Текст книги "Русалим. Стихи разных лет"

Из Песни Песней

 
Та, которая хлеба не ест совсем,
та, которая сладостей со стола не берёт,
та – поправляет чёлку семижды семь
раз, и к бокалу её приникает рот.
 
 
Красное – на губах, а снизу – огонь внутри.
Она пьёт саперави терпкую ки́новарь
и затем говорит ему: «Говори, говори,
о мой лев желанный, о мой великий царь!»
 
 
Он лежит на ковре, весь в белом и золотом.
Он уже не вникает, что Леннон в углу поёт.
«Сразу, сейчас, теперь… Но главное – на потом», —
думает он, дыша. И тогда – встаёт.
 
 
В эту ночь у же́зла будет три жизни, три.
Будет семь жизней дарёных – для влажных врат.
Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.
И тугим. языком. ей отворяет. рот.
 
 
Чуткой улиткой ползёт по её зубам.
Что ты дрожишь, родная? – Да, люб, люб, люб —
тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —
не отниму от тебя ненасытных губ.
 
 
Ночи неспешней даже, медленней забытья,
он проникает дальше, жаром томим-влеком, —
ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.
И у неё находит влагу под языком.
 
 
Там, на проспекте, возникнет авто, и вот
крест окна плывёт над любовниками по стене.
А он переворачивает её на живот
и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.
 
 
И когда он слышит: она кричит,
то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.
И на правом его колене ранка кровоточит —
где истончилась кожа, стёртая о ковёр.
 

«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград…»

 
«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград», —
мужику седоватому лет сорока шести.
Изо всех когда-либо к нему обращённых тирад
эту – уж точно – тяжеле всего снести.
 
 
Сорок тыщ километров длится меридиан,
отсекая меж ними пятидесятую часть.
Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,
наглядись на экран монитора всласть,
 
 
где мерцает со спутника сброшенная строка.
Посмотри хорошенько: может, её и нет?
…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка
на бутане столбом. Это и есть Internet.
 
 
Но виртуальны не были: набережная, река,
аттракцион – обозрения синее колесо,
солоноватые плечи, бережная рука
и на подушке млечной откинутое лицо.
 
 
Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад —
призрачной давности, видимый как сквозь сад, —
непостижимо сладкий, сладостный виноград —
в пальцах её на клавишах, двадцать секунд назад.
 
 
Чем же дотянешься, «ягодка», до лядвей её, ланит?
Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.
Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит.
Буквы займут вакансию. Это и есть Internet.
 

1 января 2006 г.

Кафе «Третiй Рiм». Зимний вечер в Ялте

 
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
 

И. Бродский, «Зимним вечером в Ялте», январь 1969

 
Хотя повырастали из одёж
Над пропастью во ржи (при чём тут рожь)…
…
И всё же это пропасть – пропасть всё ж…
 

А. Межиров, «Прощание с Юшиным», 1971

I

 
Окраина Имперьи. «Третiй Рiм»:
мы спрятались в кафе – меж временами.
Глядим на шторм и молча говорим
о мучениках царственных. Над нами
бело́ витает облако белы́м —
четыре девы, мальчик в гюйсе11
  Гюйс – здесь: большой воротник (с тремя белыми полосками) на форменке – матросской верхней суконной или полотняной рубахе.


[Закрыть] синем;
царёвы дети дочерьми и сыном
нам собственными грезятся – самим.
 

II

 
Пять ангелов – пять деток убиенных.
От фото, что в Ливадии на стенах,
глаз не отвесть! И нового письма
икона есть, пронзительна весьма,
 
 
в Крестовоздвиженском дворцовом храме,
куда и мы в смятении и сраме
всё ж, бледные, ступали на порог —
о тех скорбя, чью смерть предрек пророк.
 

III

 
Чья смерть страшна, у тех прекрасен лик.
Но горяча растравленная рана.
…Анастасiя, Ольга, Татiана,
Марiя, Алексiй…
                  В случайный блик
вмещён фонарь – на дамской зажигалке.
Тебе – эспрессо, мне – с жасмином чай.
И в поле зренья вносят невзначай
пернатый трепет голуби и галки.
 

 IV

 
Когда ты ищешь сигарету в пачке
рукою правой – северной батрачки,
подаренный серебрян перстенёк —
на среднем пальце – кажет мне намёк
на аристократичную фривольность.
Суп луковый прощаем за сверхсольность,
поскольку наблюдаем за стеклом
мир внешний, нас хотящий на излом.
 

