Текст книги "Прекрасная Франция"

Париж стал для нас городом, который никогда не позволит пропустить самого главного, если не ставить перед собой цель успеть непременно на все последние премьеры и вернисажи. Мудро поступал великий художник, который приезжал сюда из небольшого городка в Провансе и, даже не повидавшись с друзьями, запирался в крошечной мастерской, чтобы день за днем рисовать яблоко. И он нарисовал яблоко именно в Париже так, что никто не мог поспорить с ним в умении передать на холсте саму природу. Он превзошел великого Шардена. Один его младший современник тоже любил парадоксы путешествий. Чтобы написать книгу об Африке, он отправился в тур на корабле вокруг континента, заперся в каюте и за всю поездку даже не посмотрел в иллюминатор. Какое там выйти на палубу! К концу путешествия «Африканские впечатления» были написаны.

Между прочим, Мопассан говорил, что Эйфелева башня – единственное место, откуда не видно Эйфелевой башни.

Тот Париж, что есть на карте города, на карте точно есть. А есть ли он в действительности – зависит от обстоятельств. Иной раз приезжаете вы сюда – и для вас как будто не существует ни Лувра, ни бульвара Лафайет, ни «Комеди Франсез». И вот уже электричка уносит вас мимо временно отсутствующих достопримечательностей на окраину. Тут не ступала нога туриста. Тут живут эмигранты, приехавшие во Францию недавно или родившиеся в семьях, которые перебрались в эти края несколько десятилетий назад. Больше всего переселенцев из Северной Африки. На белого человека, приехавшего к ним, они смотрят не без интереса, но общаться особенного энтузиазма не выказывают. День воскресный. В огромном молле все магазины закрыты. Гулко гудят эскалаторы, на них ни души. В многоэтажном паркинге тоже безлюдно. Ярко-голубое небо вырезает в бетонной стене квадрат окна. Подойдешь поближе – внизу гигантская серо-бурая цитадель на краю холма /ил. 2, 3/. К горизонту стелется долина, вдали пестреют домики соседнего спального микрорайона – бидонвилля, как тут говорят. Внутри цитадели – циклопических размеров арка Константина поблескивает десятками окон. Видна обстановка комнат: угол шкафа, пара полок, заставленных CD, постер с Майклом Джексоном и афиша шоу Дьедонне на стене. В одном окне, облокотившись на подоконник, курит негритянка. Рядом развевается на ветру занавеска. Под аркой – амфитеатр, на сцене двое чернокожих пацанов пинают мяч /ил. 4/. И крепость, и арка, и площадка – из побуревшего могильного бетона, как мемориальные комплексы семидесятых – восьмидесятых. Всю эту красоту примерно тогда и начинали строить, чтобы приобщить эмигрантов из Африки к европейской культуре. На неоготическом фонтане пляшущими буквами выведено: «Кузнецов Эдик – упырь и педик».

| 2–4 | Жилой комплекс Абраксас в Марн-ле-Валле. Архитектор Р. Бофилл. 1982

Такие места парижане не считают Парижем. Действительно, в этих предместьях мало что напоминает город, который стоит мессы. Одни думают, что тут так называемая агломерация, другие – что это выселки. Но даже для тех, кто не отворачивается от жизни окраин, все эти поселения с их обитателями существуют в виртуальной реальности.

Один журналист и издатель как-то решил, что дальше так продолжаться не может. Париж окружен жизнью, неведомой тем, кто живет на бульваре Распай или у Бастилии. Парижане видят ее только из окна электрички RER, когда едут из центра в аэропорт. Все норовят подгадать скорую, которая даже не притормаживает на этих станциях. Мало ли что.

