Текст книги "Львы Сицилии. Закат империи"

– Отвезти вас туда?

– Спасибо, не нужно, я хотел бы пройтись пешком. Поезжай-ка, дружище, за своим хозяином, – говорит Иньяцио и дает кучеру на чай.

Экипаж трогается с места. Слышен лишь стук колес по мостовой.

Иньяцио поднимает голову, смотрит на балкон дома Джузеппины. Ставни закрыты. Похоже, дома никого нет.

Он тянет руку к колокольчику у двери. Отводит руку, отступает назад.

* * *

Иньяцио плохо ориентируется в городе, но знает, как пройти на виа Канебьер. Там он берет извозчика и просит отвезти его к дому Камиллы.

Дом Клермон расположен в тихом переулке неподалеку от форта Гантом. Элегантные белые особняки, кажется, сверкают на солнце. Из окон свисают флаги, на многих мужчинах армейские мундиры. Иньяцио понимает, что здесь живут семьи военных.

Он выходит и отпускает экипаж. Подходит к двери, втайне надеясь, что Камиллы нет дома.

Второй раз за эти два дня он нарушает завет отца: слушать голову, а не сердце.

Стучит в двери, делает шаг назад, ждет.

Еще не поздно уйти, думает он, и в этот момент пожилая горничная в сером платье открывает дверь.

– Мадам Клермон дома? – спрашивает Иньяцио, снимая шляпу.

Сверху доносится веселый женский голос. Звуки шагов по лестнице.

– Que se passe-t-il, Agnès?[6]6
  Что происходит, Агнесса? (фр.)


[Закрыть]

На ступенях лестницы стоит Камилла. На ней домашнее платье в цветочек, волосы распущены по плечам – значит, она заканчивала прическу.

Улыбка медленно сходит с ее лица.

Он опускает глаза. У крыльца высеченная из мрамора собака, кажется, готова укусить его за лодыжку.

– Pardonne-moi d’être venu sans te prévenir[7]7
  Прости, что я без предупреждения (фр.).


[Закрыть]. – Голос у него тихий, даже робкий.

Камилла качает головой, проводит ладонью по губам.

Горничная растерянно переводит взгляд с хозяйки на гостя и обратно.

Иньяцио отступает на шаг.

– Извини, – смущенно произносит он. – Вижу, ты занята. Всего хорошего!

Иньяцио надевает шляпу.

– Подожди! – Камилла бросается по ступенькам вниз, протягивает руку, желая его удержать. – Ты застал меня врасплох… Проходи.

Горничная отходит в сторону, пропуская Иньяцио. Камилла что-то говорит ей шепотом, и женщина поспешно уходит.

– Проходи. Пойдем в гостиную.

В просторной светлой гостиной стоят обитые темным бархатом диваны, стены украшены натюрмортами и морскими пейзажами. Есть здесь и экзотические предметы, очевидно, привезенные хозяином дома: резной бивень, египетская статуэтка, изящные шкатулки из дерева и перламутра и даже из бронзы арабской работы. Пока Иньяцио их рассматривает, горничная ставит на столик из красного дерева поднос с двумя кофейными чашками и вазочку с печеньем.

– Мерси, – говорит Камилла. – Ступай домой, Агнесса. Придешь позже.

Горничная уходит с легким поклоном. Камилла поворачивается к Иньяцио.

– У нее сегодня родился внук, нужно помочь дочери, – объясняет она. – Похоже, были трудные роды.

На лицо Камиллы набегает тень, внезапная грусть с оттенком горечи.

– Бедная девушка сейчас одна. Ее муж в море, и неизвестно, когда вернется… Он с моим мужем на корабле «Альхесирас»…

Камилла садится, разливает кофе, затем кладет ложку сахара себе в чашку. Поднимает голову:

– Тебе две, верно?

Иньяцио стоит у окна. Кивает.

Наконец садится напротив Камиллы. Пристально смотрит на нее. Свет, проникающий сквозь гардины, пляшет в ее волосах красноватыми бликами.

Кофе пьют молча. Поставив чашку на блюдце, Камилла поднимает на Иньяцио глаза:

– Зачем ты пришел?

Ее голос звучит так твердо, что Иньяцио теряется. Эта суровость его настораживает. Она защищается, думает он. От меня? От прошлого?

