Текст книги "Русское народное порно"

И тут уж известный психоз её снова стал проявляться. Гулечка всем телом к уду Алёшиному застремилась. И она наверняка бы надвинулась, наползла бы на тот, но слишком уж крепко юноши распяли, распластали юницу красивую на прохладной почве. Вошед, Алёшенька стал походить на бегуна, грудью рвущего ленточку финишную. Он работал мощно, безжалостно, в полную силу. Обезьянка стонала и вскрикивала.

– Так её, так! Хорошо! – бросил восторженно Васенька.

Алёша взглянул на товарища, и вдруг весь передёрнулся, он стремительно вышел из Гулечки, рванулся вверх и вперёд и семенем залил её грудь и подбородок в шесть или семь сладких конвульсий.

Минуту юноши довольно смотрели на дело рук своих и уда Алёшиного, потом Васенька ладонью Алёшино семя растёр по лицу обезьянки. Как будто бы маску нанося косметическую. И по своему лицу остатки растёр. Будто раскрас боевой сотворивши. Гулечка жмурилась, лицо её кривилось от отвращения. Но дело, однако же, ещё закончено не было…

Тут юноши силой перевернули на живот обезьянку прекрасную. Васенька на неё навалился сверху, торопливо огладил, потом сел на обезьянкины бёдра. Помял, пошлёпал её ягодички. И постепенно налегая всем телом, стал их раздвигать. «Кафки захотела? Будет тебе сейчас Кафка!» – самостийно молвил Василий. Обезьянка тут же сообразила, что затеял бессовестный юноша, и отчаянно стиснула зад свой и бёдра. Но тот не унимался. Он старался протиснуть хоть палец, но поначалу и палец не проходил.

Так вот, значит, о чём Васенька недавно шептался с Алёшей! Бедная Гулечка!..

Юноша злился. Рыча от бешенства и нетерпения, он, буквально, раздирал зад красавицы. Обезьянка сучила ногами по почве, старалась скинуть с себя Васеньку, она кричала, бранилась, но ничто ей не помогало.

– Да что ты! – выкрикнул Васенька со злобой и двинул Гулечку сбоку кулаком по скуле. И потом по спине три раза. Алёша же ни на мгновение не выпускал её руки.

Гулечка судорожно закашлялась, быть может, песок или пыль попали ей в горло, сопротивление её ослабло, и этим воспользовался распаленный, неистовый Васенька. Он приставил свой уд к заду обезьянки и с силой стал его впихивать, заталкивать в тесные недра. Поначалу влажная головка уда просунулась с трудом, тогда юноша навалился всей тяжестью, юница вскричала от боли, и уд просунулся далее.

Васенька, вроде, стал уд вынимать, потом снова надавил с силой, и вот движения его обрели подобие ритмичности. Мартышечка яростно шипела и плевала в землю прямо перед собой. Мускулистый юноша продолжал терзать её зад, но продержался недолго, он сделал несколько движений, совсем уж стремительных, потом вдруг вытянулся, застонал, весь припал к юнице, крепко схватив ту за плечи, ягодицы его содрогнулись семь раз подряд, после чего он размяк, хватку ослабил и застыл обессиленный.

Камера моя бесстрастно, но и безжалостно взирала на всё происшедшее. Уверен, она не упустила ничего.

Алёша отпустил Гулечкины руки, Васенька сполз с юницы и, не глядя ни на кого, шагнул к реке, мокрый от пота и пошатывающийся от усталости. Васенькино семя медленно стекало по Гулечкиной промежности. Юница, кажется, не замечала никого из нас, и мы молчали, будто пришибленные. Особливо – Олечка, которая расширенными глазами наблюдала всю сцену, прячась у меня за спиной.

– Снято, спасибо, – сказал я. И выключил камеру.

– Савва Иванович, а со мной то же самое будут проделывать? – спросила взволнованно Олечка.

– Во всяком случае, сюжет будет отличен, – я отвечал.

Я не хотел ни пугать её, ни обнадёживать. Судьба юниц иногда бывает незавидна, чего уж там греха таить! Зато юноши в этом мире нередко мнят себя главнейшими из бенефициаров. А в общем, и те, и другие полны заблуждений.

30

Гулечка поднялась минут через пять. Она уж перестала плакать. Медленно и прихрамывая, пошагала к воде. Там и Васенька на корточках сидел у самого уреза воды. Я принёс ему его бутылку, он понемногу потягивал пиво. На обмывающуюся обезьянку он не глядел. Как и она на него не глядела.

