Текст книги "Боги не играют в кости"

Станислав Рем
Боги не играют в кости

Ивану Антоновичу Ефремову посвящается

Quid obscurum, Quid divinum!

/Нечто неизвестное, Нечто божественное /

«Квантовая механика действительно впечатляет. Но внутренний голос говорит мне, что это ещё не идеал. Эта теория говорит о многом, но, всё же, не приближает нас к разгадке тайны Всевышнего. По крайней мере, я уверен, что Он не бросает кости»

Альберт Эйнштейн

Пролог

1943 год, Июль. Курская дуга

А знаменитый курский соловей заливался всем смертям назло! И как заливался, подлец, с души воротило.

Механик – водитель Меньшов, лёжа на спине, не открывая глаз, в темноте нащупал камень, с силой швырнул его в ветки деревьев, из которых доносилась звонкая трель

– Что б тебя….

– Гришка, ты чего? – сержант Митюхин, радист – пулемётчик, с укоризной толкнул локтём боевого товарища. – Для нас старался.

– А мне нужны его старания? – Матюкнулся водитель. – Мне выспаться надо! За двое суток часов шесть только и соснул. А тут этот…

– Вот ведь… – Митюхин приподнялся на локте, кулаком поправил вонючую, пропитанную запахом нефтепродуктов телогрейку, которая заменяла подушку. – Паскудная ты личность, Григорий Нефёдыч. В кои веки божья тварь решила порадовать, в том числе и твою сыромяжную персону, шалопая эдакого, своим пением, можно сказать, одарила божьим даром, может быть, так сказать, в последний раз в твоей никчемной жизни, а ты…

– Типун тебе на язык, трепло доморощенное. – Без всякой обиды отозвался механик. – Спи давай. А то сейчас я тебя кое-чем другим одарю. Завтра тяжёлый день.

– А когда он у нас был лёгкий? – Философски заметил сержант, переворачиваясь на бок. – Кузьма? – Башенный стрелок отозвался посапыванием. – Вот, даже Кузя своим глубокомысленным молчанием подтверждает: не было у нас таких дней. И, кажись, в ближайшее время, не предвидится. Да и после тоже. А вот скажи мне, Григорий Нефёдович, о чём ты мечтаешь? А?

– Отстань.

– Уходить от ответа – не по-джентельменски.

– Щас по котелку заряжу, и станет как надо.

– Аргумент принят. Вопросов больше не имею. Хотя, лично я, к примеру, мечтаю о трёх вещах.

– О каких? – Меньшов зевнул. – Выспаться, пожрать и бабу?

– Примитивное ты существо, Нефёдыч. – Стрелок снова лёг на спину, повозился, устраиваясь. Чертыхнулся. Матюкнулся. – Я тебе о прекрасном, а ты…

– А я что? Я ничего. Нормальные мечты. Человеческие. Сам об этом частенько думаю. А ты, что, так бы взял, и отказался от яешенки?

– Со шкварками?

– Со шкварками!

– Под стопочку?

– Под холодненькую! Да с чёрным хлебцем, чтобы сольцой по нему чуток присыпать. И лучок, прямо с грядки. – Механик забыл про сон: рот слюной наполнился. – А по центру стола – чугунок, с картошечкой. Разваристой! И ещё сальце, с прослоечкой, тонкими-тонкими листочками, на тарелочке.

– А в стопочку самогоночки?

– От чего ж? Можно и казёнки.

– Тьфу на тебя, Григорий Нефёдыч. Всю прелесть нарисованного пейзажа испортил. Я же говорю: примитивное ты существо, Гриша.

– А в ухо?

– О, ещё одно подтверждение поставленного диагноза. И сволочь последняя, Меньшов. Всю душу разбередил своими картинками.

– Сама напросился. – Водитель тяжко вздохнул. – Теперь точно, не усну. И этот гад петь перестал… Ну, ладно… Давай, трави, о чём там мечтаешь. Может, под твои побасенки прикорну.

– Желалка пропала с тобой общаться.

– Э, давай гутарь! Чего ты там хочешь?

– Не хочу, Гриша, а мечтаю! А сие есть две разные вещи: хотеть и мечтать.

– Ну?

– Подкову гну!

– Да ладно тебе. – Меньшов ткнул локтём друга в бок. – Давай!

