Текст книги "Байесовская игра"

Я резко и крепко схватил ее за волосы на затылке, она почти вскрикнула от неожиданности, она невольно подалась вперед.

Хорошо.

Вода попадала ей на грудь и живот, от воды было ощущение присутствия и прикосновения, она уже была возбуждена, зрачки расширены, она даже приподнялась на носочках, готовая отдаться.

– Не шевелись. Будь терпеливой.

Она смежила веки. Если бы она ответила: «Да, герр Бер», я бы, вероятно, не стал так долго ее мучить.

Теплая влага, приятное скольжение… Секс в душе или в ванне – по моему мнению, сущая глупость. Смазка тут же смывается, удобства никакого, нелепые движения и вода, которая все время попадает в глаза, в нос и в рот.

Но это не было сексом. Я развернул ее так, чтобы вода лилась ей на подбородок, она приоткрыла губы, моя рука еще не была в ней, но дразнила.

Я продолжал держать ее за загривок, как держат вовсе не человека, я уже сам был возбужден так, что поток горячей воды через промокшие брюки создавал эффект присутствия и для распирающих гениталий.

Если бы я не издевался, она бы кончила, как только я начал ее трогать. Все эти игры и прелюдии – подготовка, тот самый разгон кривой возбуждения – чтобы когда настает время разрядки, не пришлось долго ждать.

Теперь я держал ее крепко уже обеими руками, она выдыхала с субтоном, она уже была не со мной, не в душевой кабине. Я поворачивал ее голову так, чтобы поток воды перемещался по шее, груди, животу, чтобы поток воды соскальзывал вниз по внутренней стороне бедра, мимо моей ладони.

– Проси.

Она же этого хотела… Она хотела меня – и думала, что отдастся – и получит меня. Ее тело было музыкальным инструментом – как и все тела.

Она – хороший инструмент.

Я прекратил движения рукой – и она инстинктивно подставилась сама, прижимаясь, сводя ноги вместе. Я убрал руку.

– Пожалуйста, – выдохнула она.

– Еще.

Моя ладонь теперь лежала у нее на животе ниже пупка, мышцы были твердыми, она дышала часто, я смотрел ей в глаза.

– Пожалуйста, герр Бер.

Сколько нужно усилий, чтобы обуздать ураган? Я ощущал себя тем, кто повелевает природой. В ней была странная сила, трансцендентная, неземная, какая-то жуткая и одновременно прекрасная – как бездна, как вечность, как единство анимы и анимуса.

В хождении по грани есть всего одно правило – не быть жадным. Самонадеянности, слепой алчности, безудержности не место в искусстве извлечения удовольствия из боли. Если переешь, больше не захочется – долго не захочется…

Я вновь вошел в нее пальцами, нас разделял дюйм пустоты, заполненной брызгами – и слои моей одежды. Я плыл, она захлебывалась, я подставил ее лицо под воду, я хотел, чтобы она скулила, но она была бесшумна – как затишье перед бурей.

К черту.

У нее даже подкосились ноги, я держал ее уже бережно – как спасатели держат голову над поверхностью тем, кто наглотался воды. Я держал ее до тех пор, пока частые спазмы не прекратились, пока пульсация между ног не перестала ударять мне в ладонь, которую я по-прежнему прижимал к ее лобку.

Если бы я не держал ее, она бы соскользнула на пол душевой кабины.

Я выключил воду и отстранился – когда убедился, что она твердо стоит на ногах.

Дороти начала дрожать – но уже от озноба. Кожа на груди, левом плече и животе была красной, ожога не останется, но ощущать она его будет еще примерно сутки. Она смотрела на меня, я посмотрел на нее – а потом приблизился, чтобы поднять ее так же, под бедра, и вынести ее из душа.

С меня на пол лилась вода, ботинки хлюпали, когда я развязывал узел галстука – затянувшийся от влаги, оставивший малиновые следы.

Если растереть их, они тоже быстро исчезнут.

Я распрямил ее затекшие руки осторожно, я накинул ей на плечи белое большое полотенце, я вытирал ее, она стояла неподвижно.

Я тогда подумал, что я стал какой-то ненастоящий садист.

Я медленно спускался от ее плеч, спины, к талии, бедрам, я вытирал ее так, словно она была хрупким цветком, а не машиной для убийства. Я в тот момент ни о чем не думал, в голове была тишина – так, словно это я кончил, так, словно это меня размазало и разметало, разбило вдребезги.

Эрекция по-прежнему была заметна под мокрым костюмом, меня это не заботило.

