Текст книги "Цусимский синдром"

Не знаю, в какое именно место, но настает адмиральская очередь вздрагивать. Хватит уже нам с Матавкиным!

Рожественский медленно поднимается:

– Аполлоний… – Лицо багровеет. – Это что вы мне привели? – презрительный кивок в мою сторону. – Сумасшедшего из дома умалишенных? А это откуда? – хватает горстью деньги, небрежно бросая на пол. – Чьи штучки?..

– Зиновий Петр… – вновь заговариваю я.

– Молчать! Вам никто слова не давал, гражданский! – ударяет по столу. Часть бумаг безнадежно разлетается. Наконец встает в полный рост. Вид действительно жутковатый. Похоже, Новиков здесь не преувеличивал. Отнюдь.

Император с портрета взирает на происходящее с невозмутимым спокойствием. Лицо будто говорит: «Ну чего же вы хотели, судари! Лишь такому мужественному волевому командующему я и смог доверить флот. А шальные нервы – безусловно, издержки, милейшие господа… Но когда мой флотоводец встретится с японцами в открытом бою…»

Ага! Когда он встретится с ними в бою, Николай Саныч, от флота твоего даже перьев не останется… Так что прокололся ты, самодержец!

Матавкин стоит ни жив ни мертв. Все же, собравшись с силами, произносит:

– Зиновий Петрович, я…

– Значит, так, Аполлоний… – перебивает адмирал, снижая голос. – Больного… – палец в мою сторону, – в лазарет под усиленный присмотр. – Делает короткую паузу и продолжает: – Я же жду вас с Македонским через час. Будем разбираться вот с этим, – небрежно кивает на разбросанные вещи.

Презрительно тряхнув головой и отвернувшись, Рожественский тяжело шаркает в сторону двери.

Все, комедия окончена? Вот так просто, и… Все?!

Я стою, будто оплеванный. Кровь прилила к лицу, на ушах от жара смело можно печь картошку.

Матавкин разворачивается, стараясь на меня не смотреть, и делает приглашающий жест: идем…

Нет, подожди… Не так все просто! Касайся это лишь меня, самодур эскадренный, я бы, наверное, стерпел. Тебя бы стерпел, «больного» и много еще чего… Хоть заорись на меня! Только речь идет не о нас с тобой, царек мелкого масштаба… А обо всем русском флоте, с тысячами жизней! Вверенных тебе лично. И так просто я тебе их похоронить не дам!..

Резко оборачиваюсь:

– После разгрома эскадры под Цусимой, господин адмирал, вы будете просить общественность о суде чести над вами!..

Спина Рожественского замирает в дверном проеме.

Меня откровенно несет, и остановить нет уже никакой возможности: «Хоть сам Николай сойди с портрета, и ему все выскажу!..»

– И просить вы о нем станете потому, что до Владивостока доберется всего один крейсер с двумя миноносцами! – Я, совсем не стесняясь, кричу на него. – Будут потоплены три новейших броненосца с «Ослябей» и бо́льшая часть флота! – Кулаки непроизвольно сжимаются. – Остатки эскадры сдадутся в плен, перейдя к флоту Японии! – Отстраняю рукой Аполлония. Прости, не до тебя сейчас! – Похоро́ните вы свою эскадру, Зиновий Петрович!.. – не помня себя от ярости, завершаю я.

Адмирал не шевелится. Видно, как рука с силой сжала дверную ручку. Матавкин напряженно слушает, отступив чуть в сторону.

Решаю окончательно добить. Плевать, будь что будет:

– А сами вы, господин Рожественский, попадете в японский плен, будучи тяжело раненным… Не сами сдадитесь, правда… Врать не стану! Вас сдадут члены штаба, в бессознательном виде. И не отсюда, с «Князя Суворова»… – Делаю еще один шаг к нему. – Он утонет вечером четырнадцатого, вместе со всем экипажем… А с простого миноносца!..

Все. Я высказался. Изумленно оглядываюсь. Стою на ковровой дорожке, посреди адмиральского кабинета. В зловещей тишине. Стол, диваны и даже барометр с часами замерли в тихом ужасе. Император с портрета удивленно рассматривает невиданное доселе чудо. Глаза словно спрашивают: «Это что еще такое?.. Как смеешь ты, в кабинете верного вассала, да еще в присутствии моего лика?!»