Стрелок пару секунд помолчал, закинул руку за голову:

– Во-первых, мечтаю о победе.

– Тоже мне мечта. – Водитель пошарил рукой вокруг себя, сорвал стебелёк, сунул в рот. – И так ясен пень, победим.

– Не, я не о том мечтаю. Не о победе вообще, так сказать, в целом. А о себе и победе. Чтоб, понимаешь, въехать в Берлин, на нашей «Варваре». Траками проутюжить их вонючие, берлинские улицы. Гитлеру дать пинка, хоть и понимаю, что мне этого не позволят, а всё одно мечтаю. Хочется взглянуть на то место, откуда ента гниль, с которой завтра будем беседовать, пошла.

– И всё?

– Что всё? Это только первая мечта. Вторая, купить светло – кремогового цвета костюм.

Водитель с силой хлопнул себя по щеке: убил комара.

– Зачем кремовый? Кремовый – маркий, быстро пачкается. – Веско аргументировал умудрённый жизненным опытом Меньшов.

– Понимаешь, Гриша, кремовый – цвет мужской чистоты. Никогда не задумывался, почему на свадьбу одеваются во всё светлое? То-то! Истосковалась моя нежная душа по чистоте. Хочется надеть нечто такое, чтобы не было видно ни единого пятнышка. И чтобы солярой от него не несло за километр. И чтобы бабы, пардон, женщины нос не воротили от ентого запаха. И покурить можно без огнетушителя.

– Ты палку-то не перегибай. – Вот теперь действительно обиделся механик. – У нас чисто и культурно. И не воняет ничем. А соляра… Она пахнет.

– Для кого пахнет, а для кого воняет.

– Сам ты…. Воняешь! – Меньшов обиженно развернулся к другу задом.

– Вот и вся твоя аргументация, Гриша. Эх, жаль Кузя сопит в обе свои дырки, а то бы мы с ним прочитали тебе лекцию дуплетом о правах и обязанностях каждого члена экипажа.

– Я за машиной слежу. – Меньшов с яростью принялся бить телогрейку. – И за движком тоже.

– Ладно, не обижайся. А всё-таки, согласись, в светлом костюме приятно пройтись. По набережной. С видом на море.

– Я море не видел. У нас в деревне речка. Сонюха.

– Ну, или вдоль речки. А что? Представь, Гриша… Ты, весь в светлом, на берегу вашей Сонюхи… Лето. Жара. А ты светлом. Пиджак висит на руке, полусогнутой в локте. И пиджачок висит так, чтобы все заслуженные тобой в боях ордена и медали, в глаза били. Брючки отутюжены. На ногах начищенные штиблеты, а не сапоги. Причёсочка – волос к волосу. И одеколоном разит…. Все цветочки – лютики вокруг вянут. От зависти. Да все девки во всех близлежащих деревнях, включая соседнюю волость, твоими будут.

– Эт точно… – С удовольствием крякнул механик-водитель. – От же… Ажно колючки по телу…. А какая третья мечта?

– Просьба окружающим – не ржать.

– Давай, давай, сказочник…

– Я ведь и обидеться могу.

– Ладно, трепи дальше.

– А третья мечта: полететь к звёздам.

– Куда?

– К звёздам.

– Полететь?

– Ну, да.

Механик прыснул в зажатый ладонью рот.

– Ну, трепло, ну, трепло….

– А что? – В голосе стрелка, на этот раз, послышались серьёзные нотки. – Что смешного? Человек ведь когда-то должен туда полететь? Должен! Вон, видал, как «катюша» шпарит снарядами! А если такую болванку запустить на небо? То-то! Так что, в скорости, человека точно туда, к звёздам, запулят. Верно тебе говорю! А почему там, в той болванке, должен быть не я, а кто-то другой?

– Потому, что ты трепло! – Веско заметил Меньшов. – Чтобы лететь туда, – механик вскинул руку к звёздному небу, – нужно быть человеком с большой буквы. Образованным, грамотным, опять же, не брехливым. А ты не по одной графе не проходишь.

– У меня девятилетка!

– Ну, девятилетка… Это конечно, здорово. В моей Сосновке ты бы был солидным человеком. Только вот полететь туда, – механик снова указал пальцем в звёздное покрывало, – твоих девяти классов точно не хватит.

