Текст книги "Будет больно"

Глава десятая

ЕЩЕ ОДИН ЗАПЛЫВ. Я нырнула и всплыла на спине, рассекая воду пальцами.

«И это все, на что ты способна?» – раздался в голове голос отца.

Я отогнала его, но все же ускорилась.

Красные и белые флажки, натянутые над шестью дорожками бассейна, покачивались у меня над головой. На каждом красном флажке был изображен герб моего университета. Добравшись до конца дорожки, я бросила взгляд на секундомер. Этот подход оказался на одну секунду медленнее, чем прошлый. Я вычла у себя балл, потом прогнала эту мысль.

Попробую еще раз. Сделала глубокий вдох и начала заново. Я успела полюбить стерильный химический запах хлорки. Он заглушал остальные запахи. Хлорка очищала все вокруг. Я наполовину преодолела дорожку, когда к краю бассейна подошел кто-то в неоново-желтых шортах. Я помахала своей соседке и ускорилась. Доплыла до Лизы и сдвинула очки на шапочку, пытаясь отдышаться.

– Смотри не выдохнись совсем, оставь немного сил на вечер, – сказала она.

– И на какой же обшарпанный склад мы пойдем сегодня? – поддразнила я.

– Эвелин Сияющая – настоящий бриллиант. Вот увидишь.

– Это ты нарочно скаламбурила?

Она высунула язык:

– Увидимся в общежитии.

Я кивнула и осталась еще на несколько заплывов, пообещав себе поставить новый рекорд на сегодня.

Через тридцать минут, добившись цели, я побрела к себе в комнату. Идти куда-то вечером уже не хотелось. Когда я вошла в дверь, Лиза, чьи темные волосы и кожа выглядели идеально безо всякой косметики, возилась с макияжем глаз. Без боя она не сдастся.

Простыня на моем односпальном матрасе слегка выбилась с одного конца. Я проигнорировала голос в голове, требующий вычесть один балл, подоткнула простыню идеально ровным уголком и плюхнулась на кровать:

– Кажется, я сегодня никуда не пойду.

Лиза резко отвернулась от зеркала, держа в одной руке щеточку для туши, в другой тюбик:

– Ну уж нет. В прошлые выходные я ходила с тобой на выступление этого ужасного фокусника, которого ты выбрала. Возможно, ты забыла, как он попытался вытащить голубя у меня из-под юбки?

Воспоминание вызвало у меня смешок.

– А я всего-то прошу тебя сходить со мной на перформанс.

Я недавно раздобыла новую биографию Гудини, и мне больше всего на свете хотелось на весь вечер погрузиться в его мир.

– Я устала.

– Ради чего ты так вкалываешь в бассейне? Ты ведь даже не состоишь в дурацкой команде по плаванию.

Я занималась плаванием все четыре года старшей школы, как велел Сэр. На выпускном я светилась от счастья главным образом потому, что мне больше никогда не придется надевать шапочку и очки. Вообразите мое удивление, когда через шесть месяцев свободы от бассейна я вдруг осознала, что скучаю по плаванию. Несколько недель назад я попробовала вернуться и с тех пор не пропустила ни дня. Оказалось, что заниматься спортом намного приятнее, когда сам решаешь, сколько тебе тренироваться.

– Просто старая привычка.

Лиза повернулась обратно к зеркалу и продолжила наносить тушь.

– Так заведи новые привычки. Тебе девятнадцать лет, и, насколько мне известно, в монахини ты не постриглась. Я люблю тебя, подруга, но иногда ты живешь так, будто отбываешь тюремное наказание.

Я знала, что она права, но ничего не ответила.

– Какой смысл жить в получасе езды от Нью-Йорка, если в пятницу вечером ты планируешь сидеть в общежитии?

Потому что Гудини выбрался из ящика, сброшенного в Ист-Ривер, и я хотела сделать то же самое?

Я подняла руки, сдаваясь перед ее напором, и нацепила шлепанцы для душа:

– Да иду я, иду.

