Книга: Самоучитель прогулок (сборник) - Станислав Савицкий

Не то чтобы всё это имело отношение к прогулкам. Спроси меня, о чём эта книга, и этого слова не появится в моей голове; наверняка будут «Франция», «вино», «пивные», «Екатеринбург», «Петербург», «бабушка», «нравы»; еще несколько десятков невразумительных или непечатных. Но с другой стороны, истинные путевые заметки – или заметки истинного пути — или заметки истинного путешественника – что вижу, про то пою.

Савицкий поёт про Францию – рубит с первой страницы и заливается соловьём долго, много, с наслаждением. Испытание для патриота: кажется, здесь всё только о том, что мы никогда не будем жить так хорошо. Прогулки по Версалю, история заискивающей дружбы с каким-то недосомелье, панибратство с французскими провинциями, редкие колкости в сторону отечества, в конце концов, ощущение всепоглощающего счастья — если не сдерживаться, то немножко уже хочется автору чуть-чуть тихонечко врезать.

Странные пытки продолжаются песней о России. У Савицкого имя ей — безымянность. Что связано с нами, что русское (не скажу, что российское), а тем более советское, всё без названия. Лирический герой тут внезапно становится не совсем безъязык, но как-то крайне косноязычен. Не оставляет попыток описать всё происходящее, всё увиденное, всё парализующее и завораживающее, но все названия и имена выпадают из лексикона. Обозначить конкретно можно только что-то мелкое – пивную, угловой магазин, столовую, но и это не обязательно будет точно, потому что не особенно и важно. Всё равно ничего этого не найдёшь; никакого пути не сможешь старомодно отметить на карте; и почтальон сойдёт с ума, разыскивая нас. Начинает казаться, что если герой будет по памяти рисовать карту России (как за пару десятков страниц до этого рисовал Европу), то от южных морей до полярного края будет одна большая туманность. А я, читая, перевожу все ощущения в свою систему координат и понимаю, что по школьной программе Россия Савицкого — тот же полустанок Казакова; странное сравнение, может быть, но для меня совершенно ясное. Пространство проходное, без характера, но вездесущее, заколдованное на повторение; и – где-то на глубине – такое жалостливое, слепое, бездомное (в нём нет дома, не найдёшь, нечего и искать). Пятьдесят страниц этого чувства полустанка.

И тут песнь третья, самая личная, самая человечная. Тебе вроде до боли знакомая, но автор так ловко переставляет куплеты, а в куплетах слова, перепрыгивает ноты и меняет октавы, что ты уже ничего не понимаешь: любишь ли, не любишь, плюнешь, поцелуешь. И тут как раз становится окончательно понятно. Все французские слова без перевода; все рассуждения о фильме без называния фильма; вся путаница в городах, все оборванные сюжеты, всё невнимание и невнимательность – это не потому, что мы, читатели, глупые и недостойные, это оттого, что это тексты абсолютно частные, они «про себя» во всех смыслах. Герою-повествователю неважно, подумает ли читатель над текстом, и сколько ему надо будет думать; это – не его дело.

Эссеистика – это незапланированный переезд в незнакомую квартиру к случайному хозяину; внезапное сожительство с человеком, с которым ты хорошо, если хоть шапочно знаком. Это совершенно прямые отношения ты—он. Это ваш роман, сжатый в особую форму и краткие сроки (впрочем, не теряющий от этого ни прелести, ни проблем). Ты вдруг засунут в чужую реальность – мир кухонных дебатов или американской глубинки, — в одну реальность с другим, и вам нужно сосуществовать. Тут каждый пишет, как пишется, каждый думает, как хочется, и нет смысла на это жаловаться: это эссеистика, и она либо нравится, либо нет.

Стилистика не самая обыкновенная. Начатая на первых страницах игра в отдельного лирического героя, конечно, выглядит несколько нарочитой и показной – неуклюжей, но быстро заканчивается и забывается. Пути текста тут витиеваты – вот именно так, как на детской площадке по примитивному лабиринту снуешь: направо, налево, направо, налево, направо, налево, как челнок; как по улицам северных кварталов Барселоны. Это челночный бег, огибающий французские слова без перевода; бег по массиву буржуазной лексики с эфемерным аристократическим синтаксисом. Вдруг, кстати, стукаешься лбом об русское слово (замирает вода под веслом) – «мужики», «распидорашены», «покроется гавном» — или об явную такую русскую интонацию; стукаешься, как натыкаешься на дверную ручку стопятидесятый раз – виновата, конечно, она! хотя в глубине души стыдно, конечно, за себя.

Забавно с повествователем: дело в том, что мне этот человек совсем не то чтобы нравится. Он из тех людей, которых я с детства боюсь и оттого не люблю – он много знает, он дерзок и за словом не лезет; с ним слишком сложно попасть в один ритм, угадать рифму вообще почти невозможно (вот и в Париж я бы с ним не поехала – нет в нём милой моему сердцу кротости чужака). Но в этом-то и есть всё волшебство книг, неповторимое чудо эссеистики: я могу в комфорте, защищенная с ног до головы, на своей кухне, в своём троллейбусе, со своей чашкой чая в своём любимом кафе читать чьи-то мысли, слушать что-то мне чуждое, узнавать что-то новое, и радоваться этому бесконечно.

И, конечно, всё это про прогулки. Ведь вся литература – это путешествие по чертогам разума, и твоя литература – та, из которой вернулся другим.

_________________________________________________________________ Оригинальная рецензия опубликована в журнале «Звезда»