Сам не знаю, Николай Александрович… Получилось так. Простите всемилостливейше и великодушно!..

Спина Рожественского не шевелится. Вопросительно смотрю на Матавкина, глазами спрашивая: «Все, хана мне?..» Тот не реагирует, взгляд направлен сквозь меня.

– Аполлоний Михайлович… – Невольно вздрагиваю. «Его превосходительство изволили прервать молчание. Однако все еще повернуты к нам тыльной частью…» – Насколько я понимаю, этот человек уже рассказывал вам подобное? – Адмирал наконец разворачивается.

– Рассказывал, Зиновий Петрович, – вытягивается врач.

– И… Вы так сразу ему поверили? – Вице-адмирал делает несколько шагов к столу. – Потому что он показал вам это? – берет паспорт. Тот раскрывается на страничке с фотографией, и на главкома царского флота начинаю взирать биометрический я из две тысячи четырнадцатого. Смотрю, надо сказать, весьма бесстрастно для окружающей обстановочки. Знал бы тогда…

– Да, Зиновий Петрович, я поверил. – Лицо Матавкина полно решимости. – Поверил потому, что Вячеслав Викторович продемонстрировал мне еще кое-что…

– Что же? – Рожественский пристально смотрит на меня. Переводит взгляд на смартфон в руке.

– Вот этот прибор, Зиновий Петрович. – Матавкин указывает на «Хэтээс». – На нем есть фотографии будущего, которые невозможно подделать. И я могу дать слово чести, что…

– Почему же мне вы их не показываете? – перебивая, он делает ударение на «мне». Голос скорее заинтересованный, чем злой. Вид недоверчивый, но уже не столь враждебный. Неужели дошло?!

Почему-почему… Потому как сдох сей артефакт! Или разрядился… Был бы исправен – небось давно по-другому бы со мной общался! Как тебе объяснить-то?..

– Не включается он, Зиновий Петрович… – стараюсь вновь стать политкорректным, насколько возможно. – Возможно, разрядился, не исключено, что поломка…

– Дайте сюда! – высокомерно протягивает руку.

Даю. Несколько секунд тот вертит его, рассматривая со всех сторон. Не найдя ничего сверхнеобычного, не отдает обратно, положив поверх бумаг. Затем, кряхтя, усаживается на свое место.

Ну вот зачем тебе он, а? Разбирать станешь? На «Камчатку» отдашь мастеровым, чтобы вынесли, так сказать, «вердиктъ»?.. И что они скажут?.. Шайтан-машина-де?..

Неожиданно Рожественский властно указывает на диван:

– Садитесь.

Садитесь?! Вот это поворот! Что это с тобой? Поверил наконец? Про суд чести-то я зря ляпнул, наверное. Хотя… Гляди ты, как зацепило! Чайку не предложишь?

Мы с Матавкиным тесно усаживаемся рядом. Острое колено врача упирается в ногу и напряжено, будто высечено из камня.

Адмирал вновь листает страницы паспорта, останавливаясь почти на каждой. Подносит к глазам, разглядывая на свет. «На зуб его еще попробуй… – невесело думается мне. – Хотя… В иллюминатор не выкинул, и на том спасибо. Впрочем, в Россию-матушку у меня теперь путь один, так что…»

– Предположим, я вам поверю. – Флотоводец откладывает злосчастное удостоверение, так и не попробовав на зуб. – Хоть и звучат ваши слова весьма фантастично и неправдоподобно. – Наливает воды, выпивая одним махом. Отставляет стакан в сторону, упирая в меня тяжелый взгляд. – Послушаем, что вы расскажете. А вы, Аполлоний Михайлович, садитесь сюда и записывайте! – указывает на стул.

Матавкин срывается, усаживаясь с краю стола.

Прям вот все-все тебе рассказать? Включая полет Гагарина и атомную бомбу? А на закуску про авианесущий крейсер «Адмирал Кузнецов», чтобы ты от зависти тут же крякнулся? Обойдешься. Кто тогда эскадру во Владик поведет?!

– Господин адмирал, разрешите одну просьбу перед тем, как я начну рассказ? – вкладываю в голос все свое обаяние. Оно у меня от природы так себе, но тут уж чем богаты. Сойдет и так.