Однажды в мае тот самый журналист решил взять отпуск и отправиться в путешествие по этим местам – из аэропорта «Шарль де Голль» на северо-востоке в аэропорт «Орли» на юго-западе. Их соединяет синяя ветка RER B. Путешествие было спланировано просто: каждый день журналист высаживался на очередной новой станции, гулял по городку, общался с местными жителями, посещал места, которые они советовали посмотреть, слонялся бездельно по новостройкам или по кварталам частных домов, выпивал в барах, перекусывал в брассери, ночевал в гостинице – и с утра уезжал на следующую станцию. В путешествие он пригласил давнюю приятельницу, фотографа, которая много лет озадачивала его, приходя с кипами снимков людей, домов, улиц, парков, площадей, сценок в магазинах и прочих ничем не примечательных фрагментов жизни. Эта хроника повседневности без малейшего намека на то, как обычно показывается городская жизнь в художественной и репортерской фотографии, поражала журналиста эпическим размахом. Он никак не мог понять, что можно сделать с этими материалами. И вот, наконец, подвернулся удобный случай.

Странный тандем в течение месяца посетил все станции ветки B. Дневник этого путешествия и снимки, сделанные во время него, вышли симпатичной книжкой. Во Франции ее любят, особенно в Париже. Потому что никто никогда не смел прогонять людей, приехавших в эти края издалека. Потому что никто никогда не мог наладить с ними отношения, принять их за своих. На фотографиях, иллюстрирующих рассказ о поездке, мы видим денди в белом льняном костюме, вышагивающего от одной точечной застройки к другой по пустырю среди вросших в землю бетонных блоков и ржавых орясин. Пропасть между этим человеком и миром, в который он нагрянул с самыми добрыми намерениями, велика. Велика, но не бездонна. Из его книги мы хотя бы можем узнать, как живут здесь местные иностранцы, полистав ее по дороге в аэропорт.

* * *

Парижей не перечесть. Какой Париж ты сочинишь для себя, в том и будешь жить. Предварительно стоит, конечно, узнать самые знаменитые Парижи, которые уже были придуманы его поклонниками. Для этого нужно совершить главные парижские прогулки. Романтическим особам, склонным к богемным вольностям, лучше начать с поэтических променадов Гийома Аполлинера – писателя и великого парижского пешехода. Он досконально знал город: и места, где можно наблюдать блеск и нищету бомонда, и укромные кварталы, где шла своим чередом обычная жизнь и куда не заглядывали посторонние, и книжные лавки, до которых он был сам не свой. Кстати говоря, если бы не Аполлинер, многие старые книги еще бы долго оставались в забвении. Именно он вернул в современность маркиза де Сада, без которого теперь не каждый способен рассказать историю о настоящей любви.

Аполлинер – один из самых искусных изобретателей Парижа. Как и многие завзятые парижане, он тоже иностранец – Вильгельм Костровицкий. Он был наполовину поляк, наполовину итальянец. Ему удалось невозможное – примирить левый и правый берега, между которыми хоть и в шутку, но с давних пор шла война, похожая на ту, что идет между Москвой и Петербургом. Он написал чудесную книжку о прогулках по обоим берегам – и в Париже на время было объявлено перемирие.

Тем, кто ждет от этого города не изящных радостей, но приключений, стоит заняться сюрреалистскими прогулками. Знать Париж для этого не обязательно, эти прогулки – охота за странными случаями, исследование мест, где жизнь не идет по накатанной колее, где время дает сбой, где что-нибудь да не так. Вы берете карту города и наугад тыкаете в нее пальцем. Вы угодили в парк Монсо. Срочно берите такси – и немедленно туда. Уже за полночь, но это даже к лучшему. Таксист подскажет, где можно перебраться через решетку, если ворота будут уже закрыты. В сумерках античные руины, неоклассическая колоннада и китайская беседка покажутся вам достаточно романтичными для того, чтобы нежданно-негаданно повстречать тут прекрасную незнакомку. Как запасной вариант, вы можете найти тут странный предмет – например, пепельницу в виде туфли сорок пятого размера на высоченном каблуке типа той, что не на шутку взволновала Андре Бретона с Альберто Джакометти. В случае если, несмотря на все старания, во время прогулки с вами ничего не произойдет, не отчаивайтесь. Настоящему сюрреалисту это не к лицу. Палец указывает на карте новый пункт назначения – Бельвиль /ил. 5, 6/.