– Поговорить с тобой, – признается он. С ней быть честным легко, именно благодаря Камилле он узнал себя. Когда-то он без труда понимал ее душевное состояние, ведь она была с ним всегда откровенна.

А сейчас?

Они расстались после того, как Иньяцио признался, что у него не хватает смелости изменить свою жизнь, он не может обмануть ожидания отца. Он – наследник дома Флорио, ничто не в силах изменить его судьбу. Брак по расчету был простым и неизбежным следствием этого выбора. Слушай голову, а не сердце.

Долгое время после расставания Иньяцио не мог читать ее письма, избегал спрашивать о ней. Успех, власть и богатство, словно невидимые гири, утянули в глубину его души страдания, раскаяние за обман любимой женщины, сожаление о том, что все могло бы сложиться иначе. Время от времени воспоминания, как приливы, захлестывали его, и он в какой-то степени даже благодарен им за боль, которую они причиняли, потому что в ней соединялась горечь не до конца угасшего чувства и наслаждение от обладания тайной: эти воспоминания, эта непрожитая жизнь принадлежали ему и только ему.

Но Камилла? Как сложилась ее судьба?

Он ничего не знал. Он решил, что ничего не хочет знать. Как она жила все это время? Была ли она счастлива? У него есть дело, его бремя и благословение, а чем занята она?

– Я знаю, мне не следовало приходить, это может вызвать пересуды. Но сегодня…

– Сегодня – что? – Она ставит чашку на поднос, смотрит ему прямо в глаза. – Что тебе нужно от меня, Иньяцио?

Твердый взгляд, решительный тон. Где та Камилла, какую он помнит, со слезами смотрящая ему вслед? Слова застревают у него в горле. Что скрывается за этими упреками? Обида – безусловно. Но, возможно, и страсть? Внезапно он понимает, что разучился чувствовать ее состояние, что перед ним совсем не та Камилла, которая умоляла не бросать ее. И дело не только в том, что прошло много лет.

Есть ошибки, которые не исправить. Они замуровывают вход в прошлое.

Слова даются Иньяцио с большим трудом. Он внезапно понимает, зачем ему нужно было встретиться с Камиллой еще раз.

– Но сегодня я пришел, потому что хотел… извиниться за то, что случилось тогда. Из-за меня.

– По твоей вине, – уточняет она, и ее голубые глаза темнеют. – Истинная причина в другом, а вина – твоя.

Иньяцио ставит чашку на поднос, кофе выплескивается на блюдце.

– Из-за меня или по моей вине, какая разница? – не скрывая раздражения, говорит он, задетый за живое. – Да, я мог бы поступить иначе, но у меня были и есть обязательства. Тогда – по отношению к отцу. Сегодня – по отношению к семье.

Камилла встает, подходит к окну. Руки скрещены на груди.

– Знаешь, вчера вечером я кое-что поняла. – Она говорит торопливо, отрывисто. – Власть – вот чего ты жаждал больше всего на свете, Иньяцио. Власть и признание в обществе. Ты не выбирал между родителями и нами: ты просто выбрал себя.

Камилла поправляет прядь волос. Голос ее дрожит.

– Вчера я наблюдала за тобой: уверенность в словах, в жестах… И тогда я поняла: тот мальчик, которым ты был, – это тот мужчина, которым ты стал. Глупо, что я думала иначе. Поверила, что нужна тебе. Ты никогда не нуждался ни в чем, кроме дома Флорио.

У Иньяцио заныло в груди, как от тяжелой утраты. Нет, думает он, это не она. Она не может говорить мне такие слова.

Он энергично встряхивает головой:

– Неправда, черт возьми. Нет! – Он вскакивает на ноги, хватает Камиллу за плечи, будто хочет ее встряхнуть. В ее взгляде испуг. Тогда он опускает руки, принимается ходить по комнате большими кругами, проводя руками по волосам.

– Мне пришлось так поступить, у меня не было выбора. Я не мог иначе. Ты знаешь, кто я на Сицилии, в Италии, кто я для моего народа? Ты знаешь, что значит быть Флорио? Мой отец создал наш дом, но это я сделал его великим, я.

Камилла дает ему выговориться, затем подходит к нему, гладит по щеке. В ее глазах печаль, такая глубокая, что в ней мгновенно тонет ярость Иньяцио.