– Понравилось? – только спросил.

– Урод! – ответила Гуля с эксплицитною злостью.

– На себя посмотри! – ответствовал он. – А я красавец и суперзвезда, – добавил он, в полный рост поднимаясь. – И вообще мне Савва Иванович разрешил.

– Правда? – сухо оборотилась ко мне обезьянка.

– Нет, конечно, – сказал я. – Но дело-то уже сделано.

– Да и вообще, надо, чтоб это было иногда, – прибавил ещё Васенька. – Раз оно существует, значит и мы должны это отображать. Мы же художники! Мы прогрессу способствуем! В своём роде. Ведь мы же художники? – переспросил тут же Вася тревожно.

Гулечка снова посмотрела на меня.

– В общем, да, – согласился я. – Васенька прав.

Мог ли я потерять свою Гулечку, являя солидарность с Васенькой? Может, и мог. И даже, наверное, мог. Но мне бы этого очень не хотелось. Мне бы хотелось, чтобы обезьянка была верна мне, была снисходительна к моим слабостям, моим недостаткам и навыкам. Мне много чего хотелось ещё. Пока же мы имели то, что имели. Гулечка злилась на Васеньку, а я был на его стороне. Вернее, я был на стороне их обоих. Что же касаемо до моей стороны, так у меня её нет, любезные мои! Я вообще человечишка без стороны, без принципов и без мнений. А с одними только сублимациями, с одними только причудливостями. И прочими эскападами да променадами.

Гулечка, Гулечка!..

Жестокое наше ремесло!

А я всё же надеялся, что мои юные артисты понемногу начинают осознавать наши съёмки, наши забавы, наши игрища как некое ремесло, как некое уникальное времяпровождение, составляющее значительную и неотъемлемую часть их существований. Смысл и красота сего времяпровождения пока ещё не совсем открылись для них, но ведь откроются, ведь образуются, ведь запечатлятся и возобладают? Или всё-таки нет? Как знать!

– Пожрать бы надо, – сказал юный Кладезев. – Я себя растратил. Расплескал!..

– Я Ваську кормить не стану! – заявила Гулькей. – Можете делать со мной, что хотите! Хоть увольняйте!

– Гулечка, солнышко, покорми меня, пожалуйста, так кушать хочется!.. – подкатился к ней Васенька. – Прости меня, дурака, я всё не со зла делаю, – и положил ей руку на попу.

Та жестоковыйно оттолкнула вольготную Васькину руку. Молча отошла к покрывалу, на коем её терзали недавно, наконец, надела купальник. Тот самый, из гардеропной. Кладезев поплёлся за ней.

– Гулечка, сервелатику хочу, – заканючил Васенька.

– Сервелат в большой сумке, – ответила Конихина оному.

– Где я, а где сумка! – огрызнулся юноша.

– А ты посиди подольше на берегу реки, и мимо тебя когда-нибудь проплывёт труп сервелата, – посоветовал приятелю Песников.

– Сейчас твой труп проплывёт мимо, – ответствовал Кладезев. – Даже сидеть не придётся.

– Давай, я помогу тебе, скажи, что надо делать, – предложила Гульке услужливая Олечка.

– Принести всё из машины, – ответила та.

– Я сейчас схожу, – вызвался Алёшенька Песников.

– Так и быть, я тоже схожу, – вмешался и Васенька.

Вернулись они минут через пять: Алёша с тяжёлыми сумками, Васенька с пивом для себя и для приятеля. Юницы стали готовить. Я украдкой наблюдал за своей обезьянкой прекрасной. Кажется, Гуля уже отходила немного, размягчалась.

Бедная деточка!..

31

Пока мы насыщались, я думал об Ослепительной. О Свановой Ларисе. Померк ли её образ во мне, окружённом моими милыми юношами и юницами? Нет, нет и опять нет! Будоражит ли она меня, мучает ли меня, как прежде, испепеляет ли и вымораживает? Да, тысячу раз да! Хочу ли я, чтоб она была с нами, принимала участие в наших игрищах, в наших имплементациях, в наших шалостях, заварухах и томлениях плоти? Не знаю, не ведаю и не уверен. Мне мерещилась гармония. Гармония меж нами, меж мной и дивными моими подопечными. Гармония сия (как сумма вибраций и колебаний, данная нам в наслаждение, данная нам в освидетельствование) не только возможна, она уже существует. Несмотря на шероховатости, образующиеся между строптивой обезьянкой Гулечкой Гареевой и балбесом Васенькой Кладезевым. Они, да и все мои остальные юницы и юноша казались мне близкими, бесконечно родными существами. Такой близости не было в настоящей моей семье. От которой ныне остались одни рожки да ножки. Умственные закорючки да письменные помарки. И всяческие бесчисленные препинания.