| 5, 6 |…пункт назначения – Бельвиль

Такси срочно доставляет вас туда, и уж в этом-то славном углу Парижа, до сих пор небогатом, где любят жить художники и университетская публика, вам должна сопутствовать удача. Например, она повстречается вам где-нибудь возле дома, на ступеньках которого, по легенде, родилась Эдит Пиаф (тогда Бельвиль был трущобами). Или нужно будет выйти к арабским улочкам. Или к парку Бютт-Шомон. Должен же повстречаться на вашем жизненном пути хотя бы пьяный буян, который ни с того ни с сего начнет вас задирать?!

По-прежнему безрезультатно?

Тогда самый верный способ сблизиться с духом места – поехать на родину готики, в Сен-Дени. Это северные районы за транспортным кольцом. Туда вы доберетесь, наверно, уже на рассвете. Сначала нужно осмотреть собор и аббатство – чудо аббата Сугерия, создавшего первый готический храм /ил. 7/. Он произведет на вас впечатление несмотря на то, что был сильно разрушен во время революции 1789 года. Запомнится отсутствие одной башни, уцелевшая хрупкая роза над порталом. На фронтоне южного портала вас ожидает св. Дени с собственной головой в руке /ил. 8/ – так он обычно и ходит. Рядом – зеркальный фасад редакции «L’Humanité» – храм-ангар, спроектированный бразильским архитектором-коммунистом Оскаром Нимейером /ил. 9/. Коммунистическая газета обосновалась здесь потому, что эти заводские окраины были эпицентром левого активизма. Во время реформы Сорбонны (тогда-то и пронумеровали университетские факультеты, чтобы не запутаться в хаосе филиалов и аффилированных лабораторий) в Сен-Дени организовали новый факультет, на котором преподавали многие герои 1968-го, особенно те, кто придерживался крайне левых взглядов. Сегодня не все из них любят об этом вспоминать. Тот же Цветан Тодоров – в шестидесятые восходящая звезда литературоведения – теперь без особого энтузиазма об этом рассказывает. Дела давно минувших дней. С тех пор все много раз переигралось.

| 7 | Базилика Сен-Дени. XII–XIII вв.

| 8 | Чудо св. Дени. Рельеф. Базилика Сен-Дени

| 9 | Здание бывшей редакции газеты «L’Humanite». Архитектор О. Нимейер. 1989

В Сен-Дени местные жители готикой мало интересуются. Вы убедитесь в этом, едва начнет работать рынок на главной площади. К этому раннему часу вы уже завершите знакомство с собором и соседними достопримечательностями и окунетесь в афро-арабский мир, торгующий китайской всячиной – от резиновых ботиков и кожаных курток до гигантских фотопостеров с изображением трех породистых котов с сытыми хабитусами /ил. 10/; в металлических бочках начнут разводить огонь, чтобы жарить каштаны на жестяных кругах, напоминающих тарелки, на которых у нас катаются с ледяных горок. Не придавайте значения тому, что кроме вас людей с белым цветом кожи в зоне видимости не наблюдается. Их нет в радиусе нескольких остановок на RER во всех направлениях.

| 10 |…афро-арабский мир, торгующий китайской всячиной…

В такую рань такси сюда может и не поехать.

И если вы созрели для настоящих приключений с поединком на перочинных ножах и с долгими препирательствами о том, кто из собеседников круче гоняет стаи туч, достаточно выйти на одну из соседних улиц. И все сразу образуется. Впрочем, настоящий сюрреалист, ощутив полную готовность пройти этот путь до конца, довольствовался бы открытием невероятного городского ландшафта и, пройдя рынок, вышел бы к церкви, которую построил здесь Виолле-ле-Дюк по строгим канонам готической архитектуры. Ее-то здесь для умопомрачительной полноты бытия как раз и не хватало. Что ж, теперь остается только сесть на электричку, станция недалеко от церкви. Ехать лучше на юг. На севере жизнь суровая, несколько лет назад именно там жгли машины и ущемляли в правах полицейских. Кажется, там это постепенно становится доброй традицией.