Получаю в ответ сдержанный кивок. «Похоже, упоминание «суда чести», да еще при подчиненном, не забыто. И вряд ли вообще забудется когда-либо…»

– Господин адмирал, позвольте мне рассказывать исключительно о будущем сражении и том, что с ним связано. – Во рту сухо. Эх, водички бы из графинчика хлебнуть… – А про историю ближайших ста лет по возможности умалчивать? – Облизываю пересохшие губы.

Матавкин макает перо, начиная записывать. «Эй, ты чего, полный протокол ведешь? Это ведь личная просьба!..»

Лицо Рожественского непроницаемо. С эмоциями он справился достаточно быстро, и сейчас на меня глядит властный карьерист. Дослужившийся до высших чинов, между прочим…

– Сейчас меня интересует исключительно предстоящее сражение, господин… – вопросительный взгляд на Матавкина.

– Смирнов, – поднимает тот голову, за долю секунды успевая подмигнуть и едва заметно улыбнуться. Робко, лишь уголком губ.

На душе ощутимо легчает. Хоть невелика поддержка, но приходит весьма вовремя.

– Господин Смирнов. – Адмирал кивает. – Кстати, забыл спросить: вы дворянин? Ваш чин?

Мм… Что тебе на это сказать? Прадеды мои из раскулаченных… В бархатной книге не числились. Крестьяне мы! А про чин гражданский…

– Зиновий Петрович, в будущей России табель о рангах упразднена. Как и… – Прикусываю язык. Про ликвидацию дворянства как класса я, пожалуй, смолчу. Мало ли! – Как и чины! – невпопад заканчиваю я.

Бред сморозил, чины-то у нас есть! Ты меня ловишь, что ли? Первый же вопрос, и сразу про будущее? Просил ведь русским языком: не надо!

Взгляд Рожественского бесстрастен. Кивает:

– Перейдем к сражению.

Ладно, сам напросился. Слушай же теперь про свое Ватерлоо, глава эскадры! Впрочем, до битвы народов Цусиме далеко, так что сравнение – так себе. Скорее уж бегство французов из Москвы…

Набрав полные легкие, начинаю:

– Днем, четырнадцатого мая сего года, господин адмирал, Вторая Тихоокеанская эскадра встретится с японским флотом в Цусимском проливе. Произойдет это примерно в обед…

Конечно же я волнуюсь. А кто не переживал бы, окажись на моем месте? Полный идиот разве. Это, простите, не ко мне… Поэтому, излагая, я безбожно путаюсь в деталях и названиях. Впрочем, Рожественского мои эмоции волнуют мало. У него своих тараканов предостаточно.

В процессе описания последовательной гибели новейших броненосцев его лицо несколько раз меняет цвет. От пепельно-серого, бледного до пунцового, со вздувшимися на лбу синими прожилками… И – вновь по кругу. В такие минуты мне кажется, что через секунду-другую вот-вот – и он просто взорвется. Наблюдать за этими пертурбациями даже мне, со стороны, весьма жутко. Можно лишь догадываться, какого масштаба бури и величины цунами бушуют в душе этого гордого человека… К его чести, он почти не перебивает, каждый раз умудряясь взять себя в руки. Лишь однажды не выдержав, когда речь заходит о сдаче эскадры в плен. В частности, на моменте поднятия вражеского флага.

– Японский флаг?.. Сами подняли?! – все-таки взрывается он. – Не верю! – Адмирал резво вскакивает, позабыв о подагре. – Не было подобного в истории русского флота!.. – нервно расхаживает он по каюте. Исписавший несколько листов Матавкин, кажется, тоже не может представить подобного. Ему я, кстати, об этом не упоминал.

Веришь, не веришь… Факт остается фактом, товарищ Рожественский. Вопрос к коллеге Небогатову, не мне.

– Не было и не… – Разъяренный Рожественский замолкает, опомнившись.

Не будет, хотел ты сказать? Еще как будет! Если меня не станешь слушать. Так что садись на место и сопи в тряпочку, флотоводец. Я сейчас главный!

Словно прочтя мои мысли, тот, как-то сразу сникнув, вновь превращается в разбитого старика. Минуту назад здесь рычал разъяренный тигр, теперь за стол усаживается пожилой избитый пес…

– Продолжайте, слушаю вас…

Чего? Слушаешь меня?.. Как быстро все меняется… Ну, раз слушаешь, держи напоследок.