* * *

Мы с Лизой встали в длинную очередь возле неприметного кирпичного здания в темном манхэттенском переулке. Это был теплый вечер – день в конце марта, когда в воздухе впервые повеяло настоящей весной. Я покосилась на свою соседку по комнате и взяла ее под локоть, радуясь тому, что она так настойчиво стремилась со мной общаться. Лиза стала моей самой близкой подругой за всю жизнь. Она училась на искусствоведа и мечтала работать директором художественной галереи. Ей нравились собаки, караоке и греческая кухня. Она не посмеялась надо мной, когда я призналась, что хочу стать фокусницей. Всего после двух месяцев знакомства Лиза пригласила к себе в гости в Пенсильванию на День благодарения, а затем позвала и на празднование Рождества, чтобы мне не пришлось ехать домой. Она, правда, не говорила, что дело в этом; просто сказала, что ее бесит младший брат, а я смогу быть своего рода буфером между ними. Когда ее отец начал расспрашивать меня о моей специальности (психолог) и о планах на жизнь после университета, я, помедлив, призналась, что мечтаю стать фокусницей. Никто из ее семьи тоже надо мной не посмеялся.

– Она не просто мечтает, – встряла Лиза. – Она четыре года выступала с собственным шоу. Она и так уже настоящая фокусница. – И подмигнула мне с другого конца стола.

Снова и снова Лиза убеждала меня в том, что ярлыки, которые вешал на меня Сэр, не соответствуют действительности. Она первая, кто прямо сказал, что он придурок.

Я не появлялась дома с начала учебы. Больше не было нужды питаться воздушным рисом и бутербродами с колбасой. Раз в пару недель я набирала маме, и пару раз за семестр мне удалось дозвониться до Джек. Каждый раз она заканчивала разговор через пять минут – якобы ей нужно было делать домашнее задание или идти на вечеринку. По неловкому отрывистому тону сестры я понимала, что ей просто не хочется говорить, что для нее я являлась частью нашего неблагополучного детства. Она нас стыдилась – осознала я наконец. Через некоторое время я оставила попытки общения с Джек. Я больше не желала навязываться ей.

С Сэром я не разговаривала с самого переезда в университет. К концу старшей школы я ускорила кроль на спине на семь секунд, но он все равно продолжал отчитывать меня за недостаточное старание. Отец не знал, что я выигрывала школьные конкурсы талантов со своими шоу фокусов все три последние года старшей школы. Да если бы и знал, ему было бы все равно.

К моменту отъезда я была ростом с него – метр восемьдесят, а мои руки окрепли от плавания. Со временем я осознала, что отец не был ни мудрым, ни смелым. Он исчерпал весь свой кредит доверия. Я перестала надеяться, что его наказания каким-то образом сделают меня сильнее. Призналась самой себе: он просто садист, ничтожный человек, у которого не было никакой другой власти, кроме возможности помыкать двумя маленькими девочками, которые больше всего на свете хотели угодить папочке. Мне надоело на каждом шагу подсчитывать очки и не терпелось убраться от него подальше.

Остатки его контроля еще довлели надо мной. Я по-прежнему не умела расслабляться. Если за дверью нашей комнаты в общежитии раздавались шаги, я спрыгивала с кровати и делала вид, что привожу в порядок рабочий стол или убираюсь в комнате. Приходилось напоминать себе (или это делала Лиза), что никто на меня не накричит и не назовет лентяйкой. Мне не нужно зарабатывать право на отдых. Я надеялась, что со временем избавлюсь от этого рефлекса.

Дверь кирпичного здания распахнулась. Очередь потекла внутрь. Лиза захлопала в ладоши. Ее радостное волнение вызвало у меня улыбку.

– Иногда ее шоу бывают интерактивными, – сказала Лиза, когда мы вошли внутрь.

Это что-то хорошее? Я окинула взглядом помещение: бетонный пол, белые стены, высокие потолки. Внутри пусто, если не считать зрителей. Обычно, когда Лиза водила меня в галереи, там были какие-нибудь… произведения искусства.

Я толкнула ее локтем и указала на пустые стены:

– Мне кажется или тут чего-то не хватает?

Лиза пожала плечами, жадно осматривая каждый сантиметр зала. Охранник на входе закрыл дверь. Минуты утекали, ничего не происходило, и всеобщее благоговение пошло на убыль. Разговоры гудели все громче. Потом дверь снова открылась, и в помещение вошла женщина – как я поняла, артистка, которая должна исполнять перформанс.