Окрестности Сен-Дени – неплохое место для прогулок следопытов, идущих по стопам Ги Дебора. Тут столько психогеографии, что в эту сторону даже посмотреть страшно. Поэтому о хождении в народ чаще можно услышать в креативных пространствах или в центрах современного искусства. Из России в них привозят выставки-документации рейдов по конструктивистским районам – живописным руинам, воспетым любителями архитектуры. В Питере сохранились коммуналки. На эту грустную экзотическую жизнь – с социологическими выкладками по итогам опросов, с фотографиями и видео, сделанными во время рейдов, – всегда неловко смотреть вместе с посетителями выставочного центра где-нибудь во французском городке. Ситуации это не исправит, и, спрашивается, к чему выставлять это напоказ?

В Париже есть где погулять, если хочется увидеть жизнь без прикрас. Для этого не обязательно даже выезжать за кольцо. В северной части центра между вокзалами есть афро-арабские кварталы, в тринадцатом арондисмане, на юго-востоке, – азиатские. И если вы соберетесь подрейфовать, как говорят в психогеографических кругах, лучше всего пойти в районы, где есть недорогие ресторанчики и лавки, торгующие всякой всячиной. В трущобы, в буферные зоны, туда, откуда зримей мир иной, конечно, не стоит идти. Хотя бы потому, что после этого придется ходить на собрания активистов, бурно полемизировать на тему бесчеловечности капиталистической системы, обрушиваться с безжалостной критикой на государственную машину подавления свободы и участвовать в отчетно-перевыборных заседаниях. Впрочем, если вы любите ораторствовать, принимать позы непримиримости или ответственности за заблудшее человечество, владеть незрелыми умами и просто балагурить во дворе цирка, вам нечего опасаться. Эти собрания вам могут даже прийтись по душе.

Но если все это не в вашем вкусе, легче обойтись без кумача и пламенного глагола. Прогулку по Парижу можно начать с самого банального места. Хоть от пирамиды во дворе Лувра. Главное – идти только прямо и никуда не сворачивать. Рассматривать пирамиду долго не стоит. Больше того, что вы узнали из Википедии и Инстаграма, вы не узнаете. Эффектен водный партер, разбитый на треугольники, когда они не обезвожены из-за поломки. Вечно один да не работает. Социализм с человеческим лицом везде найдет, как напомнить о себе.

Смело идите от пирамиды к арке, затем по Тюильри. Об этих парижских красотах в Википедии очень обстоятельно написано, так же как и о площади за садом, в центре которой Наполеон установил египетский обелиск. Дальше вы выходите на Шанзелизе. В местном Элизиуме доблестные герои теряются в толчее, на светофорах всегда пробки. За бульваром начинаются магазины, мультиплексы и едальни. Но миру чистогана не одолеть Елисейских полей со знаменитым театром, возведенным Огюстом Пере, с двумя большими дворцами, построенными для выставок, один из которых огромный, поэтому зовется Большим, а второй – очень большой, поэтому выбился только в Малые. Здесь же находится дворец, где живет тот, кого последние пару лет в этих краях всенародно дразнят «пингвином».

Так вы и идете, прямéнько, прямéнько, как говорят под Тверью. И доходите до Триумфальной арки. Под ней горит Вечный огонь. Возможно, вы не заметили, что наша незамысловатая прогулка по прямой проходит по знаменитой «оси власти» – символу французской государственности – и линии, которая организует пространство правого берега Сены. Ось начинается как раз от резиденции французских монархов (со времени Наполеона III – публичного музея), проходит через Карузель, где устраивались когда-то имперские празднества и торжества, через сад Тюильри, в котором уже давно не гуляют монархи, а дремлют в креслах, когда теплая погода, парижане, местные иностранцы и туристы. Ось идет дальше – мимо трофея, который был завоеван маленьким капралом, давшим Франции конституцию и демократические устои. Через Елисейские поля, мимо Триумфальной арки и Вечного огня – символов военной доблести. Вечный огонь впервые был зажжен именно здесь в память о жертвах Первой мировой. Неизвестный солдат, кстати, тоже был изобретен французскими идеологами.