Не моргнув глазом, описываю пленение эскадры вкупе с политическими последствиями для всей империи. На закуску не забыв упомянуть трогательный эпизод посещения адмиралом Того в больничной палате, собственно, самого виновника торжества. С цветами и бережным участием в дальнейшей судьбе. Видел такую японскую гравюру, ага… На просторах интернета… К моему удивлению, сей убийственный факт у будущего пациента реакции уже не вызывает, и он тупо смотрит в стол. «Не переборщил я напоследок? Дедушка, ты в порядке?»

Дед еще вполне жив. Рано я его хоронил. Поднимает глаза, с усилием спрашивая:

– Каковы японские потери?

Да уж… Вечер у тебя выдался так себе, господин Рожественский… Японские потери ему подавай… Нет их почти!..

– Кажется, три миноносца. Один именной, остальные номерные. Да и то… – Делаю паузу, вспоминая. – Один погиб от столкновения со своим кораблем. Все три утонули ночью, во время минных атак с четырнадцатого на пятнадцатое. Из броненосцев – самые большие повреждения будут у «Микасы», потому что в начале боя вы прикажете сосредоточить огонь на нем. Но – не критичные, останется на плаву… Адмирал Того будет именно там, – добавляю я.

А вот это уже посильнее больничной палаты с букетом. Действительно, каково боевому адмиралу слышать, как мало того что он проиграет подчистую все, что можно, так еще и никого не утопит при этом?!

В каюте гробовая тишина. Кажется, даже машины броненосца застопорились, мрачно негодуя: «И вот для этого мы преодолели полмира? Чтобы вот так?.. Никого?!»

Матавкин сидит, обхватив руками голову. Позабыв о субординации, водит остекленевшим взглядом по исписанным листам. Адмирал молчит не шевелясь, глаза направлены в никуда.

Что-то я… Вновь сентиментальность, и откуда только она берется? Становится почему-то очень жаль этих двоих. Особенно, конечно, Матавкина, но и Рожественского в том числе. Вспоминаю, как на судебном процессе вроде бы старался взять вину на себя… Требуя себе смертной казни и отчаянно выгораживая подчиненных. Опять же – провел разношерстную эскадру по всей планете, не потеряв ни одной боевой единицы… Бесконечные погрузки угля, изматывающая жара, ожидание минных атак по ночам. Гулльский инцидент… В котором далеко не все так чисто, как описал Новиков… И для чего? Дабы бесславно утопить ее у берегов Японии? Опозорившись на весь белый свет…

– Можно воды? – нарушаю я молчание.

Угрюмый кивок в ответ.

Стакан на столе лишь один, но мне уже без разницы. Наливаю из графина прямо в адмиральский, осушаю залпом. Теплая жидкость не несет облегчения, и я повторяю попытку. В голове немного проясняется.

Ладно, хватит их убивать… Пора о хорошем. То есть о том, что еще можно предпринять.

– Господин адмирал… – звучно ставлю я стакан на поднос. Звон заставляет того вздрогнуть. – Поражение весьма подробно разобрано будущими историками, и основные причины я смогу назвать прямо сейчас.

Не шевелится. Но, кажется, слушает.

– Первое, и самое главное… – Беру свободный стул, садясь напротив. – Выбор маршрута был… Будет! – поправляюсь я. – Крайне неудачен, Зиновий Петрович. Сунетесь в самое логово японцев, с базами и портами! Большинство в будущем критиковало вас именно за Цусимский пролив!

Рожественский порывается что-то сказать, но я не даю этого сделать, уверенно продолжая:

– Второе, Зиновий Петрович… – провожу ладонью по поверхности стола. – Это скорость! Смешав все в одну кучу: броненосцы, устаревшие корабли, транспорты… – Перечисляя, я загибаю пальцы. Внутренне сам себе удивляясь: «Во, обнаглел! Видал бы кто со стороны – диву бы дался!» – Вы лишили наши главные силы преимущества, сравняв их с плавающим старьем. – Опускаю руку на какую-то книгу. Хлопок получается приличный. – Более того, на охрану транспортов будет выделен весь крейсерский отряд. Который, если не изменяет память, почти выпадет из боя! А это – орудия!..