– Внимание на мой голос! – сказал я. Тут немного все подобрались. В том числе Васенька (оболтус). – Как жаль, что сегодня с нами не все наши милые юницы. Мне очень их не хватает – нет Танечки Окунцовой, Сашеньки Бийской, Тамарочки Шконько. Зато сегодня мы имеем счастье видеть среди нас великолепную Гулечку Гарееву, замечательную Олечку Конихину, наших прекрасных юношей – Алёшу Песникова и Васеньку Кладезева. И вот я говорю: нас не так уж мало, мы не так уж слабы и вовсе не беспомощны. И в основе нашей силы лежит ваша красота, ваша юность, ваше доверие ко мне и друг к другу. Особенно – последнее.

– Любите друг друга, – сказал ещё я. – Любите любовь! Более любите любовь в себе, нежели себя в любви. Первое образует, организует и сосредотачивает, второе умаляет и рассеивает. Любовь – пузыри шампанского, хлад стратосферы, искры бенгальского огня. Безразличие – угар, смрад, болотные газы. Любовь – какао, орех и корица, дружба – макароны, куриный бульон и горчица, безразличие – мякина и картофельные очистки. Прославляйте любовников, боготворите их счастливые дни, гоните и поносите безразличествующих. Васенька, – ещё сказал я. И выпил пива. Обратно не скоро поедем – всё выветрится. Заключил я.

– Да-а, – мутно взглянул на меня юный Кладезев.

– Ты любишь нашу Гулечку?

– Ну, ничего так. Она заводит меня.

– Правда, она красавица?

– Ага, только немного сучка.

– А ты, красивая, любишь нашего Васеньку? – спросил я у Гульки.

– Когда он пьяный, ненавижу. Но, если надо, я его постараюсь любить.

– Чего это я пьяный? – покоробился Васенька. – Подумаешь, выпил немного. Хочешь, ты тоже выпей!..

– Я уже пью, – сказала она.

(Гулька, правда, пила пиво. Впрочем, Олечка тоже. Все пили пиво.)

– Значит, всё же не любишь? – допытывался я.

– Савва Иванович, – серьёзно ответила Гулечка, – я ведь просто в вас сразу поверила. Тогда ещё, с самого первого дня. Когда вы сказали, что я принята. И если вы теперь говорите, что мне нужно Ваську любить, значит, я буду любить. Чего бы мне это не стоило!..

– Так-то лучше, – восторжествовал юный Кладезев.

– Придурок ты всё-таки! – заметил Алёшенька. Он всё ещё осуждал приятеля пьяного.

Кладезев в Алёшеньку запустил куском огурца. Тот ответно плеснул в Васеньку пивом. Продукт изводя полуполезный. Юные да легковесные со всякой провизией завсегда обращаются тщетно.

– В вас пока любви недостаточно, – вздохнул я. – Но хорошо только то, что вы ещё в самом начале пути.

– Разве можно любить всех? – усомнился Алёша.

– Нужно, – убеждённо ответствовал я. – Алёша, хороший мой, сними, пожалуйста, с Олечки лифчик, – добавил ещё.

– Э! – возмутился Васенька. – Почему Алёшка? Почему не я?

Алёша деликатно выполнил то, что я его попросил. Олечка тут же стыдливо прикрылась.

Мы стали все подниматься, я взял камеру.

– Олечка, свет мой, зайди, пожалуйста, в воду, поплавай немного, – попросил я Конихину. А сам отбежал к урезу воды и стал снимать её приближение.

32

Дни стояли жаркие, вода же была ещё прохладна. Олечка довольно уверенно зашла в воду по бёдра, потом остановилась, немного подрагивая всем телом (от холода ли?), но потом мужественно плюхнулась животом в воду и поплыла себе, поплыла.

Юноши надели джинсы и ушли за косогор. Через минуту снова появились. Я снимал их.