– А я институт закончу.

– Какой? Бреховецкий?

На этот раз не сдержался стрелок.

– Да пошёл ты…

– А чё сразу пошёл? Чё от разговора уходишь? Раз начал – продолжай! Вот что ты умеешь? Вот скажи, после школы куда ты свои стопы направил?

– Ну, на стройку. Каменщиком. – Неохотно признался стрелок.

– О! А опосля?

– Армия. Война. Да ты и сам знаешь. Я с сорок первого…

– Нет, тут ты, конечно, герой. Ничего не скажу. Но вот насчёт того, чтобы туда…. Трепло!

– Да иди ты…. – В голосе Митюхина послышались обидные нотки. – Темнота и есть темнота. Одно слово: деревня! Человечество испокон, можно сказать, веков только и мечтало о том, чтобы там побывать. Ну, разве что кроме вот таких, как ты. Которые только мешали.

– Вот так вот сразу и мешали?

– Именно!

– И с чего это я мешаю?

– С того! Чуть что – сомневаются они! Что не сделаешь, всё не так. В самих мечты нет, и в других её морят. Вот из-за таких, как ты, сомневающихся…

– Слушай, чё ты ко мне прицепился?

– А то! Життя с вами нету!

– А с тобой есть?

– А со мной есть!

– Ну да, конечно…. Как всегда. Кто усрался? Невестка.

– Да пошёл ты….

– Сам иди….

Командир танка, младший лейтенант Зимин, под впечатлением разговора подчинённых, тоже перевернулся на спину, уставился в небо. В ту жаркую, июльскую ночь, оно под Курском было чистое, прозрачное, звёздное. Глаза привычно нашли ковш Большой Медведицы, Малую Медведицу, созвездие Кассиопеи. Чуть повернул голову в бок: Луна, в сравнении далёкими, холодными звёздами, не казалась точно таким же далёким, холодным, небесным телом. Скорее наоборот, воспринималась как своё, родное, привычное, близкое.

Лейтенант попытался пронзить небо взглядом. Как, некогда, в детстве. Прищурился, сконцентрировался. Взгляд устремился вдаль. К самой верхней звезде в W – образном созвездии Кассиопеи. На миг показалось, будто смог пронзить вакуум пустоты, проникнуть во Вселенские просторы. Вот, он проносится силой мысли сквозь пространство, звёзды всё ближе, ближе…

Вдруг, из неоткуда, из пустоты, перед глазами танкиста возникла светящаяся воронка, которая, спустя секунду, стала засасывать молоденького командира в себя. И, что самое странное, не было, никакого желания к сопротивлению. Зимин, подсознательно, понимал: это сон. Он спит, а воронка снится. Но сон оказался какой-то странный. Почему воронка? Зачем, для чего? Впрочем, все вопросы вскоре забылись. Даже стало любопытно, а что там дальше, за узкой горловиной? Куда упадёт? А, может, не упадёт, а взлетит? От подобной мысли дух захватило.

Впрочем, никакого полёта, или падения не произошло.

Зимин парил. Парил над предрассветным полем, которое, с высоты, казалось ровным, голым, осиротевшим. С одного края его омывала река, с другого огибала лесополоса. Зимин пригляделся. По полю ползли какие-то тени… Жуки, что ли? Да нет, не похоже. И местность, вроде, знакомая. Присмотрелся, действительно знакомая. Редкие, невысокие холмы, овраги, излучина реки…. Кажется, подобные очертания границ он видел сегодня днём. Точно! На карте. У комбата, когда получал приказ об утреннем выступлении. Так это же место предстоящего боя! И тени вовсе не жуки, а танки! Вон и село стоит. В дыму. Вроде, как пожар. Только откуда пожар? Сегодня оно ещё оставалось целым. Почти. По крайней мере, не горело. А теперь в огне. Странно, и когда успели поджечь? И почему танки движутся? До боя целая ночь. И почему солнце ярко светит, если сейчас ночь? И что там внизу творится? Попробовать опуститься ниже, чтобы всё разглядеть…

Только Зимин об этом подумал, как его желание тут же исполнилось. Что моментально отразилось на физическом состоянии: кровь ударила в голову, нестерпимо заломило в висках. Тошнота подкатила к горлу. Во время падения тело развернуло на девяносто градусов. Солнечные лучи хлестнули по глазам, на мгновение, ослепив, и заставив лейтенанта зажмуриться.