Что со мной? Вот это я заговорил! Битый час назад я вел себя несколько иначе… А теперь самого адмирала жизни учу. И ведь терпит!

Тот действительно терпит. Сомневаюсь, что в этой каюте хоть кто-то позволял себе и десятую долю сказанного. Разве его величество, который здесь присутствовал лично, кажись… Ладно, Слава, жги дальше! Пока он тепленький! Вон как слушает, аж рот открыт… Скашиваю глаза на Аполлония. Да оба они рты разинули, будто в цирке!

– Третье. Никакой инициативы в сражении проявлено не было… – Останавливаюсь. «Да что же ты будешь делать! Ничего еще не случилось, а я тут…» – Не будет, точнее! – торопливо поправляюсь. – Ни маневров не будет, ни миноносцы наши никак использоваться не будут!.. – Делаю небольшую передышку. В глазах Рожественского, если я правильно их читаю, сквозит растерянность. – И не то что инициативы, господин адмирал… – возвышаю голос. – Даже плана сражения, кроме как следовать «норд-ост двадцать три», ни у кого не окажется! Вы даже простого совещания флагманов не соберете перед боем!

Вот здесь я, пожалуй, переборщил. Лицо Рожественского теперь не розовеет-бледнеет, а прямо-таки зеленеет… Но держится дядька…

Про снаряды с их разрывной способностью я тактично решаю умолчать. Здесь все равно ничего не поделать…

– Адмирал Фелькерзам скончается за пару дней до этих событий… – уже спокойней добавляю я. – Вы и из этого умудритесь секрет сотворить! Небогатов после, на суде, сошлется, что, дескать, знать не знал о его смерти. И командование эскадрой якобы он примет слишком поздно. Так что секреты эти, со «сломанными шлюпбалками»… – При этих словах адмирал вздрагивает всем телом. – Яйца выеденного не стоят, Зиновий Петрович!

Чего это он встрепенулся? Ах да… Секретное же распоряжение!

– Об этом тоже станет широко известно… – запинается, – в будущем? – смотрит настороженно. Однако от былой враждебности нет и следа.

– Да, господин адмирал. Если даже я, не историк и не военный, этим секретом владею!

Умолчу-ка я, пожалуй, про баталера Новикова с броненосца «Орелъ»… Кто его знает, какая будет реакция? Закатает в кандалы со злости, и не будет у нас написанной «Цусимы».

Осторожный стук в дверь заставляет встрепенуться на сей раз меня. Я и позабыл, что за дверью офицер… Не громко я здесь убеждал? На окнах колышутся занавески, значит, они открыты?

– Войдите!

Возникает знакомый офицерик:

– Господин адмирал, к вам капитан первого ранга господин Игнациус! – Лицо докладчика почему-то выглядит растерянным. Слышал?!

– Просите его обождать несколько минут, – отвечает Рожественский грубовато.

– Слушаюсь! – исчезает.

Рожественский тяжело поднимается, подходит к карте. Матавкин встает вслед. Не знаю, как здесь положено, но на всякий случай также покидаю стул.

– Все, что вы здесь рассказали, молодой человек, звучит крайне фантастично. Прежде всего потому… – Подносит к карте палец, некоторое время беззвучно шевеля губами. Наконец продолжает: – Потому что ни один броненосец, насколько я получил доклад о Порт-Артуре, не был утоплен от артиллерийского огня. Это невозможно! Все они повержены от минных атак либо затоплены командой. А живучесть кораблей данной конструкции, – показывает в пол, – столь высока, что при отсутствии у японцев бронебойных снарядов делает ваш рассказ еще более неправдоподобным! «Александр Третий», «Бородино», «Ослябя»… – перечисляя, тот загибает пальцы. – По вашей истории все они погибли от артиллерии, кроме этого броненосца, – почему-то тычет в барометр. – Признаться, я не верил вам, пока вы не упомянули про… – замолкает. – Да и сейчас верю не до конца!

После «сломанной шлюпбалки» поверил, что ли? Это я удачно приплел. Спасибо тебе, баталер Новиков!

Адмирал выглядит относительно спокойно, держа себя в руках. Хоть и видно, что выдержка дается ему с большим трудом: «Еще бы… Так унизить гордость! Врешь ты все, Зиновий Петрович. Поверил ты мне, как пить дать. Иначе бы я тут давно не стоял!»