Она была миниатюрной женщиной лет шестидесяти. Ее неопрятные угольно-черные волосы, с заметной седой прядкой, доставали до пояса. Просторное радужное платье напоминало детский парашют. На лице было серьезное, даже мрачное выражение. Женщина, будто в трансе, босиком прошла в центр зала. В одной руке она держала черный лоскут.

Лиза толкнула меня локтем в бок:

– Это она! Эвелин Сияющая.

Я погладила подругу по руке.

Эвелин остановилась в середине зала и заговорила гипнотическим голосом, поворачиваясь вокруг своей оси и заглядывая в глаза каждому зрителю:

– Мы слишком привыкли к насилию. Скажи нам, что где-то на войне погибло больше миллиона человек, – мы и не вздрогнем. Будет ли наша скорбь из-за миллиона погибших в десять раз сильнее, чем из-за ста тысяч жертв? Нет. Да и должна ли она быть сильнее? – Эвелин сделала паузу. – Сколько человек должно пострадать, чтобы мы решились положить конец этой бессмыслице?

Она перестала поворачиваться и встретилась взглядом со мной.

– А что, если всего один? Что, если мы придадим насилию личный характер, поставив себя на место жертвы?

Эвелин отвела взгляд от меня и помяла в руках черный лоскут.

– Предлагаю вам оскорбить меня. Можете критиковать что угодно. Мое искусство, мою внешность, любые предположения обо мне. Не важно, верите вы в то, что говорите, или нет. Не сдерживайтесь. – Она склонила голову. – Прошу вас, начинайте.

Зрители начали переглядываться, неловко переступая с ноги на ногу. Кто-то из них непременно знал, на что подписывается. Я недовольно уставилась на Лизу – та уже приняла виноватый вид, она понимала, что по возвращении в общежитие я как следует ее отчитаю. Что это за сумасшедшая, просящая зрителей унизить ее?

Молчание затянулось.

– Я предполагала, что так и будет. – Эвелин подняла черный лоскут и завязала себе глаза. – А сейчас? Так лучше?

Прошло еще двадцать-тридцать секунд. Все в зале словно одновременно задержали дыхание. Никому не хотелось наносить первый удар, но неловкое молчание тоже начало надоедать.

Наконец мужчина на другом конце зала робко произнес:

– Вам бы подстричься.

Несколько человек захихикали. Эвелин поклонилась, словно выражая благодарность.

– У вас нос слишком большой.

Эвелин кивнула.

– Платье уродское.

– Поверить не могу, что я притащилась сюда издалека смотреть на эту чушь.

Оскорбления лились без перерыва, будто прорвало плотину. Я снова покосилась на Лизу. Та нервно кусала ногти.

– Вы под чем-то?

– Ваши взгляды меня оскорбляют.

– Мой отец умер на войне, чтобы у вас была возможность свободно выступать. Иногда насилие необходимо.

– Твой муж тебя не любит.

– Ты никому не нравишься.

Я замерла, а потом вытянула шею, всматриваясь туда, откуда донеслась издевка, почти ожидая увидеть Алана, который снова высмеивает меня во время представления: «Ты никому не нравишься».

Зрители продолжили оскорблять Эвелин, но я уже не слушала. Мое лицо вспыхнуло: вспомнила, как Сэр ссутулился от стыда на первом ряду, а на последнем Алан с дружками дали друг другу пять. Каждое выступление он издевался надо мной, не зная пощады.

Пока однажды я его не спасла.

Шла последняя неделя девятого класса. Я задержалась после урока алгебры, чтобы задать учителю вопрос. Когда прозвенел звонок, означающий начало следующего урока, я помчалась по коридору, надеясь, что не опоздаю на историю. Завернув за очередной угол, я увидела двух школьников в конце коридора. Это были Алан и Питер Левайн, восемнадцатилетний одиннадцатиклассник, который со своим мощным телосложением отлично вписался бы в команду по американскому футболу, если бы не хулиганил так часто, что его никуда не брали. Питер Левайн засунул голову Алана в питьевой фонтанчик и держал его лицо под струей, пока тот беспомощно трепыхался.