V

 
В надрыве, доходящем до истерик, —
безгрешна чайка с именем «мартын».
Безгрошным Ялта – краденый алтын.
Знай: грецкий «ялос» означает «берег».
 
 
Путины нет. На ялосе путана
стоит в безплатной пустоте платана
январской, одинёшенька. Видать,
здесь витязей на брег не ходит рать.
 

VI

 
О! Видишь – в вышиванках малороссы.
Ты спрашиваешь, что они несут?
Скорей всего, херню. Твои вопросы
смур прикровенный из меня сосут.
Ни сейнера на рейде, ни фелюки.
Маяк, который нынче будет кость,
застрявшая в кривом зобу падлюки,
сквозь сумерки моргнул… Причём здесь злость?
 

VII

 
Ау, коньяк! Салют тебе, «Марсель»!
Донецкий бренд, неведомый досель,
гортань неприхотливую согреет.
Над маяком баклан упорный реет.
Хохол, грустя, «спiває пiсняка»;
ему бы вторил жид наверняка,
но вот кацап, гадюка, дню довлеет —
и не поёт, а мекает и блеет.
 

VIII

 
Да мы ж с тобой горазды песни петь!
К моим очкам твоя преклонна чёлка.
Давай же пожужжим, златая пчёлка,
ужели звуки не раздвинут клеть?!
 
 
Соединяет мелос, а не плеть.
Хотя и в это верится всё реже.
Любившему сидеть на побережье
добавь пииту в невод или сеть:
 

IX

 
какой дивертисмент бы ни лабал ты,
иным пейзажем тешатся прибалты —
те братья, что всегда уходят в лес;
теперь у них вояки из СС
назначены героями народа.
Скажусь Козьмой, блюдущим политес:
«Леса, моря и горы суть природа;
се наша мать! С народами – и без».
 

X

 
Мы тоже мир. Спасаемый иль адский?
О нас ли плакал праведник Кронштадтский
в Ливадии, держа в руках главу
почившего о Бозе Государя22
  Имеется в виду Государь Император Александр III Александрович, скончавшийся 20 октября 1894 г. в Ливадийском дворце; знаменитый протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский) специально прибыл к больному Императору из Санкт-Петербурга.


[Закрыть]?
…Сопляк бухой кричит барме́ну: «Паря,
когда, в натуре, подадут халву?»
Прожектор чает правды, молча шаря;
и чайки почивают на плаву.
 

Январь – апрель 2006

Сочельник в Ливадии

 
Орга́н ливадийский, берущий у моря взаймы
гудение раковин, шорох, волнение, шум,
заблудших избавит на час от тюрьмы и сумы,
даря утешенье взамен растранжиренных сумм.
 
 
Светильник горит, и на ёлке – цветные огни.
В сочельник, у края земли, – нужно слушать орга́н.
С трубою труба говорит, значит, мы не одни.
И пальцем слюнявым листает листы Иоганн.
 
 
И, вторящий Баху, возносит из бездны слова
Франц Шуберт безумный – Святую Марию зовёт.
И коль со слезою роняет печаль голова,
то правду тебе говорили про «вечный живот».
 
 
Девчонка играет, убрав на затылок пучок
излишних волос; и жужжит в судьбоносной трубе
поломанный клапан – живой громовержец-жучок,
но он не помеха молитве – товарищ в мольбе.
 
 
Ни смирны, ни ладана, Господи, нет у меня,
да – кроме любви – за душою и нет ничего…
Сосна италийская тает в окошке, маня
в безснежье, в теплынь, в торжество волшебства, в Рождество.
 
 
Сюда мы входили, когда ещё было светло,
а вышли под небо, когда уже стала звезда.
Кто к счастью стремился, тому, говорят, и свезло.
Охрипшие трубы. Так счастье вздыхает, да-да.
 

14 января 2006 г.

«Этот страх безпримерный в башке суеверной…»

 
Этот страх безпримерный в башке суеверной,
твоей умной, дурной, переменчивой, верной, —
жадный опыт боязни, тоски, отторженья,
я лечил бы одним – чудом изнеможенья.
 
 
Потому что за ним – проступает дорога,
на которой уста произносят два слога,
два почти невесомых, протяжных, похожих,
остающихся, льнущих, ничуть не прохожих.
 
 
О, я помню: боящийся – несовершенен
в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням.
О, я знаю, что дверь отворяет отвага,
и летает безкрылая белка-летяга.
 