Вкратце объясняю про новый тип взрывчатки, называя ее «шимозой». Рассказываю про разрывы о воду, гигантские пожары и град осколков. Одним из которых, кстати, будет ранен мой визави…

– Меленит, вы хотели сказать… – перебивает он. – Да, знаю. – Оппонент впадает в глубокую задумчивость.

Улучив секунду, переглядываюсь с Матавкиным. На лице его восхищение вперемешку с недоверием. Видно, сам не до конца верит происходящему.

– Хорошо! – Рожественский вновь оживает. – Завтрашним утром я вас вызову. – Отходит от карты. – Можете сейчас идти в лазарет… Аполлоний Михайлович, господин Смирнов находится лично под вашей ответственностью!

– Есть, Зиновий Петрович! – На лице Матавкина прорывается улыбка.

Ты бы так не светился, Аполлоний… После такого-то разговора!

На выходе нас останавливает голос Рожественского:

– Господин Смирнов!..

Оборачиваюсь.

– И вы тоже, Аполлоний Михайлович. – Адмирал властно смотрит нам вслед. – Я уверен, вы никому не рассказывали о том, что знаете?

Матавкин находится чуть раньше:

– Зиновий Петрович, Вячеслав Викторович весьма просил меня молчать обо всем!

Я утвердительно киваю.

– Вся информация о сражении должна оставаться в строгом секрете. – Рожественский пристально смотрит на меня. – Особенно от младших чинов! Вы понимаете почему?

Ну хоть в этом мы с тобой схожи, Петрович… Все я понимаю! А не такой уж ты страшный, между нами говоря! Стоит лишь прищемить тебе одно место…

На самом пороге останавливаюсь уже я:

– Зиновий Петрович! И отдайте приказ перекрасить трубы на кораблях! Вы ведь артиллерист, не можете не понимать, как удобно в них целиться…

На свежем воздухе хорошо. Нет, не так… Просто прекрасно! Соленый ветерок освежает разгоряченное лицо и… И отчаянно тянет курить! Вот сил моих нет! Не выдержу, стрельну у матросиков сейчас!..

Мимо проходит высокий человек в годах. В темноте лица не разглядеть, но осанка и манера двигаться говорят сами за себя: при высоких чинах. Тот самый Игнациус, командир «Суворова»… На долю секунды останавливается, наверное заметив меня. Владей я способностью читать мысли – вероятнее всего, услышал бы: «Хм… Столь странного вида человек на моем корабле?.. Надо разобраться, кто он и что здесь делает. Впрочем, сейчас меня ожидает адмирал, так что все потом… Не до этого!»

На палубе пусто, лишь вахтенный лениво прогуливается взад-вперед. Вдали мерцают огни эскадры. Внимание привлекает яркий луч прожектора с мачты ближайшего корабля: медленно описывает дугу, резко уходя в сторону горизонта, затем плавно следует обратно. Зрелище завораживает, заставляя остановиться.

Рука ложится на мое плечо:

– Вячеслав Викторович, не изволите пройти… – Матавкин мнется. – Не в лазарет, а ко мне?.. В каюту.

Почему же не изволю… Изволю. Ваш «лазаретъ» мне в печенках сидит. С детства ненавижу больницы! А мы ведь с тобой толком еще не общались. Так, шпиономанией одной занимались…

– Конечно, идем!.. – Вспомнив, добавляю: – …те!

Ох уж мне эти дворянские замашки. Интересно, на «ты» здесь вообще возможно разговаривать?!

– Тогда не будем медлить. – Аполлоний уже спускается по трапу. – Мне необходимо еще забежать к больным!

Что ты за человек такой? Дай постоять чуть-чуть! Если хочешь знать, это вообще мой первый выезд за границу! Я и моря-то толком не видал, три дня всего во Вьетнаме… Я недовольно сбегаю за ним вниз.

По дороге вспоминаю про подлый смартфон: «Ой и подвел же ты меня, гад… Еле выкрутился!» Кстати, что с ним может быть? Если сдох – все, можно выбрасывать. Или передать в Академию наук, пусть технологии помаленьку осваивают, на зависть Западу. Представляю себе научный прорыв, если разберутся! Сколько там до Первой мировой осталось? Девять лет?..»