Я резко развернулась и пошла в обратную сторону. В школе я никогда не претендовала на звание популярной девчонки, но проявляла ко всем сдержанную враждебность, которая в основном вызывала уважение у моих одноклассников, за исключением драмкружка. Я не совала нос в чужие дела, и мне отвечали тем же. Мелкого вредителя типа Алана я вполне могла потерпеть. Не хватало еще, чтобы на меня начал точить зуб настоящий школьный хулиган.

Я пошла на историю длинной дорогой и, должна признать, испытала удовлетворение при мысли о том, что Алан наконец получает по заслугам. Пусть помучается от унижения. Поэтому я удивилась, когда в итоге свернула обратно к фонтанчику. Я была ниже Питера Левайна, может, на полголовы, а вот Алан – на целую голову. Он бы ни за что не освободился сам, пока Питеру не надоело бы это развлечение.

– Эй! – крикнула я, приблизившись к фонтану на такое расстояние, чтобы меня услышали. Ближе я подойти не осмеливалась. Если кто и был способен врезать девчонке, так это Питер Левайн. – Отпусти его.

Замечу, что я впряглась за Алана не потому, что так правильно. Я выросла в семье, где в альтруизм не очень-то верили. Я вмешалась потому, что увидела шанс спасти свое шоу. Я хотела иметь возможность спокойно выступать следующие три года.

Питер Левайн повернулся ко мне, не выпуская волосы Алана:

– Захлопнись. Тебя никто не спрашивал.

Я подошла на пару шагов ближе и уперла руки в бока, пытаясь соответствовать слухам, которые ходили обо мне в школе: что у меня дома живет ручная летучая мышь, что я сплю в гробу, что у меня язык как у змеи. И все потому, что я ходила в черной одежде и с черным макияжем. Алан подавился водой, всхлипывая и дергаясь.

– Тебе заняться нечем? Ну, там, контрольную завалить или заделать ребенка очередной несовершеннолетней?

Ухмылка Питера сменилась гневным оскалом. Его хватка на мгновение ослабла.

– А не пошла бы ты на хрен!

Алан понял, что другого шанса не будет, вырвался и, не оглядываясь, побежал по коридору быстрее, чем я успела глазом моргнуть. У Питера Левайна на лбу выступила вена. Мы остались один на один.

Я расслабила плечи и постаралась придать тону непринужденность. Питер Левайн в подметки не годился мучителю, который ждал меня дома каждый день.

– Я учту твое пожелание. – Я прошла мимо него в кабинет истории; Питер не пошевелился.

На следующее утро я обнаружила первое издание редкой книги о фокусах Гудини у себя в шкафчике. С тех пор никто из драмкружка меня больше не тревожил.

Пока я предавалась воспоминаниям, поток издевательств в галерее не прекращался вот уже десять минут. Я думала, что зрители устанут от этой игры и сдуются, но они продолжали с энтузиазмом выкрикивать оскорбления.

Все это время Эвелин стояла в центре зала с завязанными глазами и безмятежным выражением на лице. Чем дольше это продолжалось, тем сильнее разгоралось любопытство зрителей. Отсутствие реакции интриговало их. Словно тяжелый кулак отца, меня сразило озарение: самые лучшие шоу не те, где артист показывает, как быстро может освободиться. На это способен кто угодно – достаточно блефа и инструкции. Самые лучшие шоу – те, где артист держится до последнего.

Фокусы Гудини были просто фокусами. Он применял секретные панели, люки и потайные ключи. Он являлся в первую очередь изобретателем, торгашом. Он так хорошо торговал волшебством, что ослепленная толпа не замечала дым и зеркала прямо у себя под носом.

Но что, если я смогу создать настоящее волшебство? Шоу без простых объяснений и потайных люков. Представление, у которого не будет разгадки. Мне не хотелось, чтобы мою работу мог воспроизвести любой болван с набором инструментов. На то, чтобы повторить трюки Гудини, достаточно нескольких минут. Для того, чтобы скопировать мои, потребуются месяцы тренировок. Меня уже переполняли идеи.