Юница ещё издали заметила их появление. Хотела было, прикрывши грудь рукой, выскочить из воды и быстро одеться. Но Васенька и Алёша приближались неуклонно. Сужая пространство манёвра. Не оставляя юнице напуганной шанса. Тогда Олечка растерялась, заметалась, отшагнула на глубину и присела так, что вода укрывала её по самое горло.

– Как водичка? – хрипло спросил Алёша. Видевший всю полунагую пловчиху.

Но ответа не было. Юница с ужасом глядела на пришельцев. На юношей, явственно вознамеривавшихся… На самцов приуготовленных… Те остановились подле девичьей одежды.

– Смотри! – сказал Васенька, поднимая Олечкин лифчик. И приложил оный к своей мускулистой груди.

– Кайф! – отозвался Алёша.

– Не трогайте! – крикнула юница.

– Чё ты там сидишь-то? – спросил Васенька. – Ты ж замёрзнешь!

– Она нас боится, – пояснил Алёша.

– Ладно, не бойся, иди к нам! – поманил её пальчиком Васенька.

Но юница даже не шелохнулась.

Я подсказывал артистам некоторые их фразы, я то заходил в воду и снимал беспардонных юношей, то ставал на их сторону и снимал уже начавшую сумбурно стукать зубками от хлада да от волнения Олечку.

Сторона юношей доставляла более восхитительных впечатлений. Сторона юношей вообще превосходней.

Тут Алёша и Васенька разделись донага и, слегка улыбаясь, шагнули в воду. Олечка бросилась на глубину и поплыла. Поплыла на правый берег отчаянным брассом, юноши гнались за ней победительным кролем. Я снимал, стоя по пояс в воде. Юница первая достала ногами дна и рванулась, и побежала так, как смогла. Но тут и юноши выскочили на берег и в три звериных прыжка настигли беглянку. Я за ними следовал немного помедленней, чуть в стороне. Выше по течению – брод через речку, там-то я перешёл.

Нимало не медля, юноши повалили юницу. Васенька насел на неё, стягивая трусы. О, есть ли мгновения слаще? Для юношей да и для юниц вожделеющих тоже. (Олечка, впрочем, не была вожделеющей, Олечка была охвачена страхом.) Все особи, все твари человеческие жаждут таких моментов срывания последних покровов, до замирания сердца, до боли под ложечкой, до затаённого дыхания жаждут. И выпив, вкусив такие мгновения, помнят потом их часы, недели и десятилетия. Должно быть, и на смертном одре вспоминают те. Какие-нибудь содранные трусы, какой-то разорванный лифчик…

Васенька вошёл в орущую Олечку немного картинно, рисуясь. Возбуждённый Алёшенька сидел у Олечкиного изголовья и крепко удерживал её белы ручки. Вскоре Васенька залил Олечкину грудь своим тёплым семенем, и тогда Алёша сменил его.

Чёрт, изнасилование, начавшееся вполне удовлетворительно, решительно шло наперекосяк, рассыпалось. Слишком уж Алёша обращался с Олечкой бережно (лучше бы он немного придушил её или пристукнул). Юница тихо всхлипывала, когда ею овладел второй юный насильник. Но тут же встрепенулась и вся, кажется, отдалась своим ощущениям. Прекрасное её тело сделалось податливым, Олечка потянулась навстречу Алёшиным движениям. Алёша раскраснелся и ускорил темп. Теперь уж оба они дышали в унисон. Васенька более не держал Олечку, в том не было никакой необходимости. И тут вдруг юница, подчиняясь могучему инстинкту, согнула ноги в коленях и притянула их к груди. И ещё с силой обвила руками мускулистый зад Алёши. Юноша, едва, должно быть, не задохнувшийся от счастья, несколько раз мощно содрогнулся, и в это мгновение Олечка бессильно забилась под ним. Алёша тоже будто сорвался с огромной, молитвенно-неизъяснимой высоты, вот они несколько мгновений трепетали оба, трепетали и потом застыли, счастливые, усталые, размозжённые.

Мы с моей камерой долго, цинично и любострастно наблюдали за ними. Обезьянка за моим правым плечом смотрела на юных любовников с ужасом. Васенька в кадре тоже жадно созерцал всё содеянное. Я выключил камеру.

– Савва Иванович, – шепнула мне Гулечка, – Лёшка в Олечку кончил.

Тут Алёша словно опомнился.