Спустя несколько секунд падение прекратилось. Боль отступила. Танкист открыл глаза, присмотрелся к тому, что происходило внизу.

А внизу начался бой.

Со стороны лесопосадки, как смог определить Зимин, к центру поля устремились танки. Родные «тридцатьчетвёрки», лёгкие «семидесятки», «самоходки». С противоположного края поля, навстречу, выползли другие «пятна», более широкие, но от того не менее медлительные. Немцы. Промеж танков, с обеих сторон, виднелись мельтешащие крохотные точки: пехота, догадался лейтенант.

Сотни тяжелых, боевых, машин, влекомые силой ненависти, устремились друг к другу, извергая из стволов залпы огня. По всему, сверху казавшимся плоским, полю, сначала редко, а потом всё чаще и чаще, стали разрываться снаряды. С высоты они смотрелись, будто всплески пыльных фонтанчиков. Даже не верилось, что один такой смешной, безобидный фонтанчик может забрать десятки человеческих жизней.

Зимин напряг взгляд, боль вернулась в черепную коробку. Зато, теперь лейтенант мог не только чётко видеть всю картинку боя, но даже получил возможность различить номера на башнях родных боевых машин.

Вот пронеслась «тридцатьчетвёрка» комбрига. Взрыв по правому борту не нанёс ей никакого вреда.

Взгляд Зимина ушёл левее. Позиция его танкового подразделения находилась южнее. Интересно, что происходит там? Тело, как бы самостоятельно отвечая на мысль танкиста, послушно «уплыло» в нужном направлении.

Лейтенант на минуту отвлёкся от боя, с любопытством осмотрелся. Неужели, он просто парит, контролируя свои движения только одной единственной силой мысли? Невероятно! Впрочем, восхищение тут же сменилось испугом. А что, если умер? – Обжигающей молнией пронеслась сквозь мозг пугающая мысль. – Что, если меня уже нет? Но так не может быть! Я же думаю! Вижу! Чувствую! Значит – живу! Или нет?

Страх заставил поднять руку, поднести её к лицу. Рука оказалась вполне реальной, живой. Зимин схватил себя за мочку уха, с силой сдавил пальцы. Боль принесла облегчение и успокоение: живой. Всё ощущаю. И одновременно боль принесла новую мысль: вот так сон… Даже во сне всё чувствую… Как в кино! Да нет, какое там кино…

Успокоенный, Зимин принялся с любопытством вертеть головой. Как показал беглый осмотр, танкист не просто парил. Юноша находился внутри полупрозрачной капли. Правда, в отличие, от настоящей капли, какие ранее видел Зимин, стены у данного создания постоянно слегка дрожали и изменяли форму. Как догадался лейтенант, в зависимости от его желаний. Едва он попробовал развернуться, как капля тут же слегка расширилась и удлинялась, подстраиваясь под тело юноши. Если же Зимин сохранял неподвижное состояние, капля растекалась вокруг, будто обволакивая его. При этом, танкист отметил одну деталь: чтобы он не предпринимал, тело оставалось точно по центру сферы, словно картофелина в тарелке с супом. Будто капля это делала специально, в целях сохранения равновесия.

А внизу начался бой. Только шёл он как-то не так, непривычно, что ли. Поначалу командир не понял, в чём причина. Но присмотревшись в детали, ахнул. Некто, Зимин, естественно, не знал, кто, решил показать лейтенанту бой в замедленном темпе, почти покадрово, так, как иногда бывает в кинотеатре, когда киномеханик неправильно зарядит катушку с лентой, и аппарат с трудом её прокручивает. Вот Зимин чётко смог рассмотреть летящий немецкий снаряд, который, оставляя за собой тепловой след, вырвался из ствола «тигра», пролетел метров пятьсот, после чего взорвался рядом с левой гусеницей машины командира взвода, старшего лейтенанта Алтынбекова. Взрыв машине большого вреда не нанёс, но гусеницу сорвал. Тяжёлая машина, по инерции, продолжила движение, оставляя за собой на земле ленту размотавшегося металла. Чуть правее, так же медленно, не проехала, а скорее, проплыла машина Ваньки Конюхова. Неохотно выплюнула снаряд. Зимин проводил взглядом болванку до цели. Начинённая смертью «чушка» угодила в топливные баки фашистского «тигра», от чего вражеская машина воспламенилась, постепенно затягивая всё вокруг чёрным, угарным дымом. Едва огонь дополз до боекомплекта, машина взорвалась изнутри. Танк вздрогнул. Языки пламени неестественно вяло приподнялись над «тигром», надолго, чуть ли не на минуту, зависли в воздухе, постепенно растворились в воздушном пространстве.