 
Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет:
ужас прежний – на ноль, побеждая, помножит,
чтоб отринуть навек злой навет сопромата.
Сочлененье и тренье – завет, не расплата.
 
 
Плоть – сквозь плен осязанья и слуха —
прозревая, восходит к подножию духа,
тех прославив, кто в боязной жизни прощальной
льды расплавил телесною лампой паяльной.
 

24–27.11.05 г., 8.10.06 г.

«Старое норовит потереться о молодое…»

 
Старое норовит потереться о молодое.
О, молодое, касайся старого осторожно!
Жадною, козлиной оно трясёт бородою,
кровью пьянящей кормится непреложно.
 
 
Ты, молодое, ищи своё, молодое,
быстрою ножкой бей и крутись юлою.
И на поляне громкой толкись ордою,
сук под собою – злою пили пилою.
 
 
Старое, ты сопи в уголочке тихо,
молча глазей на ска́чки, сиди, не ёрзай.
Не поминай, не мани, пробуждая, лихо,
гомон хмельной вмещай головой тверёзой.
 
 
Станешь и ты, молодое, таким когда-то.
Вишь, молодое, как старое сухо дышит.
Челюсть лежит в стакане, а в ухе – вата.
Выцветшими цветами платочек вышит.
 
 
…Любо глядеть – младым молодое пышет.
Любо не знать, что завтра оплаты дата.
 

28 января 2008 г.

Баллада об одной любви

 
У чо́рной ограды он встанет на Страшном суде —
из гроба под тополем серым – на белом ветру,
и снег, незаметный на белой его бороде,
взойдёт по лицу, улетая куда-то в дыру.
 
 
И спросит Господь, разминая сухую ладонь,
как будто не зная, сощурившись, трогая бровь:
«Что значит в груди твоей, грешник, горящий огонь?»
И скажет он Господу: «Господи, это – любовь».
 
 
«Любовь, говоришь… Но она не любила тебя,
и с тем отправляется ныне из царства теней
под новое небо, – заметит Господь, теребя
на тополе ветку, – и ты не увидишься с ней».
 
 
«Ну что ж, это новость. – промолвит представший. – Ну что ж.
Но хватит вполне и того, что сокрыто внутри.
Мой Боже, Господь мой, итожа, скорее итожь.
Где дверь, что назначена мне? Я иду. Отвори».
 
 
И ступит – не горбясь, собой зачеркнув окоём, —
по новой земле, распростёртой под снегом и без.
А та, о которой сказали, останется в нём —
как вжитый в ключицу титановый штифт-саморез.
 

2006 г.

«Сугдея, Солдайя иль Сурож…»

 
Сугдея, Солдайя иль Сурож…
А ты говоришь мне: «Судак».
Какая ж ты всё-таки дура ж! —
слова не запомнишь никак.
 
 
Они тебе точно – до фени,
а мне же всё грезится весь
в огне преподобный Парфений,
сожжённый татарами здесь
 
 
за то, что не дал им берёзы
валить в монастырском лесу.
Столетье – стоянье сквозь слёзы.
А я эту ношу – несу.
 
 
Теперь они памятник ставят
тем самым убийцам троим,
где факелом высился старец,
а после – истаял, как дым.
 
 
Ах, кореш, ну что ж ты всё куришь
и куришь – ни слова в ответ.
…Антоний, скажи им про Сурож,
а то у них памяти нет.
 

30 января 2005 г.

Возвращение собаки

 
Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт
наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;
и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,
становится кормом для них, мельтешащих проглотов.
 
 
Во фраке сорока и мелкая подлая птичь
у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури,
покуда собака зевает и дремлет, как сыч,
иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.
 
 
Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,
зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,
и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,
похоже, что общий расклад наконец понимает.
 
 
И всякий свистун тарахтит, и звенит, и пищит,
и с ужасом прежним большое движение слышит.
И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:
«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»
 

15 января 2006 г.

Вход Господень в Иерусалим
Песня

Ю. Г. Милославскому

 
«Ай, пойду я вайю заломати!
Ай, пойду я, выйду я за тын!»
«Это Кто там едет на осляти —
от ворот Овечьих к Золотым?
 
 
Чей Он, Галилеянин пригожий?
Загляни скорей в Его глаза!
Отчего, скажи-ка мне, прохожий,
вербная качается лоза?»
 
 
«Иисус, рождённый в Назарете, —
вот он, под горою Елеон!
Оттого с вербо́ю пляшут дети,
громкою гурьбой взбежав на склон…
 
 
Оттого и слышится: «Осанна!»,
оттого иссякли хмурь и хмарь,
что теперь у месяца нисана —
молодой и всепобедный Царь!
 