– У тебя не было выбора? Ты просто не хотел выбирать. Ты сделал дом Флорио великим? Да, но какой ценой, mon aimé?[8]8
  Моя любовь (фр.)


[Закрыть]

Какой ценой?

Внезапно вся жизнь проносится у него перед глазами, как тогда, когда он тонул. Вот он идет с отцом в контору. Вот рабочие завода «Оретеа» слушают его. Вот он встречает Джованну, не слишком красивую, не богатую, но умную, решительную, а главное, дворянских кровей, – именно о такой партии для него они с отцом мечтали. Вот его дети, растущие в поистине королевском дворце. Его вес в политике, министры, которые хвалятся дружбой с ним. Художники, писатели, желающие попасть в Оливуццу.

Корабли. Деньги. Власть.

И вдруг – темнота. В свете хрустальных люстр и блеске столового серебра Иньяцио видит лишь собственное отражение, деформированное, как в кривом зеркале, – словно одиночество, пронизывающее все его существование, вырвалось наружу. Он знает, что не обладает ничем, кроме денег, вещей, людей.

Обладать. У него нет ничего своего, того, что действительно принадлежало бы только ему. Кроме воспоминаний о ней.

Камилла берет его руки в свои, пальцы их ладоней переплетаются.

– Мне больше нечего сказать тебе, Иньяцио. Я рада, что ты здоров, богат и знаменит, как ты всегда хотел. Но мы… от нас ничего не осталось.

Иньяцио смотрит на их сплетенные руки.

– Нет, это не так. Есть ты. – Голос у него глухой, хриплый. – Все, чего я добился в жизни, я сделал во многом благодаря и тебе… памяти о тебе. Памяти о нас.

Он поднимает голову, ищет ее взгляд. Теперь он совсем беззащитен.

– Я думал, этого хватит на всю жизнь, но нет… Прости меня, я причинил тебе столько боли. Вчера вечером ты увидела мужчину, каким я стал. Теперь я вижу, какой стала ты, да что там, всегда была: сильной, смелой. Способной меня простить.

– Я не могу тебя простить.

– Почему?

– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.

Иньяцио смотрит на нее, не в силах ответить. Он обрек их на одиночество. Свое одиночество он облачил в золото и авторитет. Но она? Снова этот мучительный вопрос, безграничное, безмерное чувство вины перед ней.

– А ты… – наконец-то смог выговорить он. – Как ты нашла в себе силы жить дальше?..

Камилла смотрит на него с горькой улыбкой.

– Как после кораблекрушения. После того, что произошло… я долго выздоравливала, но так до конца и не оправилась. Через два года встретила Мориса, своего будущего мужа, но к тому моменту я была уже лишь наполовину женщиной.

Иньяцио отступает назад. Выздоравливала?

Он тихо спрашивает, чувствует, как внутри него все дрожит, он чего-то не знает, чего-то не понимает.

Камилла наклоняет голову вбок. Все прошедшие годы пробегают по ее лицу.

– Я потеряла ребенка, – говорит она на одном дыхании.

– Ребенка? – Руки Иньяцио опускаются. Ощущение, будто он получил пощечину. – Ты была…

Камилла снова садится на диван. Бледная, она закрывает лицо руками.

– Я писала тебе, рассказывала обо всем. Ты не отвечал. Сначала я думала, что ты не хочешь, а потом решила, что кто-то, может быть, твой отец, прячет мои письма…

Письма.

Письма, черт возьми, те самые письма, которые он не решался открыть, потому что не хотел чувствовать боль, не хотел слышать ее упреки, ведь все закончилось, какой смысл рвать себе душу? Зачем толочь воду в ступе?

Ноги подкашиваются. Нужно сесть. Все воспоминания – вот они вместе, их тела тесно прижаты друг к другу, она улыбается, смотрит на него влюбленными глазами – рассыпались в одно мгновение. У него мог бы быть ребенок, ее ребенок, но…

– Я поняла, что беременна, и через несколько дней потеряла ребенка. Не успела осмыслить, как все кончилось. Я не знаю, почему это произошло, может, от горя, может, судьба… как знать. Когда началось кровотечение, я была в Провансе, далеко от города. Что я могла поделать?.. – Она говорит тихо, не глядя на него, на лице застыла гримаса боли. – Удивительно, как я сама выжила.