Взгляд сместился вправо. А вот и его машина. «Варвара», как нежно назвал «тридцатьчетвёрку» экипаж. Плывёт, в целости и сохранности. Через несколько секунд танк скрылся за дымовой завесой.

Зимин вернулся к центру сражения. Здесь уже воевали не только машины. Пехота и танкисты из подбитых «тридцатьчетвёрок», «тигров», «семидесяток», автоматами, пистолетами, гранатами, сапёрными лопатками, просто руками убивали друг друга. Над полем правили законы войны, уничтожая уникальный генофонд планеты. Причём, лейтенант чётко видел, кто из находящихся далеко внизу солдат, принял смерть: в тот момент, когда кто-либо умирал, над полем, в том месте, где падал боец, независимо от его национальности, наблюдалась мгновенная ярко – оранжевая вспышка. Независимо от возраста, звания, убеждений оранжевое свечение, на несколько секунд одинаково покрывало каждое умирающее тело, после чего опадало, теряя цвет. Зимин осмотрелся: оранжевые вспышки охватили всё вокруг. В какой-то миг они, практически, закрыли собой всё поле. На одну секунду место сражения приобрело весёлый, оранжевый цвет. Будто Бог, или кто там на небесах, с радостью принимал к себе души умерших.

А внизу, продолжался бой. И кто побеждает, кто проигрывает, понять было совершенно невозможно. В специально замедленной съёмке, перед глазами лейтенанта, творилась бойня. Будто некто предоставил Зимину возможность увидеть то, в чём тот принимал участие вот уже как полгода. Лейтенант впервые, трезво, со стороны, без лишних эмоций, смог чётко увидеть, как выглядит поле боя во время сражения.

Сначала неизвестный некто увеличил только картинку. Солдатские лица, покрытые потом и грязью, искажённые от боли и крика, напряжение шейных мышц, огромные рты, чаще всего с выбитыми зубами. Руки, стискивающие оружие. Вот из ствола «шмайсера» вырвалась тонкая струйка очереди. Пули, оставляя за собой веретенообразный след, покинули ствол автомата, устремились к телу солдата в советской форме. Тот принял их в грудь. Споткнулся. Сделал пару шагов. Упал на колени. Рухнул лицом в перепаханную гусеничными траками землю. На лице немца, выпустившего очередь, не отразилось никаких эмоций: секунду спустя пуля, прилетевшая с противоположной стороны, впилась ему в правый глаз, ворвалась в мозг, пробила затылочную кость черепной коробки и застряла в металле каски. Ещё одна оранжевая вспышка…

«Тридцатьчетвёрка», чья, за завесой дыма Зимин разглядеть не смог, споткнулась о взрыв, и, разматывая гусеницу, принялась вертеться на месте. Из двигателя повалил дым. Люк в башне откинулся, показалось тело в шлеме и комбинезоне. Однако покинуть машину солдат так и не успел. Танк содрогнулся, взорвавшись изнутри, тело танкиста рухнуло на броню. Из люка повалил чёрный дым, полностью скрыв тело убитого.

Именно в этот миг некто включил звук. В уши Зимина ворвались рёв, стоны, маты, разрывы снарядов, грохот автоматных очередей, вопли. Какофония продолжалась всего несколько секунд, после чего некто снова выключил звук. Но и этих секунд Зимину оказалось достаточно, чтобы оглохнуть. Словно рыба, оказавшаяся в неродной стихии, Зимин распахнул рот, судорожно принялся втягивать в себя воздух. Как только он снова оказался в звуковом вакууме, в виски моментально вернулась боль, будто взрывная волна ударила по перепонкам и оглушила его.