 
Радуйся Пришедшему для Славы,
даже если не вместишь всего!
Это жертва любящего Аввы:
Он прислал к нам Сына Своего!
 
 
Оттого и машут, уповая,
доставая до Святого лба
серебром согласным, – пальма-вайя
и сестра ей верная, верба́.
 

12–15 апреля 2006 г. от Р. Х.

Русалим
Песенка калики

 
солью солнечной солим побреду я в Русалим
где ходили до Креста ножки бо́сые Христа
где скорбела под Крестом Матерь Божья над Христом
где рыдал у Божьих ран златокудрый Иоанн
где в тиши своих палат руки умывал Пилат
где туманистую рань серебрила Гефсимань
где сердечко до утра трижды стало у Петра
где Иуда в страшный час подавился тридцать раз
а Евангелия свет льётся к нам две тыщи лет
да сияет в Небесех – жизни вечной хлеб для всех
светел город Русалим Гроб Господень живый с ним
будет там и для меня Благодатного огня
 

17 апреля 2009 г.,

Страстная пятница

«Толкнёшь языком и губами праправдашний некий…»

(Иосиф Отузский)

Андрею и Ирине

 
Толкнёшь языком и губами праправдашний некий
овечий и козий словарь – Киммерия, Мирмекий —
и тут же провидишь, как ломаной, рваной равниной
поля Щебетовки33
  Щебетóвка (греческое название – Отузы) – посёлок у горы Карадаг (Киммерия), где в начале 1920-х Осип Мандельштам, спасаясь от голода, работал на виноградниках. По преданию, с лишком тысячу лет назад мимо Отуз проходили славянские первоучители Кирилл и Мефодий, возвращавшиеся с проповеди из Хазарского царства.


[Закрыть] под щебет плывут воробьиный.
 
 
Кто сторож сему винограднику? Северный Осип.
На склонах у августа здесь – золотисто и ало.
Шуршит и заносит в шалаш виноградаря осень
надорванный край голубой своего покрывала.
 
 
Какая печаль: уезжая, становишься дальше,
и – объединительный – труден удел отдаленья.
Не ближе – как думалось, чаялось – всё-таки дальше;
хотя, в самом деле, спасительны эти селенья.
 
 
Хотя и для счастья содеяна бухты подкова,
как жизнь одолеешь? Какие приклеишь лекала,
какою слюной? – чтоб, отмерив, отрезать толково.
Ведь смерть и героев похлеще – в своё облекала.
 
 
Про чёрные трещины в пятках, не знавших сандалий,
забудешь, едва обопрёшься рукою о посох.
И сразу – слышней голоса из неузнанных далей;
се братья тебя вспоминают, скиталец-Иосиф.
 
 
Есть кровно-виновные братья. Есть братья иные:
азы зачиная, ты с ними упрочивал узы.
Блаженный, к тебе, облачившись в одежды льняные,
Кирилл и Мефодий – сдалече – заходят в Отузы.
 

1996 г., 26 сентября 2006 г.

Шампанское

 
Баденвейлер Чехову был не впрок.
Лекарь Шверер просёк вопрос
и, поняв прекрасно, что вышел срок,
лишь шампанского преподнёс.
 
 
Жест известен: хвороба своё взяла,
молодой старик ею пойман в сеть.
Или Ялта была ему не мила?
Надо было в Ялте сидеть.
 
 
Не люблю шампанское! За отры
жку, за бьющий в гортань и в нос
газ, чьи колики злы, остры,
и равно – что пьёшь купорос.
 
 
У меня знакомая есть одна:
та хлестала б его – из ведра…
Удивляюсь людям: какого рожна
бражкой потчевать у одра?
 
 
Хорошо тебе, Ксения: ты не пьёшь,
ан как будто всегда хмельна.
А меня, хоть дёрну ядрёный ёрш,
не берёт уже ни хрена.
 
 
Что трезвение, Ксеничка, нам сулит?
От него даже тяжко ведь.
Ой, сердечко нынче моё болит —
ни забыться, ни зареветь.
 
 
Тяготеет к тлению индивид.
Но – и в бо́лести естества —
мне полезен радостной Ялты вид
в дни зелёные Рождества.
 
 
Страшен в Ялте июль – в жару,
когда тут царит сатана,
обдирая кожу, как кожуру,
с тех, кто ада испил сполна.
 