Камилла решительно встает, поворачивается к Иньяцио.

– Позже мне сказали, что еще одна беременность сведет меня в могилу. У меня никогда не будет детей. Вот что ты наделал, Иньяцио.

Иньяцио боится посмотреть на нее. Камилла наклоняется, берет его за подбородок, как делала раньше, когда хотела поцеловать.

– Ты забрал у меня все.

– Я не знал… Я не мог. Я… – Иньяцио трудно дышать. Ему вдруг становится ужасно неприятен запах кофе, остывшего в чашках, и запах женщины. Они кажутся ему тошнотворными.

– Я гнал прочь все мысли о том, что произошло меж нами, и так и не открыл твои письма. Я хранил их, и сейчас храню, нераспечатанными. Расставание с тобой было болью.

Но как ничтожна моя боль сейчас, как незначительна. Как бесполезны мои извинения…

Она качает головой. На мгновение кажется, будто лицо ее смягчается прощением, но Иньяцио понимает, что это горечь. Разочарование.

– Теперь уже неважно. Даже если бы ты узнал о том, что произошло, сомневаюсь, что ты вернулся бы. Твои слова лишь подтверждают то, что я давно поняла… – Она вздыхает. – Ты просто трус.

Иньяцио в отчаянии обхватывает голову руками.

Пустота. Все, что он хранил в своей памяти, превратилось в ничто. Его тайная, воображаемая жизнь, его мечты и желания – груда обгоревших костей, руины, на которые плеснули негашеной известью.

Слабый, разбитый, опустошенный чувством вины. Таким Иньяцио себя ощущает. Он поднимает голову, встает. Тошнота сжимает горло, в груди жжет. Комната потемнела, поблекла, и даже Камилла, кажется, внезапно постарела.

Он хотел бы сказать ей, что любил ее так, как любят несбыточные мечты. Он хотел бы сохранить хоть что-то из своей иллюзии.

– Прости меня. Я…

Она не дает ему договорить. Прикладывает палец к его губам, гладит его ладонью по лицу, и в этом жесте и нежность, и злость.

– Ты. Ну да, всегда ты, только ты.

Камилла отводит руку, указывает на дверь:

– Уходи, Иньяцио.

* * *

Иньяцио не помнит, где и сколько времени он бродил после того, как ушел из дома Камиллы. Помнит только, что внезапно увидел мачты и дымовые трубы, сложенные паруса и телеги, груженные товаром.

Старый порт.

Он озирается по сторонам, будто только что проснулся.

Крутит на пальце золотое отцовское кольцо, надетое вместе с обручальным, думает, что оно значит. Ловит себя на мысли, что хочет избавиться от него, выбросить в море, далеко в море, больше не чувствовать эту тяжесть на безымянном пальце. Бросить все, отказаться от всего.

Но как? Это кольцо принадлежит его семье. Оно – часть истории Флорио. Как и обручальное кольцо, свидетельство его выбора.

Он идет к дому Франсуа и Джузеппины. Хватит, пора возвращаться в Палермо.

Он – Иньяцио Флорио, но и он не может исправить свое прошлое, изменить судьбу. Даже боги не обладают такой силой. Он просчитался, он побежден и теперь выплачивает огромную контрибуцию.

Он не думает ни о Джованне, ни о детях.

У него мог быть еще один ребенок, другая жизнь, другая судьба.

Размышляя так, он подходит к дому Мерле.

Поднимается на крыльцо, стучится в дверь. Джузеппина открывает, целует брата.

– Что-то ты поздно. Все в порядке на place de la Bourse?[9]9
  Биржевой площади (фр.).


[Закрыть] – Она хмурит лоб.

Недавние события кажутся ему очень далекими.

– Да, – лаконично отвечает Иньяцио. – Франсуа вернулся? Я знаю, у него были проблемы…

Сестра пожимает плечами, словно говоря: ничего особенного. Смотрит на Иньяцио и замечает, что тот расстроен. Ей хочется узнать почему, но она удерживается от расспросов. Пусть брат сам все расскажет.

Иньяцио идет за ней в гостиную. Джузеппина бегло просматривает письма, лежащие на столе, выбирает некоторые конверты и передает брату.

– Пришли для тебя утром из Палермо вместе с телеграммой от Лагана.