Даже тогда я понимала, что риск, которому подвергал себя Гудини, объяснял его успех лишь частично. Главным образом зрители жаждали узреть триумф. Они хотели видеть храбрость перед лицом этой самой опасности, героя, которому можно рукоплескать, человека, который совершит невозможное и не заплачет, не дрогнет, не искусает губы от напряжения. Разве найдется кто-то, кто привык взращивать в себе бесстрашие с большим упорством, чем я? Теперь я редко чего-то пугалась – все детство я вынуждена была искать в себе смелость, чтобы выполнить очередную безумную задачу Сэра. С другой стороны, я еще не достигла совершенства. Но очень хотела. Как Эвелин смогла стать невосприимчивой к боли? Как я могу закалить себя до такой степени?

Артистка подняла руку, и зал мгновенно притих. Она сняла повязку, под которой обнаружились покрасневшие глаза и дорожки слез на щеках. Слова присутствующих и впрямь причинили ей боль.

Лица зрителей наполнились стыдом, даже ужасом. Они сожалели о сказанном, несмотря на то что Эвелин сама их попросила высказаться. Теперь, снова взглянув ей в глаза, они вспомнили, что под повязкой скрывался живой человек. Вся наша человечность содержалась в двух этих маленьких сферах – и из них же проливалась наружу.

Стало так тихо, что можно было бы расслышать звон упавшей на пол булавки.

– Теперь мы видим, как ощущается насилие, когда мы придаем ему личный характер. – Эвелин вытянула руку с повязкой. – Есть тут кто-нибудь, кто готов встать на мое место?

Толпа попятилась. Издеваться над незнакомым человеком – одно, подставить под удар себя – совсем другое. Но я была больше похожа на саму Эвелин, чем на остальных зрителей. Я знала, каково это – стоять под градом насмешек и все равно не сдаваться. Толпа может ранить меня, но ничьи слова не способны нанести мне смертельный удар. Возможно, однажды я передам другим людям этот урок, научу их ничего не бояться.

Меня охватило спокойствие. Я подняла руку:

– Я готова.

Глава одиннадцатая

Натали

8 января 2020 года

ПРОТЯГИВАЮ РУКУ К качающейся вешалке, останавливаю ее и смотрю на свитер разинув рот. Кто-то заходил в мой номер. Копался в моих вещах.

Задерживаю дыхание и сую руку в пижаму. Телефон все еще на месте. Выдыхаю и закрываю глаза. Спокойствия хватает всего на несколько секунд, потом в голове проносится новая мысль: тот, кто это сделал, возможно, наблюдает за мной прямо сейчас. Внутри все переворачивается. Поднимаюсь и пробегаюсь взглядом по окнам.

В первом пусто. Во втором тоже. В третьем я замечаю ускользающую тень. Кровь стучит в висках. Подхожу к окну, но к тому моменту, как я распахиваю его, незваный гость успевает скрыться.

– Что вам нужно? – кричу я.

В ответ тишина. Стискиваю кулаки, бормоча под нос все известные мне неприличные ругательства. Проверяю сумку, ящик тумбочки и ванную, перебирая в уме свои вещи и пытаясь понять, что пропало. Что-то должно было пропасть, но нет, все на месте. Ничего не украдено, и нет ничего лишнего. Номер выглядит так же, как перед моим уходом, за исключением свитера на вешалке.

Тот, кто побывал здесь, сделал это просто для того, чтобы напугать меня. Это осознание пробуждает во мне злость, а злость намного приятнее страха. Злость можно направить в продуктивное русло. Вспоминаю письмо, недружелюбное поведение персонала, безответственный поступок сестры. Все это подпитывает мой гнев. Я не сдамся. Я найду ее. Расскажу то, что ей нужно знать, а потом как можно скорее уеду из этого богом забытого места.

Сдергиваю свитер с вешалки, а потом снова надеваю все верхние слои одежды. В голове мелькает мысль взять телефон с собой, но потом я представляю, как он выпадает у меня из кармана или как кто-нибудь из персонала решает обыскать меня. Я уже оставляла его здесь, и никто его не забрал. Тут безопаснее, чем у меня в кармане. Так и не забрав телефон, запираю дверь домика и направляюсь к северному краю территории.

