Текст книги "Совершенный монастырь. Афонские рассказы"

Она молилась, как могла, и в молитве за сына находила настоящий покой и утешение. Иногда в храме женщины обсуждали ее:

– Вот уж ей повезло, ее сын подвизается на самом Афоне. Вымаливает весь род.

Не знали они, как болело по сыну материнское сердце. Как он там, в чужой стране? С суровым старцем? В лишениях и скорбях, ее любезный сын.

Так прошло еще несколько лет. Мать, бывшая атеистка, преподавала в воскресной школе Закон Божий, сын был уже пострижен в схиму[1]1
  В русской традиции под «схимой» понимают «великий ангельский образ» или «великую схиму» – монашеский постриг с особо строгими обетами и правилами. На Афоне «схима» означает как «великий», так и «малый ангельский образ», то есть «обычный» в нашем понимании монашеский постриг.


[Закрыть] и носил другое имя. Он изучил греческий язык и, по благословению старцев, стал переводить святогорскую литературу. Она покупала переведенные им книги и чувствовала в каждой строке его талантливую чистую душу.

Теперь она понимала, что выбор ее сына был правильным, а ее мечты – себялюбивыми. Она хотела счастья только для себя, а он стал молитвенником за весь мир. Теперь она гордилась его выбором, выбором, который так изменил их жизнь. Вскоре мать стала директором воскресной школы. Она умела любить и научилась терпеть, и когда объясняла ученикам Закон Божий, ее нелегкий душевный опыт помогал сделать Закон близким и понятным детям.

Но человек – существо недолговечное и подверженное болезням. Мать уже несколько раз попадала в больницу с сердечными приступами. Ей очень хотелось хотя бы перед смертью взглянуть на своего сына, увидеть, каким он стал. Это была ее последняя мечта.

Не выдержав сердечной тоски, она нарушила запрет старца и сообщила сыну о своей болезни. Написала и о том, что, возможно, жить ей осталось немного. Пусть он только попросит старца разрешить ей приехать в Грецию и в последний раз повидаться с ним. Может, геронта, и согласится с желанием умирающей матери. Она обещала держаться изо всех сил и не пролить при встрече ни одной слезы.

Вскоре сын прислал ответ. Он дал обет Матери Божьей никогда не сходить с афонской земли, а женщин, как известно, на Афон не пускают. Но его старец счел желание матери законным и придумал, как они могут встретиться.

У него был друг, капитан парома «Достойно есть», который возил паломников на Святую Гору.

Мать должна будет коротко остричь волосы и переодеться в мужчину. Потом она свяжется с капитаном (сын прислал номера телефонов), и тот спрячет ее в своей рубке. Когда паром достигнет арсаны, то есть пристани древней Кавсокаливии, где и подвизался сын, капитан скажет всем, что на катере поломка. Так что у берега они будут стоять минут десять. В это время мать и сын могут встретиться на борту парома. Закон Святой Горы, как и обет молодого монаха, по мнению старца, не нарушится. Ведь мать не ступит на Афон, а сын также не выйдет с Горы, так как паром будет пришвартован к берегу.

Мать с великой радостью приняла это предложение старца. Она заняла денег, приехала в Грецию, добралась до Салоник, где встретилась с капитаном парома, жена которого была понтийской гречанкой и хорошо знала русский язык.

И вот наступил долгожданный день. Мать, переодетая мужчиной, чтобы не стать соблазном для паломников, сидела в рубке капитана и, предвкушая встречу, глядела в окно.

Кавсокаливия была последней остановкой парома. Мать смотрела на гористые берега зеленого Афона, где осуществились мечты ее сына, которому, видимо, было от рождения предназначено Богом стать святогорцем.

Она много раз видела эти берега и монастыри на фотографиях и могла назвать каждый из них по имени. Вот, сразу после Дафни – монастырь Симонопетра, стоящий на скале, потом маленький Григориат, затем суровый Дионисиат.

Наконец через час паром пристал к арсане Кавсокаливии. В этот день паром не должен был здесь останавливаться, поэтому никто не вышел на берег и никто не взошел на борт.

Мать волновалась и все порывалась подойти к самому борту. Может быть, старец указал другой день? Капитан не мог удержать мать, и она, стоя у борта, нетерпеливо вглядывалась в берег. Но перед нею были лишь пологая красноватая скала и несколько каменных стен-бизюль. Море било об арсану, и капитан обеспокоено смотрел на часы.