Иньяцио находит среди конвертов письмо от Джованны и письмо от Джулии.

Он опускается в кресло, раскрывает конверты.

Жена пишет о доме, о детях. Пишет, что Иньяцидду ведет себя хорошо, он стал более ответственным. Они недолго пожили на вилле у холмов, где воздух свежее, и в гости приезжал Антонино Лето. И Альмейда с женой тоже навестили. Жизнь идет спокойно, но без него дом кажется пустым. «Надеюсь, ты скоро вернешься», – заканчивает письмо Джованна. В ее скромности и целомудрии – отстраненность, позволяющая скрывать сильные чувства, любовь, которую она дает ему, ничего не прося взамен.

У Иньяцио сжимается в горле.

А вот и письмо от Джулии, его малышки.

Робким детским почерком дочь пишет, что хочет показать ему, как она научилась рисовать: на обратной стороне листа рисунок карандашом – пуделек, одна из их собачек в Оливуцце. Пишет, что мама и донна Чичча учат ее вышивать, но без особых успехов. Ей нравится наблюдать, как рисует Антонино Лето, и она следует за ним по пятам, когда он рисует у них в парке. В конце пишет, что мама без него скучает. «И я тоже жду не дождусь, когда ты приедешь».

Обычное письмо маленькой девочки отцу, которого она обожает и которого не видела уже давно.

В душе у Иньяцио происходит беззвучная катастрофа.

Он чувствует на себе пристальный взгляд сестры.

– Все в порядке там, в Палермо? – спрашивает она.

Он молча кивает. Потом встряхивает головой, словно просыпаясь ото сна.

– На следующей неделе поеду домой, – говорит он. – Они ждут меня. Я нужен моей семье.

– И правильно, – вздыхает Джузеппина, поджав губы.

Олива

Декабрь 1883 – ноябрь 1891

Любящее сердце далеко видит.

Сицилийская пословица

18 октября 1882 года на банкете, устроенном избирателями городка Страделла в Ломбардии, депутат от этого округа, глава кабинета министров Агостино Депретис произнес речь, в которой подчеркнул возвращение к политике трансформизма. Впервые об этом он заявил в той же Страделле восемь лет назад. Исчезает разделение на правых и левых, на смену которому приходит, по словам историка Артуро Коломбо, «поглощение, расчетливое и искусное, персонажей и идей, принадлежавших к различным оппозиционным течениям». Успех этой программы проявился уже на выборах «с расширенным избирательным правом» (2 миллиона человек из более чем 29 миллионов получили право голоса), состоявшихся 29 октября: левые Депретиса победили, а в палату депутатов были избраны 173 «министерских» депутата, то есть формально не связанных с какой-либо партией. Начинается период, когда итальянская политика опирается не столько на идеологию, а балансирует между потребностями, содействием и уступками.

Чтобы преодолеть изоляцию на международной арене и в ответ на так называемую тунисскую пощечину (французская оккупация Туниса, на который у Италии были свои виды), 20 мая 1882 года Италия подписала договор о взаимной поддержке, в том числе и военной, с Германией и Австрией (Тройственный союз). Колониальные аппетиты Италии растут, в центре ее внимания оказывается Абиссиния, где заняты порты Асэб и Массауа (1882 год), но политика экспансии затормозилась после поражения итальянских войск при Догали (26 января 1887 года). Франческо Криспи, возглавивший правительство после смерти Агостино Депретиса (29 июля 1887 года) не скрывал своих империалистических амбиций, и весной 1889 года итальянская армия возобновила наступление на Асмеру. Тогда император Абиссинии негус Менелик II согласился подписать Уччальский договор (2 мая 1889 года), по которому Италия устанавливала протекторат над Эфиопией (Абиссинией). 1 января 1890 года Эритрея объявляется «итальянской колонией», но в октябре того же года Менелик в письме королю Умберто I оспаривает толкование Уччальского договора. Последовал международный скандал, в результате Криспи был вынужден уйти в отставку.