 
Не езжайте в Ялту, когда жара,
то ли дело в Ялте зимой!
В «день шестой» настаёт золота пора!
А особенно в «день cедьмой»:
 
 
зацветает – белая! – мушмула,
а под нею – розы белы.
…Над округой горло напряг мулла —
что ж, послушаем песнь муллы.
 
 
Он, возможно, суфий аль оптимист,
он речист, что наш Златоуст.
…Доктор Чехов вряд ли был атеист.
Жаль, теперь его домик пуст.
 
 
Возле Ялты на рейде стоят суда,
ожидая смиренно, когда же суд.
…Если выбор есть, я прошу – сюда
пусть шампанское мне принесут.
 

10–14 января 2007 г.

Мы с сестрицей ко святому Феодосию ходили…44
  Хотя задумано это стихотворение ещё в июне 2006-го, можно считать, что оно является ответом на поэтическое посвящение, сделанное С. Кековой (Саратов): «Страшная месть» («Новый мир», 1 5, 2007).


[Закрыть]

Светлане Кековой

 
Мы с сестрицей ко святому Феодосию ходили,
мы с сестрицей у святаго Феодосья побывали;
мы с сестрицей страхом Божиим умы похолодили,
мы с сестрицей славой Божией сердца посогревали.
 
 
Мы, весёлые, на паперть, мостовую выходили,
с Крестным ходом – со Печерской Богородицею Свенской,
с Феодосьем, и спивали в поднебесье «дили-дили»
колокольцы, оль, над Киевскою Лаврою Успенской!
 
 
Оттого ль мы увидали переливистые кру́ги,
что на небо поглядели, благодатные, ликуя?
Подарил игумен радость всем радевшим вон какую —
светозарныя для грешников зажегши радуг дуги!
 
 
Ой, сестрицынька, ты помнишь ли те дуги, солнцесветы,
те восторг, и синь-усладу, диво-полымя с востока?!
Как младенцы мы смеялись, позабыв про наши леты,
и водицей умывались золотою, из истока.
 
 
………..
Так и жить бы, светик мой, моя отрада-голубица…
Только глянь-ко, что за толпы у Святой Софии вьются?
Что за сходка непотребная толчётся и клубится,
и камланья над Крещатиком кричащим раздаются?
 
 
У, как тля зашлась ничтожная в столице православной!
Ржавь – бесо́в своих – сзывает самозванцем безобразным!
Знать, такое попущенье, значит, биться нам в неравной,
значит, выпало и нам стоять стоянием непраздным.
 
 
Одолеем вовкулаку, порасскажем правды-были —
как с тобою мы небёсы возлюбили, обнимая…
Дай же, Боже, быть когда-нибудь такими, как мы были
в день особенный, по-новому шестнадцатого мая.
 

22 июня – 9 сентября 2007 г.

Алёнушка. Васнецов

 
и жаль её сильнее прочих
поскольку звонче всех поёт
поскольку значит и пророчит
и ноженьки об камни бьёт
 
 
поскольку серымя своимя
глядит как ласковая рысь
и полымя волос и имя
льняное заплетая в высь
 
 
поскольку и в лоскутьях нищих
льнёт к тайне омутов земных
поскольку плачет тише инших
и молча молится за них
 

4 декабря 2007 г.,

Введение Богородицы во храм

«До и после, как водится, – долгая тишина…»

 
До и после, как водится, – долгая тишина.
Что нам классик шепочет? Что ночь нежна.
 
 
Будем, значит, подруга, и мы ж нежны.
Рысь, родная, как тишь-то грядет на ны!
 
 
Нежность больше и дольше, чем крик и рык.
Омывает безсильных неспящих, как ночь – арык.
 
 
И, как полые вёдра, радевшие о воде,
наши бёдра касаются, светлые, в темноте.
 
 
И живым коготком по безкрайней моей груди
сверху вниз ты ведёшь… О, веди, веди!
 

Новая походная песня Слободских полков

Ю. Г. Милославскому

 
Ветерок развевает знамёна,
за рекой полыхнула заря,
и на запад уходит колонна
от Покровского монастыря.
 
 
По Полтавскому Шляху, на Киев
командиры пехоту ведут.
Это наши полки слободские
за победой на запад идут.
 
 
            Наши жизни, солдат, не напрасны,
            потому что написан у нас
            на хоругви родимой на красной
            образ истинный – Харьковский Спас!
 