Между тем прогулка еще не заканчивается. Мы только на полпути.

Следующее звено «оси власти» – Дефанс. Это ансамбль постмодернистской архитектуры, созданный на пересечении прямой, идущей от Лувра, и кольца окружной дороги. Его строили несколько десятилетий /ил. 11–13/. Дефанс – место некрасивое, но интересное. Среди небоскребов на все вкусы стоит коренастая арка, объемная, как рендерный чертеж. Архитекторы утверждают, что ее створ вписывается в прямоугольник Карузели и Триумфальной арки. Возможно, на это указывает и Большой палец – скульптура Сезара, которая стоит на одной из площадей Дефанс. Это знаменитая вещь одного из самых стильных художников группы «Новые реалисты». Копия пальца установлена в его родном Марселе, перед входом в Музей современного искусства. Величественные и неуклюжие небоскребы Дефанс видны из разных районов Парижа. Это символ процветания и силы республики.

| 11–13 | Квартал Дефанс на западной окраине Парижа

На Дефанс, конечно, надо идти пешком, как бы жестоко ни прозвучал этот совет для тех, кто не любит экстремальные формы культурного досуга. Для любителей прогулок такие расстояния не так уж велики. Но дальше все-таки надо брать такси или ехать на электричке до конечной станции. Ось власти продолжается в предместьях главной осью, L’Axe Majeure. На юго-западе новые районы буржуазнее, чем северные бидонвили, но ни уютом, ни изяществом эти застройки похвастать не могут. Тут живут и эмигранты, и не до конца встроенные во французскую жизнь получатели социального пособия, и более-менее обеспеченные люди. Ось, идущая от Лувра, продолжается здесь, километров за тридцать от центра столицы, мостом через Уазу, приток Сены. На мосту стоят в ряд красные стальные рамки, выпадающие из пейзажа, как будто пестрые вырезки из журнала, наклеенные на рисунок /ил. 14/. От моста начинается подъем по террасному парку, засаженному садовыми причудами и экзотическими растениями, к вершине холма /ил. 15, 16/. Подъем долгий. Вы медленно приближаетесь к высоким серым столбам на краю холма.

| 14–16 | «Главная Ось» в Сержи-Понтуаз. Архитектор Д. Караван. 1980-е

И вот, наконец, вы перед марсианским мемориалом. Круглые столбы расставлены в несколько рядов, за ними простирается серо-кирпичная плоскость песчаного поля /ил. 17/. Поле рассечено напополам бетонной дорожкой, продолжающей прямую линию лестницы, моста и Елисейских полей. Метрах в двухстах дорожка спотыкается о бетонную тумбу – так и не запущенный паровой фонтан. По замыслу архитектора над этим пустынным пейзажем должно было клубиться белое облако, эффектно смотрящееся снизу – с моста. Фонтан не доделали, площадь перед ним так и не достроили, этот архитектурный проект не был реализован до конца, как и положено социалистическому долгострою восьмидесятых /ил. 18/. Здесь все напоминает позднесоветские ландшафты, хранящие воспоминания о величии намерений, осуществить которые ни у кого так и не дошли руки. Прекрасное социалистическое далёко шлет нам очередной пламенный привет.

| 17, 18 | «Главная Ось». Площадь с паровым фонтаном

Прогулка между тем продолжается. Главное по-прежнему никуда не сворачивать. Идти только прямо и прямо. Бетонная дорожка за фонтаном бежит дальше к зазору между двумя особняками, поблескивающими зеркальными стеклами, – и настигает подножия высокой стелы.