Вступление Италии в Тройственный союз негативно повлияло на ее отношения с Францией, главным торговым партнером. Страна пребывала в «великой депрессии», итальянское правительство фактически отказалось от политики свободной торговли, принятой во времена «Исторических правых», и в 1887 году повысило таможенные тарифы на импортные товары, намереваясь защитить зарождающуюся национальную промышленность (в первую очередь текстильную и металлургическую, а также судостроительную). Разразилась настоящая тарифная война, пострадал в основном Юг Италии, где резко прекратился экспорт вина, цитрусовых и масла во Францию.

15 мая 1891 года папа Лев XIII опубликовал энциклику Rerum Novarum, в которой рассматривался «рабочий вопрос», поскольку «крайне необходимо в нынешних условиях прийти на помощь пролетариату, который часто находится в жалком положении, недостойном человека». Критикуя как либерализм, так и социализм, энциклика подчеркивает милосердие Церкви и ее право вмешиваться в социальную сферу.

Для египтян она была даром богини Исиды. Для евреев – символом возрождения. Для греков она была святыней Афины, богини мудрости. Для римлян – деревом, под которым родились Ромул и Рем.

Олива – дерево с узловатым стволом и серебристо-зелеными листьями. Его теплая, золотистая древесина устойчива к вредителям: мебель из оливы долго живет, хранит память, передается по наследству.

Но и это еще не все.

Попробуйте сжечь оливу или срубить ее. Пройдет много времени, пройдут годы, но рано или поздно из земли прорастет сердитый, упрямый побег и вернет раненое дерево к жизни.

Чтобы уничтожить оливу, нужно ее выкорчевать. Вырвать все корни, перекапывая землю до тех пор, пока от них не останется и следов.

Вот почему олива еще и символ бессмертия.

Оливы на Сицилии, наряду с цитрусовыми, самые популярные деревья. Нет ни одного сада или огорода, где бы они не росли. Некоторые из них были не выше кустарника в 827 году, когда арабы завоевали Сицилию; они все еще росли летом 1038 года, когда на острове высадились норманны; росли и в 1282 году, когда вспыхнуло восстание против Анжуйской династии; росли и в 1516 году, когда прибыли испанцы; и в 1860 году, когда на остров ступил Гарибальди…

Творения древние, смиренные, монументальные, священные.

Перед входом на виллу Флорио в Оливуцце продолжает жить единственное оливковое дерево. Кажется, оно предоставлено самому себе: пленник бетонного вазона, в котором ему тесно, тянет одичавшие ветви к парковке у дома.

Последний немой свидетель истории трагической и прекрасной.

* * *

В декабре 1883 года Иньяцио встретил в коридорах сената Абеле Дамиани. Уроженец Марсалы, бывший гарибальдиец, а ныне член парламента, Дамиани во всех отношениях человек своего времени, даже внешне: пышные усы, кустистые брови.

– Сенатор! К вам можно так обращаться?

Иньяцио раскрывает руки для объятий, смеется и отвечает:

– Вам можно.

Мраморный пол отражает их обнявшиеся фигуры, стены отражают их смех.

– Можете называть меня, как вам угодно, Дамиани.

– Дон Иньяцио, вот так встреча! На континенте! – восклицает Дамиани, потирая руки. – Я бы даже сказал, в самом сердце итальянского королевства! – добавляет он со смехом.

В Палаццо Мадама, некогда принадлежавшем семье Медичи, с 1871 года разместилась верхняя палата Королевства Италия, хотя, чтобы сократить расходы, Криспи неоднократно пытался объединить две палаты парламента под одной крышей. Выбор был сделан комиссией: после долгих споров остановились на здании, которое называлось так же, как и дворец в Турине, где находилась первая резиденция сената. Сенат переехал в Рим, но все осталось как было: в Палаццо Мадама заседают не сенаторы, избранные народом, а принцы Савойской династии по достижении двадцати одного года, а также счастливчики, избранные королем и назначенные пожизненно в сенаторы, если им исполнилось сорок лет и они относятся к одной из двадцати категорий, перечисленных в статье 33 Альбертинского статута: министры и послы, офицеры «сухопутные и морские», судьи и адвокаты. А также «лица, которые в течение трех лет уплачивали три тысячи лир прямого налога со своего имущества или своего промышленного предприятия»[10]10
  Примерно 13 500 евро. Сумма, относительно небольшая по нашим временам, но значительная для тех лет. (Прим. автора.)


[Закрыть].

Такие, как Иньяцио Флорио.