– Прости, прости! Я не удержался! – сокрушённо зашептал он, приподнимаясь над своей прекрасной любовницей.

Но та лежала с закрытыми глазами, и неизвестно даже, слышала ли его вообще.

33

Долго мы любовались раскинувшейся на траве Олечкой, и Алёша, лежавший подле неё, также ею любовался. Васенька, кажется, несколько начал досадовать – как же: столько внимания, и не ему! Наконец, Олечка пошевелилась, приоткрыла глаза. Мы зааплодировали ей.

– Господи, что это было? – спросила она. – Я думала, что умру. Так хорошо…

– Это был оргазм, детка! – снисходительно осведомил Олечку Васенька. – Я тебя хорошо подготовил, а Лёшка воспользовался плодами.

Олечка счастливо потянулась. Они с Алёшей стали целоваться.

– Ну, хватит уже! Видели!.. – ревниво бросил Василий. – Пива хочу!

– Возьми, – отозвался я. – Там ещё осталось.

Васенька отправился за пивом, Алёша с Олечкой пошли к речке – обмываться. Юноша помогал юнице, и оная помогала в том юноше. Они взаимообмывались.

– Напомни мне дома, милая, – сказал я Конихиной. – Я дам тебе кое-какие таблеточки. Примешь – и всё будет нормально. Но лучше, красивые мои, так больше не делать, не увлекаться.

Васенька разжился пивом из наших припасов, он пил его лёжа, весь в налипшем на него мелком мусоре. Вскоре его развезло, он стал дремать. Детки мои легли загорать нагишом. Алёша с Олечкой, поминутно целуясь; чуть в стороне – обезьянка. Тут я увидел съехавшую с шоссе машину, направлявшуюся приблизительно в нашу сторону. Заметила машину и Гулечка. Две юницы и юноша оделись, голого Васеньку мы накрыли полотенцем, он того даже не констатировал.

Машина остановилась в двухстах метрах ниже по течению, из неё выкорчевалась голопузая семейная публика: мужик, двё тётки вида рутинного и бесформенного, рыхлые разнополые дети. Этакое подлое, праздное человечество! Эти безобразные хомосапиенсы! Публика стала подло отдыхать: самец развёл костёр, самки хлопотали над сумками, дети понемногу купались по очереди.

Стадо мелкое, двуногое, прямоходящее, бесхвостое, безнадёжное.

Мы смотрели на приезжих с досадой. Наш парадиз на сегодня заканчивался. Стали подумывать о возвращении.

Тут Васенька ожесточённо почесал живот, на котором отчётливо виднелись следы его засохшего семени, и открыл глаза.

Он сбросил с себя полотенце, сел на покрывале и сказал:

– Хочу ещё кого-нибудь изнасиловать.

– Нас с Алёшенькой? – кротко спросил я.

– Ольку, – выпалил Васенька. – Лёха, будешь участвовать?

Алёша подумал и: «На сегодня хватит, пожалуй», – сказал.

– Ну, тогда я один.

– Пока ты спал, тут люди приехали. Вон там костёр развели. Не хорошо, если увидят, – сказал я спокойно.

– Можно снять всё в лесу, – возразил Васенька. – Сделаем так: она себе по тропинке спокойно идёт, я вижу и после преследую. Она убегает. Но от меня разве убежишь? Я догоняю, валю, раздеваю, насилую… Ничего особенного, но хорошо. Хорошо потому, что я это собой наполняю… Ну, и Олька, конечно, – опомнился он.

Всё же я колебался.

– Савва Иванович, а можно я это сниму? – сказала вдруг мартышечка милая. – Монтировать я не умею, а снять я смогу, я видела, на что нажимать, но вы всё равно покажите.

– Что ж, – сказал я, поразмыслив, – я не против того, чтоб попробовать. Только ты, Василий, должен во всём слушаться Гулечку.

– Если прямо сейчас и начнём, я, пожалуй, согласен её потерпеть.

– Мало терпеть, надо именно слушаться! – вмешалась непокорная Гулечка.

– Кира Муратова, блин! – выкрикнул Васенька.

– Микки Рурк недоделанный! – возразила она.

– Чего это ещё Микки Рурк?! Я гораздо красивее! – покоробился Васенька.

– Верно. Микки Рурку до тебя далеко, – согласился я с оным.

– Вот! – восторжествовал юный Кладезев.

