существовало. Зрение лгало осязанию.