Дамиани отступает назад, смотрит на Иньяцио, разводит руками:

– От всей души поздравляю, дон Иньяцио! Наконец-то здесь появился человек, разбирающийся в экономике страны!

Иньяцио скоро исполнится сорок пять лет. Его взгляд, как обычно, сдержан и невозмутим – кажется, его невозможно вывести из себя.

– Куда направляетесь? Если, конечно, позволите поинтересоваться… – Дамиани понижает голос, теребя золотую цепочку от часов.

Проходящие мимо клерки и рассыльные почти не обращают на них внимания. В Палаццо Мадама так много сицилийцев, что никто не удивляется, когда слышит разговор на диалекте.

Иньяцио кивает подбородком на кабинеты в конце коридора:

– К Криспи.

– Я только что оттуда. С радостью вас провожу.

Абеле Дамиани идет рядом с Иньяцио, они тихо беседуют меж собой.

– Он очень переживает из-за дела Мальяни и имеет зуб на Депретиса, который выдвигал его на должность министра финансов. Этот Мальяни ни на что не годен. Согласитесь, Мальяни даже бумажки не способен носить, не говоря уж о том, чтобы заниматься финансами!

– Депретис знает, кого брать себе в кабинет, – говорит Иньяцио очень тихо, почти шепотом. – Гроза морей.

Дамиани останавливается перед дверью, стучит.

– Здесь все акулы, дон Иньяцио.

– Входите! – отвечает громоподобный голос с плохо скрываемым раздражением.

Иньяцио входит в кабинет, следом за ним Дамиани.

Криспи сидит за столом, погрузившись в чтение бумаг, и не смотрит на вошедших. В холодном декабрьском свете его жесткие усы кажутся совсем седыми. На столе кипы бумаг, открытые папки, карандаши и перья, с которых капают чернила, скомканные черновики. Перед ним худощавый юноша с курчавой бородкой, в очках с металлической оправой, который что-то записывает, склонив голову.

– И чтоб ничего не выдумывали! – диктует Криспи. – Бумаги по бюджету должны быть представлены заранее. Не хватало еще, чтобы…

– Адвокат Криспи! Всегда приятно видеть ваш боевой настрой!

Криспи вздрагивает, порывисто встает:

– Дон Иньяцио! Вы уже здесь?

Иньяцио подходит к Криспи, секретарь почтительно отодвигается в сторонку. За рукопожатием следует обмен дежурными фразами, негромкими, вполголоса. Иньяцио твердо усвоил одно: даже у стен есть уши, они слышат то, что хотят услышать.

Дамиани мешкает, стоит рядом, ловит обрывки фраз. Он все понимает.

– Ладно, теперь я могу откланяться, – говорит он с кривой улыбкой. – Дон Иньяцио, всегда к вашим услугам.

Он выходит из кабинета, оставляя дверь открытой. Молчаливое приглашение, которого секретарь, похоже, не понимает или, возможно, ждет, что скажет адвокат. Тот бросает на него раздраженный взгляд.

– Продолжим позже, Фабрицио, – говорит Криспи, отступая в сторону и пропуская секретаря, который уже собрал свои бумаги в кожаную папку.

– Принести ликер, господин сенатор?

– Нет, спасибо.

Дверь закрывается. Франческо Криспи и Иньяцио Флорио остаются одни. На мгновение Иньяцио снова видит Криспи таким, каким знавал его в Палермо, когда войска Гарибальди высадились на Сицилии, и замечает, что тот совсем не изменился, хоть и прошел большой путь: депутат, председатель палаты, министр внутренних дел, фигура, уважаемая в Лондоне, Париже и Берлине… И все это время, невзирая на чины и звания – адвокат дома Флорио.

Они познакомились, когда Криспи был одним из гарибальдийцев. Теперь он – государственный деятель.

Возможно, он всегда был и тем и другим.

Криспи предлагает Иньяцио сесть и сам садится в кожаное кресло напротив. Молча протягивает Иньяцио сигару.

– Так что, сенатор? – спрашивает он, улыбаясь одними глазами.

Иньяцио делает затяжку, выпускает дым. Опустив глаза, отвечает в том же тоне:

– Только благодаря вам. Спасибо.

Криспи тоже затягивается, закидывает ногу на ногу.