Тут мы проворно собрались и пошагали на другой берег реки. Уверен: видел бы нас теперь Микки Рурк, так непременно бы нам позавидовал. Впрочем, что – Микки Рурк! Про западную пакость и пакостников думать сейчас никак не хотелось!

34

Я всё время стоял рядом с моей обезьянкой и удивлялся: раскадровку она делала ничуть не хуже, а то даже и лучше меня. Ваську и Олечку она шпыняла немилосердно. Много раз останавливала, заставляла переснимать тот или иной эпизод. Васенькино преследование Олечки она снимала около часа. Они избéгали весь лес. Кладезев устал и начал чертыхаться от Гульки. Но та была неумолима. Лишь, когда Васенька спикировал на юницу злобным, малобюджетным истребителем на небольшой полянке в стороне от тропы, бессовестно разодрал на ней тонкий сарафанчик из гардеропной и торжествующе вошёл в неё, милая мартышечка предоставила ему, наконец, полную свободу удоизъявления. Зато сама аж вся извертелась, избегалась, фиксируя то крупные, то средние, то общие планы.

Я, наконец, сообразил, в чём была Васенькина цель. Им двигало отнюдь не желание (вернее, не только оно), но также и самолюбие. Васенька хотел повторить Алёшин подвиг – довести Олечку снова до оргазма.

Но всё у него никак не выходило. Бедный Васенька вспотел, раскраснелся, он то работал в сумасшедшем темпе, то вовсе вынимал решительный и неимоверный свой уд и дразнил им юницу, то раскачивал оным из стороны в сторону. Но никакие ухищрения не помогали. Олечка постанывала, иногда дышала учащённо, и всё ж это было, буквально, ничто против прежнего. Тогда Васенька раздосадованно шлёпнул Олечку по лицу и по плечам, бёдра и ягодицы его снова задвигались с неистовостью, юноша вдруг вскричал, весь сжался и изверг семя.

– Васька, ты совсем охренел? – крикнула Гулечка, завершив съёмку. – Ты зачем кончил в Олечку?

– Семь бед – один ответ! – пробормотал он, сползая с юницы. – Что один Лёшка, что нас двое – таблеточки Саввы Ивановича помогут.

Тут он, не вставая, на карачках пополз куда-то. Должно быть, к реке. Может, он забыл, что реки поблизости нет? – подумал я. Но Васенька полз к нашим сумкам. Где ещё оставалось пиво.

– А не помогут, так у неё тогда котятки родятся: один серый с зелёными глазками, другой белый, но с голубыми… – хмыкнул Васенька.

– Дурак! – подвела итог моя обезьянка.

– Сучка злобная! – парировал Васенька

35

Нижний край усталого жёлтого солнца уходил за окрестные сопки. Мы возвращались в город. Сморило всех, кроме меня и Алёшеньки. Тот смотрел в окно. Откинувшись, рядом со мной дремала Конихина Олечка. Похрапывал Васенька, рука его уютно устроилась на бедре обезьянки у самой промежности, изо рта же стекала струйка пивной слюны на футболку. Гуля заснула, положив голову на Васенькино плечо – я ехал медленно и даже залюбовался в зеркале заднего вида этой картинкой.

На городских ухабах да выбоинах понемногу стали просыпаться.

– Савва Иванович, – заканючил пьяненький Вася. – Давайте завтра ещё раз туда съездим! Мне так понравилось!..

– Какое там завтра, хороший мой! – возразил я. – Завтра понедельник, всем вам в школу. Нам на какое-то время вообще придётся приостановиться.

– Не-ет! – застонали все в один голос. – Мы хотим, хотим!.. Зачем вообще нужна эта школа!..

– Давайте хоть вечером, ненадолго! – уговаривал меня Васенька.

– Ты, Василий, и так себя перегружаешь! – серьёзно сказал я. – Опять же, столько пьёшь пива!.. Пиво силу мужескую размывает.

– Только не у меня! – горделиво возразил тот.

– Васька, ты должен пообещать, что не будешь столько пить пива, тогда Савва Иванович согласится, – сказала хитромозглая обезьянка.

– Я обещаю, – мутно ответствовал Васенька.

– Савва Иванович, мы завтра в четыре часа придём! – решительно объявила моя маленькая командирша. – Я и остальных юниц обзвоню. Может, и они смогут.

Фертильные молодчики Алёша и Васенька вышли вместе. Они расцеловались с юницами при расставанье. Мирно и складно.