А картинка внизу представала во всё более и более страшных деталях. Вот снаряд разорвал тело молоденького пехотинца. С кусками земли и пыли на землю опали кисть руки, каска и левый сапог. В десяти шагах от образовавшейся воронки из башни горящего «тигра» выполз немец – танкист. Упал на корпус машины, но подняться так и не смог: пламя с тела, с комбинезона, перекинулось на голову. Зимин чётко видел, как лицо врага вмиг покрылось кровавыми пузырями. Рот фашиста открылся в немом крике. А за танком шла рукопашная. Советский офицер, с одним погоном старшего лейтенанта на правом плече, без пояса, расхристанный, с сапёрной лопаткой, устремился на двоих немецких солдат. Один из них пытался перезарядить автомат, руки дрожали, и рожок, набитый патронами, никак не желал пристегнуться. Не успел: широкое лезвие лопатки рассекло лицо немца от правой брови, наискось, по щеке, через носоглотку, вниз, к правому уголку рта. Зимин видел, как кровь хлынула из открытой раны. Лопатка застряла в лице фашиста, чем воспользовался третий участник трагедии, выстрелив противнику в спину. Офицер развернулся, будто не понял, что с ним произошло, рухнул в руки врага. Немец, от неожиданности, споткнулся, упал на спину. Сверху его придавило тело убитого им же офицера. И тут фашист заорал. Во всё горло. Широко распахнув рот. Закрыв глаза. Что он кричал, Зимин не слышал: немое кино, только в цвете. Однако выражение лица гитлеровца говорило само за себя. Глядя в него, Зимин вдруг осознал: немец кричал не от боли, и не от страха. Немец кричал, потому, что терял то, что отделяло его от зверя, терял ту грань, которая с трудом, но, до этой минуты ещё сохраняла в нём что-то человеческое. Судя по всему, то был его первый бой, и до этого немцу никогда не приходилось убивать. И вот теперь его заставили это сделать. Против воли. Во имя каких-то высших целей, но, тем не менее, именно заставили. И обратного пути уже не было. Грань разрушена.

Зимин долго смотрел в лицо немца. А тот всё кричал и кричал, в истерике пытаясь скинуть с себя убитого им человека. И лишь только когда шальная пуля впилась ему в бок, он удивлённо замолчал, весь напрягся, и…. затих. И именно в тот миг, когда оранжевый цвет начал покрывать его тело, Зимин увидел, как лицо фашиста вновь приобрело человеческий, умиротворённый облик, будто личная смерть реабилитировала его перед ним же самим.

Как ни странно, лейтенант в данный момент не чувствовал ни радости, ни ненависти – ничего. Здесь, на высоте, находясь в странной, каплевидной капсуле, в некоторой отрешённости, ему вдруг стало безралично всё, что происходило там, внизу. Даже наоборот, Хотелось, чтобы всё то кровавое месиво, что творилось под ногами, закончилось как можно скорее. И не важно, в чью пользу, главное, как можно скорее. Впрочем, новое состояние Зимина нельзя было назвать равнодушием. Нет, данное состояние никак им быть не могло. Лейтенанту вдруг стало стыдно за то, что творилось внизу. Непонятно, перед кем, непонятно за что, но именно стыдно. Как бывает стыдно ребёнку, которому дарят дорогую игрушку, а он её тут же нечаянно ломает на глазах у тех, кто её подарил. И этот стыд имел вселенские масштабы. Зимину стало стыдно за всех. За тех, кто самым варварским образом уничтожал то, к чему не имел никакого отношения – уничтожал жизнь. За тех, кто, с обеих сторон, послал этих людей убивать друг друга. За тех, кто мог остановить братоубийство, но так и не остановил. И стыдно было перед неизвестным ТЕМ, кто подарил всем этим людям жизнь, а они, вместо того, чтобы жить, радоваться, любить, так бездарно и бессмысленно прощались с драгоценным подарком, будто были в состоянии получить его ещё раз. Мальчишка – лейтенант и сам не мог понять, откуда у него, комсомольца, убеждённого врага фашизма, вдруг и так неожиданно зародилось подобное чувство. Но, тем не менее, в ту минуту именно чувство стыда властвовало над ним.