– Совершенно естественно, что такой человек, как вы, стал сенатором. У вас прибыльное дело, вы платите в казну большие налоги…

– Вы прекрасно знаете, что я не из тех предпринимателей, которые по душе Депретису. Достаточно взять в руки газету «Персеверанца»…

– Газету промышленников Ломбардии, дон Иньяцио. Понятно, что она выступает против субсидий мореходству и южным компаниям. Важно, что ваши друзья вас поддерживают.

– Конечно, я знаю. – Иньяцио вспоминает статьи в римских газетах «Опиньоне» и «Ла Риформа». В последней Криспи имеет большое влияние, она выступала за субсидирование новых судоходных линий на Дальний Восток. – Однако ситуация весьма сложная… – Он делает паузу, пощипывает губы. – В наше время политика делается не здесь, а на страницах газет. Достаточно малейшего повода, чтобы началась грызня.

Криспи искоса смотрит на Иньяцио.

– Вы правы, но, как говорится, нет дыма без огня… Другими словами, для недовольства есть вполне обоснованные причины.

Губы Иньяцио растягиваются в саркастической улыбке.

– И вы туда же, синьор адвокат? Вопрос про старые корабли или слишком высокие тарифы? Какой именно?

– Оба. Буду откровенным, из уважения к вам и вашей семье: у «Генерального пароходства» есть старые корабли, настоящие развалины. Надо бы их заменить. А тарифы и в самом деле высоки.

Иньяцио тихонько постукивает кулаком по подлокотнику кресла.

– Тогда поторопитесь внести законопроект о субсидиях верфям, чтобы мы могли построить новые корабли на верфях в Ливорно. «Генеральное пароходство» в одиночку не справится. Вы знаете, что произошло на собрании акционеров в этом году. Лагана рассказал вам подробности, верно?

– Конечно.

– Тогда вам известно, почему я обратился с подобной просьбой. Компания переживает трудный период: фрахты сократились, иностранные компании выполняют те же маршруты, но используют новые комфортабельные суда, а цены предлагают ниже. Из-за цен на уголь растут транспортные расходы, а высокие пошлины на товары довершают дело.

Криспи молчит, поглаживая усы. Ждет, пока Иньяцио закончит говорить.

– В этом году компания не может себе позволить распределить прибыль. Надеемся, хотя бы акции не рухнут. На данный момент у нас нет денег, чтобы начать строить новые корабли.

Морщины на лбу Иньяцио стали как будто глубже.

– Рано панихиды петь, дон Иньяцио, покойника-то еще нет. Нужно думать, как делу помочь. – Криспи задумчиво смотрит на кончик сигары. – Теперь, когда вы здесь, дон Иньяцио, у вас есть возможность лично поговорить с теми, кто сможет помочь делу.

– Я уже пытался раньше.

– Тогда и теперь – не одно и то же. Теперь они должны к вам прислушаться. Отныне вы с ними в равном положении, а значит, посредники вам больше не нужны.

– Поэтому я и попросил вас помочь мне с назначением.

Иньяцио встает, принимается ходить по кабинету. Сигара тлеет в пепельнице.

– У дома Флорио много друзей. Лично у меня много друзей. Но мой вопрос выходит за рамки личных отношений.

Криспи понимающе кивает.

Власть. Знакомства. Связи.

– Вы, дон Иньяцио, достигли того, о чем ваш отец и не мечтал.

Иньяцио знает, он не такой жесткий и прямолинейный, как отец. Вести себя дипломатично, заводить выгодные знакомства, заключать союзы, не наживая при этом врагов, он учился сам. И эти уроки усвоил прекрасно.

– Знаю. – Иньяцио встречается взглядом с Криспи. – Но мир изменился. Сегодня нужно быть осторожнее.

В кабинете, обитом деревом и кожей, голос Криспи звучит тихо и вкрадчиво.

– Сегодня политика требует благоразумия, осторожности и… гибкости. Предательство друзей, смена политической ориентации – все это не имеет значения. – Взгляд Криспи становится жестким. – Взять, к примеру, Депретиса.

– Если кто-то хочет примкнуть к нам, измениться, стать прогрессистом, разве я могу ему помешать? Депретис постоянно говорил об этом. И, как только представилась возможность, приступил к действию. – Иньяцио криво улыбается. – Нельзя сказать, что ему не хватает постоянства. И прагматизма.