– Завтра в четыре! – будто гвоздь забивая, сказал юный Кладезев.

– А я живу здесь на соседней улице, – сказала и Олечка, со мною прощаясь.

– Таблетки! – вдруг вспомнил я. – Сейчас заедем ко мне…

– Не надо! У матери есть, я приму – она ничего не заметит.

– А если всё же заметит?

– Я у неё вино много раз отливала – никогда мне не говорила ни слова! – сказала простодушная Олечка.

– Вино не таблетки! – вздохнул я.

– Всё равно, я приму материны, – пообещала Конихина. – Честное слово, сегодня же приму!

– Да, не забудь, – сказал озабоченно я.

Я хотел отвезти и мартышечку, но Гулька сказала:

– Я быстро у вас приберусь, и тогда только домой. Можете меня не везти, я сама добегу.

– Да нет, отвезу, уж конечно, – ответствовал я.

Городишко наш тихий и сонный, но иногда бывает и злым. Иногда в нём шалят!.. Страх и несчастье затаились во всех наших гулких, дремлющих городишках.

36

На дворе моём нас ожидала Татьяна Окунцова.

– Я очень хотела с вами поехать, – сказала она. – Но не могла уйти так рано из дома. А когда вырвалась и прибежала – вас уже не было. Было, наверное, здорово? Расскажете?

– Васька напился и вёл себя, как последняя сволочь, – ответила Гулечка. – Он меня изнасиловал в попу, так после Васьки теперь до сих пор больно.

Тут Танечку слегка передёрнуло.

– Первые два фильма Савва Иваныч снимал, – добавила Гулька, – третий – я, и тогда мы с Васькой почти помирились. Он в третьем фильме один насиловал Олечку.

– Общее дело сближает, – вставил словечко и я. И потом вдруг опомнился: «Погоди, ты целый день здесь сидела? Ты нас так долго ждала?»

– Я не знала, когда вы вернётесь. Но очень хотела увидеть вас, разузнать про прошедшие съёмки. Так ты сама снимала кино? – переспросила Татьяна у моей обезьянки.

– Не просто снимала – сняла! – гордо молвила Гулечка.

– Стоп! – оборвал я все разговоры. – Надо Танечку срочно кормить!

Мы разместились на веранде. Гулька поставила самовар. Юницы привычно разделись. Хотя я им этого не велел. Веранда у меня выходит во двор, к тому же верхний свет мы не зажигали, потому никто посторонний юниц полунагих не мог бы увидеть. Им было так хорошо, я же их волю и желания полностью принимал. Хотел принимать.

Подъедали дневные остатки, я достал ещё печенье, коробку вина. От вина юницы не стали отказываться, пили его с чаем вперемешку.

– Савва Иванович, а можно я у вас сегодня останусь? – попросила вдруг Танечка. – Мне домой возвращаться нельзя. Я потихоньку, я не буду мешать. А вы за ночлег из моей будущей зарплаты, пожалуйста, вычтите, я потом отработаю.

– Ну, оставайся, – сказал я. – В мезонине две спаленки. Правая моя, ты займи левую. Я всё равно буду сидеть в кабинете почти до утра. Так что не помешаешь. А мне надо фильмы смонтировать да отослать.

– Тогда я тоже останусь! – категорично заявила вдруг Гулечка.

– Тебе тоже домой нельзя?

– Мне домой можно, но я скажу, что у подруги останусь. Вы меня следить за порядком поставили, вот я и буду следить за порядком. А то произойдёт что-то, вы на меня потом скажете.

Тут уж Гулечка явно преувеличивала. Что бы могло произойти? Да и что бы я стал на обезьянку мою наговаривать?!

– Ну, тогда располагайтесь внизу, там большая кровать, сами знаете.

– Нет, внизу – съёмочная площадка, внизу, вроде как, храм, там нельзя просто так ночевать.

Я на минуту подивился её рассудительности.

– Мы вдвоём в левой спальне поместимся, – продолжила Гуля.

– В левой вряд ли получится. Там тесно.

– А мы зато обе худенькие.

– Да, – вздохнул я. – Вы субтильные и колосковые.

С юницами вместе я выпил вина всего лишь стакан, потом ушёл к себе в кабинет. Я даже подглядывать за ними не собирался сегодня. Ну, так, разве что самую малость!