Нам – туда /ил. 19, 20/.

| 19 | Бетонная дорожка ведет к стеле

Пройдя между домами, мы выходим на площадь. Справа – неоклассический дворец по образцу мансаровских построек. Слева – полукруглое постмодернистское палаццо. И в местном Версале, и в новом здании – социальное жилье, кондоминиумы, тесный уют квартир в хрущевках. Тут вы замечаете, что стела наклонена, возвращая движение от красного моста, террасного парка, бетонных столбов и фонтана обратно – к Лувру, откуда начинается ось власти /ил. 21/. Она указывает в сторону Дефанс, и теперь вы замечаете в отдалении, на том краю долины, расстилающейся за Уазой, игрушечный лес небоскребов. Где-то там, за ним, Триумфальная арка, Елисейские поля, пройденный нами путь. Тем, кто живет на этом холме и в окрестностях, должно казаться, что их городок – не выселки, но продолжение парижской столичной жизни, связанной неразрывно с происходящим здесь, на конечной станции электрички, как символически связаны главной осью Лувр и накрененная стела. В версальских неоклассических дворцах теперь живут обычные люди, а не король-«солнце». Площадь, где установлена стела, вымощена булыжником, который остался после постройки пирамиды во дворе Лувра. Еще одна значимая деталь. Мешает проникнуться всеми этими светлыми идеями недостроенная площадь и так и не включенный ни разу фонтан.

| 20, 21 |

***

В Париже надо любить ходить в гости. Только прогулками, охотой на вкусные книги и исследованием красного вина здесь не обойдешься. Надо общаться с приятелями, все больше и больше убеждаясь в том, что местные семьи – это представительства иностранных государств. Коренной парижанин, парижский парижец как никто другой чувствует эту таинственную силу города, которая открывается только тому, кто сумеет придумать его для себя сам.

С семьей Боллаков я познакомился, когда впервые приехал в Париж надолго. Жил в их студио на улице Дофин, возле Понт Неф. Когда-то в нем жил венгерский литературовед Петер Шонди, звезда берлинской интеллектуальной сцены пятидесятых-шестидесятых. И Шонди, и Боллаки были друзьями Пауля Целана. Нежданно-негаданно я оказался в эпицентре парижской литературной жизни и, конечно, очень любил ходить к Боллакам в гости на rue de Bourgogne, возле музея Родена. Чаще мы болтали с мадам Боллак, профессор был занят исследованиями. Тогда он готовил новое издание переводов Еврипида и параллельно начинал публиковать материалы из архива Целана, который после смерти поэта достался им.

С мадам Боллак мы выпивали виски. Она любила со мной поболтать под вечер, расспросить о Петербурге, о кино, оно бывает такое интересное. О переводах с древнегреческого и о Целане она лишний раз предпочитала не заговаривать. Она была пожилая дама с манерами, с размеренной, простой, красивой речью. Этот светский и легкий язык давался мне не без усилий. Обычные разговорные обороты в нем звучали неуместно. Боллак говорила ясно, отчетливее, чем сейчас принято, архаичных слов или выражений не использовала, но меня не покидало ощущение, что это какой-то прежний язык. Не старомодный, а прежний. Так в записях звучит речь Мандельштама и Набокова. Особенно отчетливо эта прежняя речь слышна, когда Набоков говорит по-английски. У Набокова английский был родным, он учил его в детстве с гувернанткой-англичанкой. И он умел говорить, произнося слова с расстановкой, интонируя, разворачивая речь красиво и по порядку на том английском, который сегодня слышишь редко. Над Якобсоном, у которого был отчетливый русский акцент, подтрунивали, что он говорит на всех иностранных языках по-русски – и на нескольких говорит блестяще. Я не был уверен, что точно чувствую стиль речи мадам Боллак. Все-таки в иностранном языке не все ощущаешь наверняка. Мадам Боллак говорила со вкусом и выпивала от души. Первые глотки она смаковала, оттягивала момент, когда пора было выпить еще по одной. Рядом с ней я чувствовал себя спокойно, как с человеком, за плечами у которого недюжинный опыт. К середине бутылки она раззадоривалась, забывая о своем возрасте. Я иногда из осторожности сам притормаживал, чтобы осадить ее азарт, видя, что она готова выпивать еще и еще.