Я оставил ее на минуту одну в ванной – чтобы принести одежду. Футболка, худи, джоггеры… Возможно, футболка ей будет узка в плечах.

Дороти не пошевелилась, она продолжала стоять посреди ванной комнаты с полотенцем на плечах. Она следила за каждым моим движением, я оставлял мокрые следы от траектории своего передвижения, мне было на это наплевать.

– Вытяни руки.

Я вложил одежду ей в протянутые ладони, она смотрела на мое горло.

Я погладил ее по мокрым волосам – сначала одной рукой, потом обеими. Я не мог вспомнить, кого и когда я еще так гладил – из людей.

– Очень хорошо, ты меня порадовала.

Она хотела повернуться, уткнуться носом мне в ладонь, подставиться под руку, но лишь дернула головой, опомнившись. Самоконтроль…

Глаза у нее были закрыты. Я ничего не сказал про это.

– Сейчас ты оденешься, я вызову тебе такси, ты поедешь домой. Когда ты оденешься, мы закончим.

Это не было уловкой, чтобы не завершать. Она оденется и уйдет, я приму душ и лягу спать. Я даже дрочить не стану, я устал.

И мне было удивительно спокойно.

Я наблюдал, как Дороти натягивает джоггеры, без белья, на узкие бедра, как с тенью сомнения, пробежавшей по лицу, надевает белую футболку – которая, действительно, была не по размеру. В худи она стала похожа на подростка-спортсмена.

Она ждала команды, заклинания, волшебного слова.

– Подойди.

Я чуть не сказал «рядом». Я улыбался, я хотел, чтобы она ушла, и при этом мне было с ней хорошо.

– Закрой глаза.

Я положил ладони ей на плечи, она вновь была теплой, приятно теплой. Кроссовки и носки я отдам ей уже в прихожей, я не отправлю ее домой в туфлях – пусть и туфли и платье она могла бы оставить себе.

Одежду я забирать обратно не стану.

Я не хотел ни о чем больше думать… Так странно.

– Я считаю до трех – и мы возвращаемся в мир людей, и ты откроешь глаза. Раз…

Ее ноздри расшились от вдоха, она сдерживала эмоции, она хотела нахмуриться, возможно, возразить. Тут нечему возражать. Это игра.

– Два…

Я убрал руки с ее плеч, руки у меня дрожали. Я сжал кисти в кулаки, затем разжал. Я сделал шаг назад, затем еще один.

– Три.

Для меня условные сигналы работали так же, как и для нее – так же, как и для собаки русского физиолога Павлова.

Она часто моргала, будто свет ванной комнаты был слишком ярким после долгой темноты. Я улыбнулся шире, я развел руки, я пожал плечами. С меня по-прежнему капала вода, мне было уже холодно…

Так вот почему руки дрожат.

Такси приехало почти сразу. У меня было ощущение, что я ее выпроваживаю, а не просто провожаю.

Когда Дороти Мэллори ушла, я поспешно убрал ее платье, украшения и туфли на дальнюю полку шкафа в гардеробной – так, словно они были частью ее физического присутствия.

20. Голос

[Германия, Берлин, Митте]

[Германия, Берлин, Шарлоттенбург]

– Я, по-твоему, похож на того, кто способен на жалость? Я, по-твоему, добрый?!

Девушка сидела на полу, макияж на ее лице уже расплылся, глаза были красные от слез.

– Пожалуйста…

– Прекрати реветь. Ненавижу, когда люди ревут.

Мы говорили по-русски, мы были в закрытой VIP-комнате ночного секс-клуба Кит-Кат, нас не слушали, никому до нас не было дела.

Я мог бы ее пытать, она могла бы орать – и никто бы не прибежал на помощь.

– В последний раз… Это было в последний раз…

Она уже прекратила ныть, она лишь сопела и закрывала лицо руками.

– Какая же ты дура, – сквозь зубы прошипел я. – Ему на тебя насрать.

– Нет!

– Это работа. Такая работа. Я тебе не папочка, не доктор и не психолог. И не, мать твою, священник, чтобы отпускать грехи!

Она вдруг встрепенулась, поползла по полу ко мне, схватила меня за ноги, я попятился, но врезался в низкий стол. Я резко схватил ее за руки, я сжимал кисти так, что еще немного – и сломал бы ей пальцы. Она не могла двигаться, она лишь скулила и терпела, потому что поняла, что не стоило так делать…

– Что ты должна была сделать?

– Понравиться.

– Что ты сделала?

– Ничего.