Чтобы не заблудиться, держусь поближе к изгороди. Помимо домиков в отдалении, смотреть здесь не на что. Небо затянуто угрюмыми стальными тучами. Ветер гнет ели за стеной, грозя вырвать их с корнем и бросить в воду. На мгновение мне кажется, что я слышу бурление моря, бьющегося о гранитный берег, оно словно нарывается на драку. Я шагаю, пока нос не начинает хлюпать, а пальцы не замерзают, – даже второй свитер не спасает от холода. Снег сыплется в ботинки. Каждые несколько минут я останавливаюсь и вжимаюсь в изгородь, сопротивляясь порывам ветра. Хватаюсь за дрожащие искусственные листочки. Идти тяжело, утомительно и тревожно. Несмотря на всю злость, я жалею, что рядом нет Кит. С ней было бы веселее. Она бы заставила меня спеть песню из «Полного дома» задом наперед или сочинила бы свою версию танца маленьких утят. С другой стороны, если бы Кит была рядом, мне и не пришлось бы ее искать.

Кода добираюсь до угла изгороди, то замечаю дверь в искусственных кустах. Ее легко пропустить – она окрашена в тот же цвет, что и листва вокруг. Черные буквы на двери гласят: «Только для персонала».

Я тянусь к ручке. Дверь заперта. Я тихонько ругаюсь себе под нос. Приходится снова идти вдоль изгороди обратно к домикам. Я начинаю лучше ориентироваться на территории, но Кит все еще нигде не видно. Да и никого не видно. Сандерсон упоминал, что сейчас не сезон. Я шевелю пальцами ног. Надо было взять с собой шерстяные носки.

Пытаюсь подготовить себя к встрече с сестрой. Как она будет выглядеть, когда я ее найду? Говорю себе, что надо сохранять оптимизм. Представляю ее заразительную улыбку, ямочки на щеках, но пугающие картины упорно перекрывают приятные образы. Залитые слезами щеки, мокрый от слюны подбородок. Окровавленное лицо, избитое до неузнаваемости. Нос, торчащий из влажной земли. Погасшие глаза. Выколотые глаза.

Говорю себе, что не надо выдумывать глупости. Ничто не указывает на то, что ей здесь могли навредить.

«Только дайте мне ее найти. Я все ей расскажу. Я исправлюсь».

Интересно, бывает ли столько недосказанности между другими сестрами? В детстве мы никогда не извинялись друг перед другом за обиды. Порой мы случайно причиняли друг другу боль, но чаще всего это было намеренно. Мне все еще стыдно за то, что я не разрешала Кит играть со мной и моими друзьями, кричала, чтобы она отстала от нас. Однажды я предложила сделать ей макияж. Сестра запрыгала от радости, но я специально накрасила ее как можно хуже, чтобы она стала похожа на клоуна. Кит с восторгом схватила протянутое ей зеркало – она была еще слишком маленькой, чтобы предвидеть мое предательство. Ей просто хотелось провести со мной хоть часок. В другой раз я заперлась от нее в доме, когда мы остались вдвоем. Я рассчитывала, что устрою невинный розыгрыш, но потом забыла про нее. Через тридцать минут я обнаружила, что она сидит на крыльце, сжавшись в комочек, и плачет.

Столько всего было, о чем мы никогда не говорили. Например, о парне из старшей школы, с которым я начала встречаться, несмотря на то что он ей нравился. Или о том вечере, когда я узнала, что Кит рассказывает своим друзьям всякие гадости обо мне. О сексе мы тоже не говорим. Может, у других сестер все иначе? Мы не говорим о маминой смерти. Мы не говорим об отце. Кит никогда не пыталась понять мою боль, а я, наверное, тоже не задумывалась о ее страданиях. Когда знаешь кого-то всю жизнь, легко поверить, что ты понимаешь, как этот человек мыслит. Чаще всего я заранее угадываю не только то, что она скажет, но и каким тоном и с какими жестами. Где-то в глубине души я всегда буду видеть в ней вредную мелюзгу, которую нужно приструнить, а она будет видеть во мне помыкающую ею зануду. Может, ее тоже до сих пор терзают причиненные мне большие и мелкие обиды? Утешаю себя тем, что почти не помню ее проступков, только свои собственные. Остается надеяться, что и она тоже не помнит моих. Почему мы не могли просто попросить прощения? Потому что обычного «прости» в моем случае никак не хватит. Если бы я знала, какие слова помогут хоть как-то загладить мою вину, я бы давно уже их сказала.