А если не сам сдох, а сдохла батарея? Зарядки-то нет… Стоп. Вот сейчас подробней. На корабле что, электричества нет?..

– Аполлоний… Михайлович!.. – Нет, поразительно тянет его на «ты» назвать. – Скажите… – догоняю я его. – Какое здесь напряжение в сети?

Матавкин ошарашенно останавливается.

– Напряжение? В какой сети? – явно не понимает вопроса.

Как тебе объяснить?

– Ну, в электрической цепи броненосца… Напряжение какое на корабле? – стараюсь тщательней подбирать слова. – Сколько вольт? – делаю последнюю попытку.

– Ах, вы про это! Сто пять вольт, кажется… – вспоминает, задумавшись. – Точно не уверен, но, по-моему, так.

Сто пять вольт… А аккумулятор – всего пять. Сильно сомневаюсь, что в начале двадцатого были подобные устройства. Допустим. Надо будет поинтересоваться, есть ли здесь батареи. Для фонарей, к примеру… Что-то же должно на корабле быть?

Ладно, об этом после. Все равно телефон у адмирала лежит. Отжал мою мобилу Рожественский, как гопник, отжал… А еще дворянин!

Я увлечен мыслями, не замечая, что мы пришли. Во всяком случае, Аполлоний уже отпирает дверь:

– Располагайтесь, Вячеслав Викторович! Условия у меня скромные, но на корабле они такие у всех… – Делает приглашающий жест. – Прошу обождать полчаса, необходимо проведать больных. Бегу!

Пока я с любопытством прохожу внутрь, Матавкин исчезает.

Усаживаясь на ближайший стул, от нечего делать начинаю изучать обстановку.

Хм, ну да, действительно скромно. Небольшое помещение тесно заставлено мебелью: большой шкаф-секретер, он же служит столом. Два ажурных стула, в углу скромный диван. Единственный иллюминатор скрыт за цветными занавесками.

Рассматриваю вещи на столе – лампа в абажуре, несколько книг, простенькая чернильница… Внимание привлекает деревянная рамка: на фотографии красивая молодая женщина в широкополой шляпе, рядом двое детей – девочка лет семи и мальчик, чуть младше… «Нет, не двое! – Я нагибаюсь чуть ближе. На руках дамы маленький сверток – третий! Или третья… По пеленкам не определить. – Ясно лишь одно: дома Аполлония Михайловича – ой как ждут, похоже… Каждый божий день в церкви свечи ставят! А толку-то?..»

На мальчике шортики и бескозырка, девочка в кружевном чепчике, в руках зонт…

В душе медленно закипает ярость. Кулаки сжимаются сами собой. Да кому вообще нужна была эта война?.. Зачем… Какого хрена было отправлять столько людей на убой? В чью безумную голову, в какое воспаленное воображение вообще могла прийти эта идиотская затея?! Малоподготовленная, разношерстная, собранная с миру по нитке эскадра перлась полмира: зачем? Для чего?.. Чтобы сотни, тысячи таких вот молодых женщин с детишками, протоптавшие за год широкие дороги к церкви, получили сухое: «Ваш мужъ героически палъ во славу отечества…»? И фотография отца с черной лентой на всю жизнь, на гвоздике? Как будет у Матавкиной. И только-то?..

Немного остываю: «Нет, Слава, не только. Их мужья выполняли свой долг… И огромное большинство из них – делало это героически, с честью… А что полегли они все… То не их вина. Дрались храбро, умирали достойно… Ни единого случая паники не было, если крейсер «Донской» не считать, с ослябцами… Да и те – нахлебались так, что понять можно…»

Подхожу к иллюминатору, подставляя лицо ветру. Чернота, не видно ни зги, лишь мерцающий огонек вдали. Мигнул – погас. Еще два раза моргнул – опять исчез… Кто-то кому-то семафорит…

– Не заскучали, Вячеслав Викторович? – Матавкин вошел неслышно. Если можно применить тихую поступь к постоянному шуму из-под ног. «И как ты спишь здесь? Впрочем, в лазарете немногим лучше…» – А я вот здесь решил… – Аполлоний торжественно разворачивает принесенный сверток. А вот это уже совсем другое дело! На стол выгружается железная банка, имеющая загадочную надпись: «Щи кислые мясорастительные» (интересно, что бы это значило?!), маленький арбуз и, наконец, самое главное: пузатая бутыль с греющим душу названием «RUM».