Оранжевый цвет охватывал всё большую и большую территорию. Это ж сколько, подумал Зимин, людей, по чьей-то злой воле, сейчас уходят из жизни? Уходят просто так. Не по старости, не в результате болезни, не из-за несчастного случая. А по причине ненависти. Это что же за странное состояние то такое – ненависть, если оно заставляет человека делать противоестественные вещи.

Теперь лейтенант наблюдал за всем происходящим внизу не как за сражением, или битвой за идеалы, а как за простым, банальным убийством. Причём, обе стороны в тот момент, после первой пролитой крови, уже не имели ни малейшего понятия, во имя чего убивают друг друга. Идеологическая составляющая придёт потом, после. Она будет аргументирована с обеих сторон, и веско доказательна. Обе стороны будут оправдывать себя, свои действия, точнее, оправдывать массовое убийство, на которое толкнули этих людей. Но, то будет после. А сейчас, здесь, в данную минуту, одна животная сила пыталась стереть с лица земли другую животную силу. И никакая идеология на затянутом гарью поле, в сию минуту не имела никакого смысла и значения. Смысл имелся только в одном – убивать.

Зимин сжал кулаки, с силой закрыл глаза. Господи, за что всё это….

В голове юноши, неожиданно, будто вспышка молнии, промелькнула новая картинка. Берлин. Зимин чётко осознавал: перед ним Берлин будущего. На улицах ни одного портрета Гитлера. Ни одного намёка на свастику. Главой Германии, как ни странно, является не генерал, не монарх, и даже не мужчина, а маленькая, улыбчивая женщина, из простой семьи ремесленника. По городу ходят арабы, негры, евреи. Их никто не трогает.

Не успел лейтенант более детально рассмотреть, что ещё происходит в будущем Берлине, как неведомая сила унесла сознание танкиста в иной город будущего, в Киев. И то, что солдат увидел, потрясло до глубины души. Молодые люди, будто в Германии тридцатых годов, строем маршируют по широкой улице, неся в руках факелы. На рукавах повязки, с рисунком, сильно напоминающим ломаную свастику. Некоторые вскидывают руки в нацистском приветствии, выкрикивают непонятные, но явно агрессивные речёвки. А стоящие на тротуаре люди, в большистве, испуганно взирают на происходящее.

Зимин почувствовал лёгкое головокружение: не может быть. Какой-то бред. Ведь мы же… Как же так? А картинка имела продолжение. На улицах теперь уже новой Москвы молодые парни, с закрытыми касынками лицами, устраивают погромы, жгут автомобили, бьют стёкла витрин, ломают могильные надгробия и пишут на стенах: «Жиды, вон из России».

Темнота. Темнота окутала Зимина. Или он просто закрыл глаза, чтобы не видеть то будущее, ради которого они, здесь, под неизвестным никому селом Октябрьским, сдыхают. И будет ли кто помнить в том, непонятном, со свастикой, будущем про бой под этим селом? Да и будет ли село носить такое название, коли по Киеву и Москве спокойно гуляет нечисть? И будет ли оно вообще?

Тело юноши зависло в неподвижности.

А, может, нет его, будущего? А есть только настоящее? И всё, что происходит вокруг, делается не во имя будущего, а только и исключительно во благо настоящего? Что такое будущее? Эфемерность. Разве можно жить во имя эфемерности? А вот ради настоящего можно и нужно. Ради настоящего можно вытащить из комода дырявое, пронафталиненое прошлое, использовать его в качестве знамени. Можно спрятать это прошлое подальше, так, чтобы кто-то другой не нашёл и не использовал его в своих интересах. Но и в том, и в другом случае, оно будет использовано только и исключительно ради настоящего. Потому, как те, кто придёт на смену будущим покойникам, будут жить своей жизнью, и своим настоящим, которое, как показывает весь опыт человечества, чаще всего, кардинально отличается от настоящего их отцов, и никогда не совпадает с их мечтаниями.

Зимина вновь охватил стыд. И с этим чувством он уже ничего не мог поделать. Лейтенант неожиданно понял: с данной минуты он больше никогда не сможет думать, строить планы, просто жить, не помня о том, что с ним только, что произошло, пусть даже во сне. Хочет того, или нет, но отныне он постоянно будет задавать себе вопрос: почему люди уничтожают друг друга? Зачем? Во имя чего? И, зная ответ, зная будущее, побоится высказать его вслух.