Снег продолжает сыпаться так густо, будто на небе прорвало дамбу. Он собирается горкой на голове, вцепляется в плечи, грозя похоронить меня заживо, как бы быстро я ни шагала. Угольные облака расступаются, открывая взгляду безразличный лик луны. Проверяю часы и решаю, что пора сделать перерыв на ужин. Большой дом высится впереди: притихший, словно безмолвный наблюдатель. Прибавляю шаг, направляясь к его темной пустоте.

Через десять минут дохожу до огорода. Крошечные фонарики подсвечивают дорожки, отбрасывая на сугробы призрачные тени. Грядки пустуют. Пытаюсь представить «Уайзвуд» в летний сезон. Может, когда все расцветает, здешние виды не так сильно напоминают творения Тима Бертона.

Промерзшая до костей, открываю дверь в столовую. Меня окатывает волной тепла. Безуспешно пытаюсь пригладить взлохмаченные волосы, а потом решаю: наверное, не так уж плохо, что здесь нет зеркал.

В столовой стоят шесть длинных деревянных столов. В дальнем конце зала – прилавки с едой. За ними виднеется промышленная кухня. В столовой царит шумная суета, за всеми столами кто-то сидит, хотя и не все места заняты. Навскидку здесь наберется человек двадцать. Большинство знакомы друг с другом. Они переговариваются и смеются, возвращаясь от прилавка с подносами, полными горячей еды. В воздухе висят ароматы тмина, орегано и базилика. У меня урчит в животе.

Ищу взглядом Кит. С каждым незнакомым лицом у меня внутри все обрывается. Гости наблюдают за мной, когда я прохожу мимо. Спешу к прилавку, хватаю тарелку и встаю в очередь, в которой уже ждут четверо гостей. В двух емкостях с подогревом обнаруживаются пенне и томатный соус. В третьей лежат булочки. Вздрагиваю, заметив работницу столовой.

Она тоже лысая. Свет флуоресцентных ламп отражается от ее блестящей макушки. Какова вероятность, что все здешние сотрудники обрили головы, чтобы поддержать больного раком родственника? Когда подходит моя очередь, внутри все переворачивается.

– У вас чудесные волосы, – говорит она. – Как вы добились такого блеска?

Меня сбивает с толку обыденность этого вопроса.

– Делаю маски. Звучит дико, но раз в неделю я взбиваю яйцо, распределяю по волосам расческой, а через пятнадцать минут смываю. Намного дешевле, чем салонный уход.

– Боже, такая красота. – Она поглаживает свою гладкую макушку. – Вы, наверное, новенькая. Добро пожаловать в «Уайзвуд». Я Дебби. Я здесь все готовлю.

На вид Дебби лет за пятьдесят. У нее золотисто-коричневые глаза с опущенными уголками. Такое ощущение, что их тянет вниз вся жесть, которую Дебби успела повидать за свою жизнь.

– Натали. – Тянусь за рукопожатием, но женщина продолжает держать руки по швам. Я неловким жестом указываю на еду. – Соус очень вкусно пахнет.

Дебби отвечает, не глядя мне в глаза, словно обращается к красной жидкости в кастрюле:

– Ой, да что вы. Я ужасно готовлю. Хоть и очень стараюсь исправиться.

– Уверена, все просто чудесно. – Протягиваю ей тарелку. – Вы ведь работаете с Кит, верно?

Она напрягается:

– Откуда вы ее знаете?

– Не подскажете, где ее найти?

Дебби сжимает мою тарелку. Готова поспорить, она выглядит уставшей даже после десяти часов сна.

– Как, вы сказали, вас зовут?

Помедлив, я отвечаю:

– Натали Коллинз.

Она резко поднимает взгляд на меня, а потом принимается наполнять тарелку. Заглядываю на кухню поверх ее плеча, высматривая сестру. Дебби протягивает мне полную тарелку:

– Я не знаю, где она, но здесь вы ее не найдете. Она слишком ценная сотрудница, чтобы работать на кухне.