Бывало, что к нам присоединялся ее муж. Подсаживался на соседнее кресло и начинал ворчать на Делёза с Гваттари, которых он давно знал как больших путаников. Старик был ехиден, не слишком приветлив, но добродушен по складу своему и остроумен в разговоре, из-за чего с ним всегда было интересно. Жену он при мне попиливал за пристрастие к зеленому змию. Тут могло перепасть и мне как соучастнику или даже подстрекателю. Всем видом он показывал, что пример надо брать с него – труженика, трудяги, трудолюбивой пчелы. Выпивал он мало, все спешил к рукописям. Когда я не вовремя вставлял фразу в его монолог, разговор мог перескочить на тему вечного русского разгильдяйства. Старик любил поругать Россию за бездумность и безалаберность. Я с удовольствием поддакивал. Нам ведь только дай себя извести – мы сами в таком сознаемся, что собеседник прикусит язык. Тут уж мне приходилось себя сдерживать, чтобы не доходить до самых глубин любви к родине.

Старик говорил без манеры, как будто еще немного – и собьется на речитатив. А иногда чеканил фразу. Он был эльзасский еврей. Наверно, и французский, и немецкий были для него родными языками. По крайней мере, я не слышал акцента во французском. Мадам Боллак была из центра Франции, но тоже смесь кровей. Боллаки постоянно бывали в Германии и по университетским делам, и по семейным. Париж принадлежал им – европейцам, непринужденно переходившим с французского на английский, когда я был с подругой, не говорившей по-французски. Париж принадлежал друзьям великого румынского поэта, писавшего стихи по-немецки и нашедшего убежище во Франции.

* * *

Мой давний приятель Флориан переехал в Париж из Бонна. Он вырос в семье художника и никем другим, кроме как художником, стать не хотел. В Бонне было скучно: столичный чиновничий город, салонное искусство, повсюду статуэтки с Бетховеном и открытки с его светлым образом. Зато в Париже можно жить своей жизнью художника и мечтателя. Иногда мне кажется, что Флориан приехал сюда прежде всего ради того, чтобы дочитать великий роман Пруста. Бонну противопоказаны столь экстремистские выходки. В Бонне такие длинные книги в жизни не прочтешь, тем более «В поисках утраченного времени». Слишком деловой, слишком обычный, мельтешащий город. Из моих знакомых Флориан – единственный, кто прочел «В поисках утраченного времени» дважды, а некоторые тома – даже три раза. Флориан был загипнотизирован Прустом, он наслаждался его ясным, изящным слогом, который иногда называют немецким, он отдавал себя во власть воспоминаний главного героя, как будто воспоминания воображаемого персонажа явственнее рассказа обычного клерка о прожитой жизни. Затворническое существование автора, с каждым томом все более отдаляющегося от столичного бомонда в поисках своей судьбы, в поисках тех чувств и смыслов, из которых складывается человеческая суть, возможно именно в Париже. А для кого-то только в нем и возможно.

Флориан пишет навязчивые образы, от которых он не способен избавиться. В воображении и в воспоминании он пытается удержать прошедшее и возвращающееся. Он вовсе не жрец новейших технологий, и то, что он пишет компьютерную живопись, – выбор исключительно прагматический. Картины-файлы нематериальны, как воображаемое. Эти файлы можно переписывать столько раз, сколько память будет вносить поправки, добавляя новые детали, отказываясь от того, что сначала казалось существенным. Флориан не соединяет свои картины сквозными сюжетами, темами и не ограничивает их рамками серии. Здесь нет аналитического развернутого движения, эта работа открыта к любым изменениям. Когда мы выпиваем с Флорианом красное вино в его мастерской на rue de l’Echiquier за Porte Saint Denis, где много арабских и индусских лавок и ресторанчиков, он показывает десятки портретов девушек, немного похожих друг на друга тонкими чувственными губами, взглядом, в котором читаются одновременно беззащитность и смелость. И в то же время все портреты отличаются, если рассматривать их внимательно, как отличаются лица близнецов, когда они уже взрослые. Флориан составляет каталог памяти, не стремясь угадать тайные связи, соединяющие те или иные образы в общий сюжет. Он никогда не завершает работы: все файлы могут быть заново открыты и дорисованы, если память подскажет новые детали. Он выставляет свои компьютерные картины, выводя их на прозрачные пленки большого формата, на большие экраны или плазменные панно. Иногда он показывает их в лайт-боксах. Он ведет постоянную work in progress, которая продлится столько времени, сколько будет необходимо для того, чтобы исчерпать работу воображения.