Наконец капитан обескуражено развел руками, показывая всем своим видом, что время истекло и пора отправляться назад.

Паром тронулся в обратный путь. Мать потерянно стояла у борта и глядела, как мотор вспенивал воду моря.

И тут сын вышел из-за каменной бизюли и сказал то, что можно было только почувствовать, а не услышать из-за шума мотора. Он сказал: «Мама», – и море озарилось ярким светом ее счастья.

Сейчас он был похож на бородатых старцев-черноризцев из своих книг, очень похож. Она протянула ему руки, как бы желая в последний раз обнять его.

Паром все дальше отходил от берега, медленно отдаляя ее от сына. Мать взглянула ему в глаза и увидела в них тот огонь, что сжег все ее мечты.

Теперь она знала, что это за огонь.

Это было пламя вечной любви.

«Брак лакерды»

– Пьем водку, пьем ром, а в Россию не пойдем, – старец Никанор карульский очень любил эту шутку, потому как полагал, что Третий Рим навсегда пал, несмотря на пророчество старца Псковского монастыря Филофея. Он не хотел возвращаться домой и в узком кругу любил говорить: «Где хорошо – там и родина».

Никанор официально принадлежал к Русской Православной Церкви Заграницей и люто ненавидел «красных» попов, почти так же, как Иуду. Может быть, даже больше, потому как последний, по мнению старца, не до конца понимал, что он делает, а эти предатели, зная истину, пошли на сделку с коммунистическим сатаной.

После публикации в Америке дневника его духовного отца Феогноста, в котором старец раскрывал секреты умного делания, к Никанору потянулись русские эмигранты, желавшие помочь ему и другим оставшимся на горе старым монахам выжить. Эмигранты привозили спиртное, сутаж для плетения четок, одежду, деньги и покупали у стариков духовную литературу. Вырученные средства помогали старцам хоть как-то перебиваться и не умирать с голоду.

Отец Никанор жил здесь очень давно. Он был так стар, что как-то видел в Петербурге святого царя Николая на военном параде, о чем всегда охотно рассказывал своим посетителям. На Афон он попал весьма необычным образом.

Нынешний схимник Никанор был когда-то рядовым Захаром и воевал в рядах русской армии. Первая мировая война занесла его на Балканский полуостров, где он сражался в составе 2-й Особой пехотной бригады против болгар, присоединившихся к германской коалиции. Он всегда с особенным чувством вспоминал тот давний разговор со своим сослуживцем, умершим несколько лет назад здесь же, на Святой Горе. Разговор, который заставил их покинуть линию фронта.

Шли бои в Македонии – спорных землях трех балканских государств. Солдаты давно не мылись, не могли как следует поесть и поспать. Прекрасная горная природа давно уже перестала радовать взор, брынза и орехи приелись. Солдаты грезили о родных лесах и полях. Огромный хребет Шар-Планины казался им горой смерти.

В тот день они лежали в грязном окопе, сжимая в руках винтовки. Вокруг стоял сырой туман, скрывавший все вокруг. Моросил дождик, медленно превращавший глину под ногами в скользкое месиво.

– Слушай, Антип, а что это болгары поперли против нас, не мы ли их спасли от турков?

– Да мы, кто же еще, Захар! Спасли «братушек» на свою голову, а они нам здесь свинцом отплачивают. Мне наш поручик объяснил: братья сербы захотели себе Македонию взять, а болгары считают эти земли своими и плевать им на панславянское государство, которое сербы выдумали. Вот и стали болгары союзниками немцев. Из-за какого-то каменистого куска земли, где ни картошки не посадишь, ни пшеницы не посеешь, весь сыр-бор и вышел. Славяне, христиане православные бьют друг друга, как какую-то лютеранскую немчуру!

– Да болгары никакие и не славяне! Зря мы их вообще освободили.

– А кто же они тогда?!

– Поручик говорит, что сущие турки.

– Турки? Надо же! А лопочут почти по-нашенски.

Редкие пули свистели в воздухе, и русские солдаты лениво заряжали свои винтовки и стреляли в направлении невидимого противника. Никто не хотел воевать и наступать – просто палили бесцельно с обеих сторон, потому что таков был приказ.

– Слушай, а зачем убили этого Хфердинанда?

– А Бог его знает, – Захар вглядывался в туманную даль, надеясь хоть что-то разглядеть. – Антип! У тебя махорка еще осталась?

Захар с утра выпустил уже шесть пуль и законно считал, что на сегодня воевать хватит.