Нет, где-то там, в подсознании, Зимин прекрасно помнил, как началась война, какие чувства испытывал он, когда шёл на фронт. Всё было правильно, и подчинялось логике. Но только не в данный момент. Здесь, в капле, не работала ни одна логическая схема, которая беспроигрышно срабатывала на земле. Здесь, в капле, всё, что творилось там, внизу, не поддавалось никакой аргументации. Мужчины, женщины, и с той, и с другой стороны, которые могли жить друг с другом, и которые так именно и жили, до определённого часа, вдруг, по чьей-то чужой, злой воле, неожиданно, из нормальных, вменяемых людей, превратились в кровожадных убийц. Они, никогда ранее не встречавшиеся друг с другом, и не имеющие друг к другу никаких претензий, сегодня увиделись в первый и в последний раз, и увиделись только для того, чтобы лишить жизни друг друга. Во имя чего? Во имя будущего? Какого будущего? Ведь будущее не исполнилось ни у той, ни у другой враждующей стороны. Так во имя чего всё это произошло? Непонятно. А потому, несмотря на смерть и ужас, творящийся внизу, после той картинки будущего, что вспыхнула в мозгу, всё казалось глупым, отталкивающим и безобразным.

Лейтенант открыл глаза, непроизвольно повернулся чуть вправо. Картина боя снова предстала перед ним. Вот из дыма выплыла его машина. Интересно, – отстранённо и совершенно безразлично подумал Зимин в тот момент, – если я здесь, то кто там, вместо меня? И тут же что-то подсказало: и там, в танке, тоже он. Но странное чувство раздвоения не испугало и не взволновало. Даже наоборот, стало как-то безразлично.

В лобовую часть башни ударила немецкая болванка. Не причинив машине никакого вреда, рикошетом, ушла вверх, в небо. Лейтенант отчётливо видел, как за снарядом струится тепловой след. И это было намного интереснее, чем то, что творилось внизу. Болванка поднималась всё выше, выше, и, одновременно, всё медленнее и медленнее: сила притяжения Земли не допустило, чтобы снаряд покинул планету. Тепловой след пропал. Снаряд на тысячную долю секунды завис в воздухе, как бы раздумывая, как поступить дальше, после чего рухнул вниз.

А там продолжался бой. Зимин видел, как загорелась машина Федьки Терёхина. Как встала «тридцатьчетвёрка» Круглова, из неё повалил дым. А вот и второй снаряд, достал его «Варвару», сорвал топливные баки. Вспыхнул движок. Хорошо, речка оказалась рядом. Машина тут же нырнула в воду.

Зимин видел, как из башни танка выскочил башенный стрелок, Петро Хватов. Кинулся тушить огонь. От машины повалил то ли дым, то ли пар: сверху невозможно было разобрать. А где же я? – подумал Зимин и….

– Командир, подъём! – Механик Меньшов склонился над лейтенантом. – Комбат передал по машинам готовность. – Водитель перекрестился мелким крестом. – Кажись, началось….

«Варвара», подминая под себя тонкоствольные, молоденькие берёзки, вырвалась из леса на простор и на полном ходу устремилась в гущу предстоящего сражения. Зимин, сидя в башне слева от стрелка, сквозь смотровые щели, внимательно изучал панораму предстоящего боя: где пригорок, где овраг, где ровная, хорошо простреливаемая местность – в бою, особенно ближнем, всё пригодится. Бугорок от вражеского снаряда спасёт, овражек спрячет.

Ночное видение на время вылетело из головы лейтенанта. Предстоящий бой завладел всем существом командира.

Впереди появился немец. Десятка два тяжёлых машин пёрли, как показалось Зимину, на одинокую «Варвару».

– Меньшов, оборотов не сбрасывать! Хватов, заряжай!

Танк выскочил на более – менее ровную площадку, содрогнулся от выстрела и с новой силой устремился вперёд.

Справа от «Варвары» проскочил танк комбрига. Ушёл вперёд. Зимин увидел, как с правого борта машина разорвался снаряд, но «тридцатьчетвёрка» продолжала упорно нестись на врага.