Я, в наушниках сидючи, начал монтировать фильмы, юницы пили вино и болтали. Гулька подробно рассказывала Танечке про подлого Ваську, про то, как сегодня он с ней обошёлся. Танечка ужасалась. Обезьянка под настроение сгущала краски ещё более. Перед глазами же у меня мелькали кадры с насильем над Гулечкой. Драка её с юнцами распалёнными смотрелась нешуточно. Обладание Васеньки Гулькой – безобразно и возбуждающе. Потом она рассказывала про Олечку, про неосмотрительность юношей и про таблетки, потом рассказывала, как снимала сама, тут уж она засветилась от гордости, Татьяна завидовала.

Потом стала рассказывать Окунцова, что-то такое про мать и про отчима, но этого я уж не слушал, я собирал второй фильм. Юницы поднялись в спаленку, нагие разместились, обнявшись, на тесной кроватке и всё говорили, и говорили…

Уж какой извив разговоров, какое их гбение подстегнули юниц к тому, бог весть, но обезьянка, над Таней склонившись, вдруг стала целовать её шею и грудь, и живот, и Танечка через некоторое время Гульке тем же ответила…

37

Ещё раз я подивился точности Гулькиной раскадровки. Мне почти не приходилось подрезать клипы, они изначально были готовы к сборке. Последний фильм с Васькой и Олечкой я смонтировал едва ли за полчаса.

Всю нашу трёхдневную продукцию я сложил в отдельную папочку. Папочку озаглавил: «Наши первородные опыты». В ней разместилось десять фильмов-красавцев от пяти до пятнадцати минут протяжённостью. Красавцев же я обозначил буквами – от инициалов наших юных артистов – да циферками. Чтоб не запутаться, со счёту не сбиться.

Я снова собою гордился, я всеми нами гордился. Письмо же мной было написано ещё два дня назад. Приятелю и поплечнику армейскому моему Николаю, ныне живущему в Праге.

Была глубокая ночь. И вот, собрав всё воедино: письмо и десяток фильмов-красавцев – я нажал на кнопку «отправить». И тут в дверь постучали. Я убрал всё, что меня в подглядыванье могло уличить, и пошёл открывать.

За дверью, как я уж знал, обезьянка стояла. В одних лишь трусиках из гардеропной, и более ничего на ней не было.

– Что-то случилось? Я сейчас выйду, – сказал я, собираясь прикрыть дверь перед нею.

Но юница мотнула головой и решительно шагнула ко мне в кабинет.

– Не спите, Савва Иванович? – хрипло сказала она.

– Я фильмы доделал и сейчас отсылаю.

– Хорошо, – сказала она.

– А ты что не спишь? Третий час на дворе.

– Попозже, – сказала она.

Никогда мы ещё с нею не были наедине и так близко, на расстоянии вздоха, с милой моей обезьянкой. Прехороша она была нестерпимо, безжалостно.

Гулечка набрала воздуха полную грудь и сказала:

– Я осталась у вас потому, что, если б меня не было, к вам ночью могла прийти Танька и потом пожалеть…

– А ты пришла и думаешь, что не пожалеешь?

– Танечку на Новый год изнасиловал отчим и ещё отдал её пьяным приятелям, это был её первый раз, она сама мне сказала, и потому ей секс не нравится, она его только терпит, чтобы быть с нами со всеми. А иначе, она думает, вы её прогоните сразу.

– Ты полагаешь, что стоит мне об этом рассказывать?

– Она сама хотела рассказать вам, Савва Иванович, да только всё никак не могла на это решиться.

– Она тебя рассказать попросила?

– Нет, но мне кажется, она хотела, чтоб я это сделала без спроса.

– Ты ведь можешь и ошибаться.

– В этом могу.

– А в чём-то другом, полагаешь, что нет?

Мартышечка милая не отвечала. Она на монитор посмотрела, на кресло, на стол, на меня. Я был равным из равных в череде предметов и мебели, в пустой череде. Так я истолковал её взгляд. Но, оказалось, тоже ошибся…

– Что вы стоите, Савва Иванович? – спросила она.

Я сел в кресло.

– Ты можешь сесть на стол или на подлокотник, – предложил. – Хочешь, я покажу тебе фильм, который ты сегодня сняла?

– Позже, – сказала она. И забралась ко мне на колени.

Гулечка была почти невесомой. Голова моя вмиг закружилась.

38

– Вы знаете, что камера ваша живая? – тихо сказала мартышечка. – Она мне шептала сегодня что-то, только я не разобрала.