– Давай, брат, подсмолим дыхалку, – сослуживцы сели на дно окопа и скрутили две «козьих ножки».

– Ты, Захар, слушаешь агитаторов?

Даже на южном фронте революционные идеи уже пустили свои побеги, и больше всего привлекал солдат лозунг: «Штыки в землю – и по домам!».

– Я думаю, брат, они, хоть и подлецы, во многом правы: на кой нам сдалась эта война?

– Война-то она, конечно, никому уже не нужна. А вот отец Епифаний говорит, что агитаторы эти – слуги самого дьявола. Правда, он и Керенского не жалует. Тот тоже, вроде, безбожник.

Захар вновь зарядил винтовку, поднялся и выпустил пулю вдогонку усиливающемуся ветру.

– Да уж! Бога эти нечестивцы точно не признают. А что же мы тогда воюем за такое правительство?

– А куда пойдем, Антип? Домой, к Керенскому? Так за дезертирство расстрел полагается.

Солдаты скрутили из листов полкового устава еще по одной «козьей ножке» и снова задымили.

– Может, в монахи подадимся? Мы же почти у самого Афона.

– Ахфона? Это Святой Горы, что ли?

Антип был курянин и произносил букву «ф» как «хф», что всегда смешило его друга.

– А что, мысль хорошая.

С этого момента друзья стали планировать побег. Через неделю они на золотой рубль, который Антип хранил на всякий случай, купили недельный запас продуктов и пошли по направлению к греческой границе. Многие мытарства пришлось им перенести, прежде чем добрались они до Святой Горы! Но дело того стоило – Захар дожил до глубокой старости, став схимником с именем Никанор и даже почитаемым в Америке и Европе православным старцем.

Но вначале все было непросто. Солдаты поселились в скиту Крумица, что находится почти рядом с Уранополисом, и прожили там три года. Захару не нравилось, что здешние монахи почти не молились, а только работали и ели.

– Почему вы не учите нас творить Иисусову молитву? – как-то раз пристал он к самому скитоначальнику. – В Добротолюбии даны указания, что настоящий монах должен изучить художественную молитву. Это, так сказать, цель всего монашеского пути. А мы только работаем, словно миряне. Даже мясо едим, а в Добротолюбии написано, что…

Отец Дорофей, скитоначальник Крумицы, не любил настырного послушника. Осторожно, пытаясь не выказать неприязни, старый иеромонах пытался вразумить бывшего солдата:

– Ты только думаешь, Захарка, что ищешь истину, но на самом деле твое не очищенное от мирских страстей сердце желает быть отличным от других монахов. Неужели думаешь, что ты, который еще вчера позорно бежал с фронта, курил махорку и пил вино в кабаках, умней и опытней нас, которые уже состарились на Горе? Как будто только ты понял смысл Добротолюбия, а другие отцы слепы? – Дорофей на секунду задумался. – Такой же горделивый дух был и у имяславцев. Их даже пришлось изгнать с Афона при помощи войск, настолько они ослепли в своем безумии. Так что помни: основа монашеской жизни не молитва, а послушание. Делай, что тебе говорят и, Бог даст, войдешь в Царствие Небесное.

Пожилой скитоначальник благословил Захара и неторопливо пошел дальше по своим делам.

Но пытливого Захара не устроило такое объяснение. Через какое-то время он, оставив своего друга Антипа в Крумице, поселился в келье Иверской иконы Божьей Матери, в которой жил суровый старец Феогност. Келья находилась в самом суровом месте Афона – в скиту Каруля. Скит представлял собой прилепившиеся к скалам, похожие на ласточкины гнезда, домишки келий. Лишь сильные духом и телом могут избрать для жительства эти дикие места. От кельи до кельи можно добраться только держась за специальные цепи – иначе рискуешь сорваться в пропасть. Каруля взрастила немалое количество подлинных подвижников, одним из которых и был незабвенный старец Феогност.

Он был настоящим подвижником, но обладал при этом раздражительным характером и крутым нравом. Послушники у него не задерживались, только Захар, испытав непритворную любовь старца к молитве, все терпел и смирялся. В конце концов отец Феогност привык к нему, и они прожили вместе десять лет до самой кончины старца.

Отец Никанор принял от учителя схиму, келью и молитву, которой тот его обучил. Единственное, что послушник не мог перенять от своего старца, так это его терпимость к советскому государству. Когда Захар начинал хулить «красных» попов, Феогност обычно говорил: «Брак лакерды». Эта было одно из присловий в Иверской келье. Переводилось оно с турецкого как «плохие слова». Так подвижники контролировали друг друга, если кто-нибудь из них вдруг впадал в грех осуждения.