Дебби потирает запястья, а затем заговаривает со следующим человеком в очереди, показывая мне, что разговор окончен.

Я ошарашенно поворачиваюсь лицом к залу. «Слишком ценная сотрудница» – это что вообще значит? Тарелка подрагивает в руках, когда я воображаю свою сестру в числе дюжины наложниц, принадлежащих этому непонятному Гуру. Если я смогу найти его, то и Кит наверняка будет где-то рядом.

Я снова пробегаюсь взглядом по столам и с облегчением замечаю Хлою рядом с двумя молодыми женщинами.

– Не против, если я подсяду? – спрашиваю я.

Хлоя похлопывает по соседнему стулу. Сейчас она держится намного дружелюбнее, чем на пароме. Она знакомит меня с двумя девушками, с которыми сидит за одним столом, Эйприл и Джорджиной. На вид они ровесницы Кит. Девушки хорошо одеты – явно при деньгах.

Хлоя продолжает говорить:

– Эйприл и Джорджина завтра едут домой.

Эйприл (невысокая, пухлая, веселая, одетая, как манекен в магазине спортивной одежды «Лулулемон») кивает и встряхивает каштановым каре:

– Это место реально перевернуло мою жизнь, но пора домой.

Джорджина, гибкая, в шелковом платье, с огромными солнечными очками на макушке (нелепый наряд для такой погоды), смеется:

– Знаю, прозвучит ужасно, но, кажется, заполучить назад телефон мне хочется почти так же сильно, как увидеть родных.

Наконец-то нормальные люди.

– А почему вы сюда записались? – спрашиваю у обеих.

Они работают в разных сферах, но истории у них похожи. Джорджина инвестбанкир и работает по восемьдесят часов в неделю. Эйприл юристка, специалистка по интеллектуальной собственности, и тоже пашет день и ночь. У обеих были панические атаки, после которых они и подали заявки в «Уайзвуд».

Джорджина покручивает тонкое серебряное колечко, продетое в прокол в ушной раковине.

– Я впервые взяла отпуск с тех пор, как устроилась на работу шесть лет назад. Поначалу я и не хотела отдыхать – знала, что тогда не достигну годовой цели. Когда начальница конкретно насела на меня насчет отпуска, я готова была недельку отдохнуть где-нибудь в Греции или Монако, желательно с джин-тоником в руке. Она уставилась мне в глаза и сказала: «Джордж, тебя шесть лет мучают панические атаки. Думаешь, неделька на европейском пляже тебе поможет?» И предложила мне поехать в «Уайзвуд». – Джорджина разводит руками. – И вот я тут.

– А я, наоборот, – говорит Эйприл, – увлекаюсь самосовершенствованием. Перечитала большинство книг о саморазвитии и перепробовала почти все существующие виды отдыха. Терапия молчанием, йога, женская сила, несколько роскошных курортов, о которых упомянула Джорджина. Даже в самых шикарных отелях у меня начинало покалывать в груди, как только я брала в руки телефон. Пока я поддерживала связь с повседневной жизнью, улучшений не было. Просто катила дальше эту банку с тревожными мыслями и не могла перезагрузиться.

– Вы рады, что приехали?

Обе кивают с энтузиазмом.

– У меня не было панических атак с самого приезда. Этот результат сам по себе стоит потраченной суммы, – добавляет Джорджина. – Плюс я поняла, как перестать из-за них беспокоиться.

– И как перестать приравнивать себя к своим достижениям, – вставляет Эйприл.

– И еще я нашла неплохую подругу. – Джорджина подмигивает Эйприл.

– Это были самые насыщенные шесть месяцев в моей жизни. – Эйприл широко улыбается. – Но насыщенные хорошими событиями. Каждый день ты стараешься проработать собственные проблемы и помочь другим, но одновременно ты делаешь кучу всяких сумасшедших упражнений, типа катания на деревьях и огненного чистилища.

Хлоя округляет глаза.

– Знаю, звучит дико. Все из наших однокурсников как минимум один раз отказывались выполнять задания, но в конце концов мы все до единого со всем справились. Ты даже не представляешь, насколько страх управляет твоими решениями, пока не окажешься здесь. Чем дольше я тут находилась, тем больше убеждалась, что мне все по плечу.