 
Преисполнена воли и стати,
осенённая с горних высот,
Озерянскую Божию Матерь
Мерефянская рота несёт.
 
 
А за ней с чудотворной Песчанской
выступает Изюмский отряд,
чтобы нечисти американской
прекратить непотребный парад.
 
 
Эй, раздайся, мерзотина злая!
Это явная явь, а не сон:
вместе с нами идут – Николаев,
Севастополь, Донецк и Херсон!
 
 
Поднимайтесь – и Ворскла, и Уды,
встань, народ, от Сулы до Донца
против ведьмы и против иуды,
у которого нету лица!
 
 
Мы не предали отчую славу
и над Лаврою свет золотой!
Постоим за Луганск и Полтаву,
за поруганный Киев святой!
 
 
Погляди-ка: над хатой саманной,
в белом небушке, с синим крестом,
наш апостол, Андрей Первозванный,
на врага указует перстом!
 
 
           Для солдата нет смерти напрасной —
           потому что написан у нас
           на хоругви родимой на красной
           Образ истинный – Харьковский Спас!
 

2005 г., Крещение Господне

Сон воеводы

 
Я Су́мы проспал, я очнулся в Сума́х,
визжавших, что ржавая гайка.
Упавшее сердце стучало впотьмах:
«Нэга́йно, нэга́йно, нэга́йно»55
  Нэга́йно (малоросс.) – немедленно.


[Закрыть].
 
 
Что мает, имает меня на испуг,
играет в ночи, как нагайка?
Так – залпом, внезапно, немедленно, вдруг:
«Нэга́йно, нэга́йно, нэга́йно».
 
 
Ахтырка, ах ты-то, чернея, как нефть, —
заржа́вела или заржала?
Как будто регочут, снося меня в неть, —
Ягайло, Скрыгайло, Жаржайло.
 
 
И скрежет, и режет, и гложет, и лязг,
и фары, и гвалт инфернальный.
Литвин, галичанин нахальный и лях
затеяли грай погребальный?
 
 
Три чо́рта – три ражих, три рыжих чорта́
пролаяли, будто над прахом.
Но я не закончен! И вряд ли черта
отчерчена слухом и страхом.
 
 
Я русский бы выучил только за то б,
что в нём – благодатная сила,
за то, что Солоха, грызя Конотоп,
от русского – кукиш вкусила.
 
 
Не слышать, не видеть, не знать, не терпеть
нэгайной и наглой их воли.
Скажи, Богодухов, и Харьков, ответь:
доколе, доколе, доколе?
 

19 января 2008 г.,

Крещение Господне

«Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор…»

Ларисе Вигандт, пятнадцать лет спустя

 
Русский язык преткнётся, и наступит тотальный хутор.
И воцарится хам – в шароварах, с мобилой и ноутбуком.
Всучат ему гроссбух, священный, фатер его с гроссмуттер:
бошам иль бушам кланяйся, лишь не кацапам, сукам.
 
 
Русский язык пресечётся, а повыползет из трясин-болотин
отродье всяко, в злобе весёлой плясать, отребье.
Но нам ли искать подачек в глумливых рядах уродин!
Не привыкать – посидим на воде и хлебе.
 
 
Перешагни, пере– что хочешь, пере-
                                            лети эти дрянь и мерзость,
ложью и ненавистью харкающее мычанье!
…Мы замолчим, ибо когда гнилое хайло отверзлось,
«достойно есть» только одно – молчанье.
 
 
Что толку твердить «не верю», как водится в режиссуре!
…Мы уйдём – так кот, полосатый амба66
  амба – тигр (уссурийское название).


[Закрыть], почти без звука
от убийц двуногих уходит зарослями Уссури,
рыжую с чёрным шерсть сокрывая между стеблей бамбука.
 
 
Водка «Тигровая» так же горька, как старка.
Ан не впервой, братишки, нам зависать над бездной.
Мы уйдём, как с острова Русский – эскадра контр-адмирала
                                                                         Старка,
покидая Отчизну земную ради страны Небесной.
 

28, 29 октября 2008 г.

«тот и видит до Афона до Афин…»

Павлу Крючкову

 
тот и видит до Афона до Афин
кто от пола отдирает парафин
 
 
со скребком по храму ползает горбат
потому что искупленье не дисбат
 
 
не рулетки русской ветреный курок
на зубок запомни правильный урок
 
 
тот-то тропку и проходит до конца
кому ходицца всегда не слегонца
 

11–12 ноября 2008 г.,

иконы Богородицы Озерянской