– Батюшка, причем здесь «брак лакерды», ведь в этом бесовском Советском Союзе уже нет Церкви: все верные претерпели мученический конец от красного дьявола. А те попы, которые входят в «московскую патриархию[2]2
  Понятия «Московская Патриархия» и «Московский Патриархат» часто путают или считают, что никакой разницы между ними нет. Но Московский Патриархат – это второе название Русской Православной Церкви, в котором указывается престольный град Поместной Церкви – Москва и тип канонического управления – Патриархат (в отличие от митрополии или епископии), тогда как Московская Патриархия – это особый штат сотрудников при Патриархе, помогающий Предстоятелю Церкви решать текущие вопросы церковного управления.


[Закрыть]» – это же настоящие еретики! Я сам видел журнал с фотографиями заседания их «синода»: в зале, обитом красной парчой, выступает «митрополит», начиная свою речь словами: «Как говорит наш великий вождь Иосиф Сталин», – а портрет этого безбожного вождя висит вместо иконы. Тьфу! Это же натуральное безобразие!

Старец, который мог придти в гнев даже из-за неправильно положенной вещи, с большим терпением объяснял своему послушнику:

– Захар, разве Господь учил нас выносить свой суд?

– Да я, отец, не сужу, но эти «красные попы»…

– Брак лакерды!

Захар уже сколько раз замечал, что его старец словно не видел отступлений советских архиереев, подписавших декларацию митрополита Сергия и даже, казалось, сочувствует им.

Послушник почитал своего старца, но отнюдь ему не раболепствовал, имея на многие вопросы свое мнение. После того, как отец Феогност постриг Захара в монашество, прежние их отношения – отношения ученика и учителя – стали другими: теперь они вели подвижническую жизнь по взаимному совету. Никанор часто спорил со старцем и давал ему советы даже относительно Иисусовой молитвы, которую любил и практиковал долгие годы по Добротолюбию.

Теперь он сам старец кельи и имеет послушника. Сегодня отец Никанор должен принять двух русских паломников из Америки: иеромонаха из Джорданвилла с духовным чадом и одного священника из Англии, принадлежавшего Московскому Патриархату. Отец Никанор был человеком гостеприимным, но ему не хотелось принимать у себя в келье «красного попа».

Старец размышлял: «Сталин уже давно умер, но Церковь в советской России находится под «омофором» КГБ. Как может в такой Церкви быть благодать? Скоро, по слухам, Советы должны послать первую партию священников из оставшихся действующих монастырей, чтобы возобновить подвижническую жизнь в афонской русской Свято-Пантелеимоновой обители. Греки заранее были предубеждены против этих новых русских, считая, что на Горе скоро появится советские агенты. Конечно, это все «брак лакерды», но их версия не лишена оснований…»

Отец Никанор глядел, как приближается старый рыбацкий баркас его давнего друга Сотириса. Рыбак жил в Ериссо и, помимо основной профессии, занимался морским извозом – доставлял паломников на Святую Гору. Сотирис причалил к карульской арсане; из обшарпанного баркаса вместе с рыбаком вышли, как и предполагалось, два священника и мирянин.

– Мир дому сему! – ступив на святую землю, паломники приветствовали улыбающегося старца в поношенной схиме поверх рясы.

– С миром принимаем.

Отец Никанор поправил очки с толстыми линзами и внимательно посмотрел на гостей. Затем, отпустив Сотириса, обещавшего вернуться за паломниками завтра, пригласил их в келью. Гости, захватив подарки, последовали за старцем. Держась за страховочные цепи, потянулись они к старой келье Иверской иконы Божьей Матери.

– Будьте осторожны, дорогие, крепче хватайтесь за цепи и смотрите под ноги – здесь очень опасные тропы.

Паломники и не заметили, как дошли до места. Угрюмые карульские скалы с редкой колючей растительностью скрывали за собой деревянную избушку с куполом – келью Иверской иконы Божьей Матери. Старец толкнул дверь.

– Вот мы и дома.

Гости вошли в келью, оказавшуюся внутри еще более скромной, чем снаружи. Хозяин усадил их за стол и вынес тарелку с лукумом и три рюмки анисовой водки[3]3
  Небольшое количество анисовой водки и лукум (восточные сладости) – традиционные афонское гостеприимство.


[Закрыть]. Паломники помолились перед едой и принялись за угощение.