* * *

Как-то мой приятель Марко позвал меня к себе в гости. Мы заехали в супермаркет, недалеко от «Гранд-опера», накупили там вина и закусок и поехали пировать маленькой компанией на Фобур Сент-Оноре.

– Как, – спрашиваю Марко, – лучше выбирать вино? Объясни иностранцу. Я ведь что-то об этом знаю, но не понимаю ровным счетом ничего. Я вырос в Петербурге, вино для нас совсем не такая обычная и древняя радость, как для французов или итальянцев.

Марко посмотрел на меня с тем же участием, что терапевт со стажем на пациента в конце смены, и сказал:

– Мой отец был наполовину итальянец, очень любил пиво. А мать с алжирскими корнями, предпочитала что-нибудь покрепче. И вот что я тебе скажу. Обычно я иду в супермаркет и беру с самой нижней полки бутыль побольше – сейчас продаются двухлитровые с закручивающейся пробкой.

– А обязательно, чтобы на бутылке было написано «appellation contrôlée»? – спросила тогдашняя подруга Марко, дородная серьезная немка из Швабии.

– Главное, чтобы из бутылки до этого никто не отпивал, – сказал Марко.

За что люблю друзей, особенно парижских, – они никогда не откажут в добром совете.

Мы тогда очень весело выпивали, болтали обо всем на свете, были пьяны и беспечны. Даже моя давняя приятельница Летиция, которую в детстве врачи запугали аллергиями и которая, едва дело доходило до еды, всегда бледнела и становилась предельно сосредоточенной, – даже она, несмотря на походное застолье, разрумянилась, расхихикалась и стала такой хорошенькой, что все начали с ней кокетничать. Алкоголь, на счастье, ей не запрещали, пила она от души и на радость окружающим.

Курить мы выходили на тесный балкон, тут таких много. Несколько прохожих спешили домой, и томная парочка плавно плыла в обнимку над тротуаром по неотложным, нежным делам. С шумного соседнего проспекта доносились гудки автомобилей и мотоциклов и радостные вопли. В этот вечер сборная Франции выиграла у Англии и обошла в соревновании немцев.

Марко не любил шумных вечеринок, но с несколькими друзьями выпить и закусить он был всегда готов. Тогда он как раз начинал писать о театре, забросив переводы Моравиа на французский. Одно время он ими очень увлекся, тогда он еще все время говорил о ранних фильмах Антониони. Его чем-то забавляла вечно маявшаяся и не находившая себе места высокая буржуазия Рима. Сам он при этом производил впечатление человека, которому не знакомы ни отчуждение, ни безысходность. Он то и дело подшучивал над людьми, которым никак не определиться с собственной жизнью. Он был веселым и серьезным человеком, невыносимая легкость бытия его не угнетала. И он любил со вкусом разыгрывать жизнь, всегда быть занятым, может быть, не самым существенным на свете делом, зато ему лично интересным. Начитавшись и насмотревшись историй про уныние жителей Вечного города, он решил, что на первый раз этого достаточно. С тех пор он увлекся театром, найдя полноту жизни в безупречной условности, очевидной для всех и не дающей оторваться от зрелища, которое никто не принимает за настоящую жизнь. Книги Марко о современном театре во Франции любят.