Ну, брат Матавкин… Лихо же ты подошел к приказу. Уважаю!

Если когда-нибудь, в далеком-предалеком грядущем, человечество изобретет машину времени… И историки будущего, заинтересовавшиеся далеким Цусимским сражением, соблюдая полную невидимость, решат посетить броненосец «Князь Суворовъ»… Для фиксации разговоров экипажа и его действий за оставшиеся до боя несколько дней… И если нелегкая занесет их в отдаленную каютку младшего судового врача Матавкина… То, оказавшись в ней, они сделают в корне неправильные выводы о прошлом. На основании народного фольклора, исполняемого присутствующими в каюте не совсем трезвыми людьми.

Они наверняка запишут, что судовой врач в компании со странно одетым человеком сперва спели в два голоса «Белые розы», затем «Утиную охоту» и «Прекрасное далеко»… А напоследок, обнявшись, затянули «Крылатые качели» из «Электроника». Во временную канву уложится лишь одна-единственная композиция, незабвенное «Русское поле», приглушенно вытягиваемое ими несколько раз.

Поскребя затылки, ученые мужи отправятся в родное время, где начнут безжалостно рушить чьи-то диссертации, предъявляя неоспоримые доказательства.

А если они побудут в каюте еще немного, совсем чуть-чуть, то увидят, как человек в гражданском почему-то завалится спать на докторском диване, не снимая одежды. А сам врач, тоскливо вздохнув, печально побредет в свой лазарет. Напевая по дороге: «Лечить так лечить, любить так любить… Стрелять, так стрелять!..»

И весь остаток ночи, сидя под тусклой настольной лампой, молодой эскулап будет вспоминать фотографии будущей Москвы, с гигантскими самолетами и невиданной красоты автомобилями… А под утро и он, не выдержав борьбы со сном, уронит голову на стол.

И сниться ему будет не море с броненосцем и даже не любимая семья в Петербурге… А проносящиеся мимо удивительной конструкции здания и диковинно одетые люди. А сам он уверенно держит руками в перчатках рулевое колесо чудесного красного экипажа…

– Вячеслав Викторович, поднимайтесь! – кто-то сильно теребит меня за плечо. – Быстрее!

Голова трещит так, словно ее каким-то чудом всунули в «испанский сапожок»… Было такое пыточное устройство в древности, да… Правда, для ног. Ощупываю череп – вроде все-таки нет. С трудом открываю глаза. В иллюминатор бьет яркое солнце, на меня смотрит взволнованное лицо Матавкина.

Что такое? Японцы? Рано ведь еще!

– Что случилось? – Во рту пустыня Гоби. Или Сахара. В данном конкретном случае никакой разницы между ними нет.

– На корабле неспокойно! По команде прошел слух о будущем поражении.

Резко сажусь, позабыв про похмелье:

– Что?.. Откуда?!

– Расскажу после. Поднимайтесь, здесь вам находиться опасно! – Матавкин к чему-то прислушивается у двери.

По ушам как-то сразу режет «вам»… «А вам?.. Что, только мне? Вот тебе и да…»

Пока ищу тапочки, в голове рисуются ужасы бунта на «Потемкине». Сколько там офицеров бросили за борт? Почти всех? А причина? На купленном в Одессе мясе кто-то узрел личинку мухи? Здесь причина посерьезней, пожалуй…

– Куда идти? – Я наконец готов. Все же успеваю отхлебнуть воды из стакана. Немного легчает.

– Большинство офицеров сейчас на мостике… – Аполлоний открывает дверь, выглядывая в коридор. – Идите за мной! Не отставайте!

Только сейчас замечаю, что правый карман кителя оттопырен. Как и тогда, во время беседы в лазарете. Похоже, дело-то серьезное…

Вслед за ним выхожу в узкий, слабо освещенный коридор. Под потолком одинокая лампочка ватт на десять.

Вчера, по пути в гости, я совершенно упустил из виду дорогу. Мы где-то в кормовой части корабля? Кажется, каюта недалеко от лазарета… И однозначно – над машинным отделением. Что-то такое врач, кажется, говорил… Стоп. Над машинным отделением?! По ушам режет непривычная тишина.