Отец Никанор знал пятидесятилетнего иеромонаха Доримедонта из Джорданвила и его духовного сына Николая, потомка древнего дворянского рода – они посещали его уже третий раз. А вот «красного» священника он принимал у себя впервые. И чего Доримедонт привез его к нему, ведь он-то неоднократно слышал, как старец хулил советскую власть и продавшуюся ей Московскую Патриархию?

– Отец Никанор, позвольте вам представить отца Петра, ему скоро предстоит служение в Лондоне. Сейчас Московский Патриархат выходит на международный уровень и ему необходимо пересмотреть свое отношение и политику по некоторым принципиальным вопросам. Вот отец Петр и хотел бы познакомиться с афонской духовностью.

Паломники с интересом осматривали жилище подвижника. Низенький деревянный стол, пять стульев, ложки, висящие на стене, старая русская печь, чугунные котелки; все было почти так, как при старце Феогносте, только несколько новых картин с афонскими видами украшали избушку. Но в этой простоте была особая красота, что сразу же почувствовали паломники. Примерно такое же чувство охватывает людей, которые смотрят на древние чудотворные иконы. Иные иконы не имеют красоты в художественном смысле: их лики темны от старости, и, по мнению атеистов, некрасивы. Но благодатная сила, присущая чудотворным иконам, пробуждает у людей другие, духовные чувства.

Отец Никанор не раз убеждался, что Афон действует на людей подобно чудотворным иконам, пробуждая в них высокие чувства. Иногда эти возвышенные чувства паломников не совпадали с чувствами старожилов, привыкших к святому месту. Отец Никанор в этом случае часто шутил: «Одно дело – туризм, другое – эмиграция».

Схимник не хотел нарушать сложившиеся давным-давно на Афоне традиции гостеприимства и решил сдерживать свое нерасположение к «красной Церкви». Он с долей иронии посмотрел на отца Петра.

– Как там Россия-матушка поживает? Выполняете ли пятилетку? – старец немного нахмурился. – В церкви-то ходют еще или все переломали?

– Да вроде ходит народ. После войны многие уверовали. Сейчас чуть хуже, – священник чувствовал себя неловко и смущенно теребил в руках кипарисовые четки. – Меня ждет в Лондоне ответственное служение, и я приехал вместе с моими американскими друзьями в этот святой удел Матери Божьей, чтобы попросить у Пресвятой благословения на свой труд.

Старец немного успокоился. Этот Петр был не так уж и страшен.

– Хорошо, хорошо… Я одно время жил в Москве. Но как давно это было. Я ведь покинул Россию еще до революции и даже видел самого святого императора Николая.

Никанор подчеркнул этот факт намеренно, желая поддеть «красного» попа: их Церковь упорно молчала о своем отношении к последнему царю Российской Империи.

– Хм? Правда? – иерей покраснел и неловко кашлянул в кулак.

Установилось долгое молчание. Все понимали, из-за чего оно возникло, но никто не решался первым нарушить его.

Отец Никанор обычно после традиционного угощения вел своих гостей в небольшой храм, где они служили молебен, но как он приведет туда этого московского иерея и будет с ним молиться? Лучшее средство от неловкости – искренность.

Стараясь сохранить дружелюбие, хозяин сказал московскому гостю:

– Вы простите, отец Петр, но я не могу повести вас в храм и молиться с вами…

– Я понимаю вас: церковная дисциплина обязывает, – сказал отец Петр и смущенно улыбнувшись, поправил окладистую бороду.

В душе отца Никанора поднялась привычная волна негодования против советской власти и Московского Патриархата. Но сейчас он вдруг вспомнил своего старца и поставил гневным помыслам преграду:

– Брак лакерды.

– Что вы сказали?

– Да нет, это просто у нас со старцем Феогностом была такая присловица.

Никанор поставил чайник на «газаки» – газовый баллончик с горелкой, вспомнил свои давние споры со старцем и улыбнулся.

Отец Петр неожиданно искренне улыбнулся в ответ и выдохнул:

– Быть может, отцы, мы когда-нибудь и сможем понять друг друга?

Все опять замолчали. Старец задумался и перевел взгляд на гостей:

– Богу все возможно… А пока давайте пить чай!

Солнце уже клонилось к закату, поднимался южный ветер, который всегда гнал большую волну. Афон стоял и будет стоять твердыней света среди веков и континентов, напоминая миру о бренности всех человеческих споров и трений, о вечном превосходстве Божьей любви над человеческой ненавистью.