– Что ты за это получишь?

Она зажмурилась, руки ей было жаль – потому что она работала лицом и руками больше, чем всем остальным, пусть и была моделью и танцовщицей. Если я искалечу ей руки, она вообще ни на что не сгодится…

Я отшвырнул от себя ее руки, отпрянул и схватился за голову.

Последние три дня были настоящим адом. Все вокруг казались мне медлительными мухами, странно пучащими глаза и задающими мне одни и те же вопросы – словно я разговариваю на незнакомом им языке.

Кох спросил, нюхаю ли я… Я хохотал как ненормальный, я не мог успокоиться. Я ответил, что не нюхаю, а вот ему советую – раз даже он не догоняет, о чем я говорю.

Я иронизировал, он был умнее меня, но почему-то он меня не понимал.

Я знал, что он не станет подстраиваться даже из снисхождения – за это я его и уважал…

Я два вечера сидел в офисе, разгребая дела, рабочие и не касающиеся производства, я боялся возвращаться домой – потому что дома со мной разговаривал голос.

На работе он тоже разговаривал – но я ответил ему всего лишь раз, в своем кабинете, громко, так, что было слышно, и так, что Герда постучалась и зашла спросить, что случилось, и почему я ору.

Психиатры называют это продуктивной симптоматикой, аудиальной галлюцинацией. Алхимики называют это мистическим опытом.

Голос сказал, что он не голос в моей голове, а партрон.

Голос сказал, чтобы я не пугался и не вел себя как придурок – потому что потеря контроля, которую я боюсь, может произойти не из-за странностей в мыслях, а из-за странности в поведении – которое выглядит подозрительно для окружающих.

– А то я не знаю! Сука.

Я не выбирал выражения, я говорил, что думаю. Я не мог не отвечать вслух – слова сами рвались наружу.

– Помоги мне в последний раз. Ты же можешь. Ты все можешь…

Я на какое-то время выпал из реальности, я вернулся в комнату клуба, на полу, на коленях, по-прежнему стояла рыжеволосая девушка, голая спина у нее была в веснушках.

– Если ты еще раз обосрешься, Молли, я оторву тебе руки и отправлю твоему папаше почтой. Так, чтобы они ехали долго – и разложились прямо в коробке. Ты знаешь, как воняет тухлое мясо?

Она кивала, опустив голову.

Конечно, она знала. Я удивлялся, как она сохраняет здравомыслие, не сторчалась и не спилась – с таким прошлым, как у нее. Мне не было ее жаль, я не знал, что такое жалость – я просто понимал умом, что некоторые страшные вещи в этом мире происходить не должны.

Она – как и многие другие – не заслуживала того, что с ней происходило, но я не мог – и не хотел – ничего с этим делать. У меня свои дела.

Она сама выбрала стать агентом для русской разведки, она сама выбрала быть шлюхой в клубе – вместо того, чтобы на деньги, которые ей регулярно отстегивало мое начальство, начать жить по-человечески.

Я прекрасно понимал, что просто так из этого не выйти… Порочный круг страха, долга, манипуляций и вины. Она работает хорошо – но ее разрушает одержимость идеей спасти того, кого уже невозможно спасти.

Себя спасти можно. Другого утопающего – а тем более мертвого утопающего – невозможно.

У Молли – которая когда-то была вовсе не Молли – в России отец. Был. Отец умер – спился – вот уже как лет пять назад, а она не только об этом не знала, но и продолжала выплачивать его долги, отправлять ему деньги, переживать, что он не общается с ней и обижается на нее.

Я понятия не имел, что там за история – кроме того, что ее папаша растлевал ее с одиннадцати лет, а она считала, что так он проявлял к ней любовь.

Она рассказывала это как шутку – и не один раз – в моменты, когда нужно было поведать какую-нибудь бытовую, но отвратительную историю о себе…

У меня таких историй не было – но я врал, что однажды подрочил на мертвую лису в лесу – когда был в школьном походе. Это было не к месту – и все понимали, что больше расспрашивать не о чем.

– Иди домой.

– Я сам знаю, что мне делать! – не удержался я.

Молли даже подняла голову, она подумала, что я обращаюсь к ней.

Я махнул рукой и вышел за дверь.

– Я уже тебя ненавижу.

– За что?

Я шел по коридору, громко топая, злобно отбрасывая ткань штор на пути к общему залу.

– За навязчивость.

– Ну спасибо.

Сейчас я был просто уставшим. Раньше я пытался спорить, ругался, пытался разоблачить – себя…

Позавчера я услышал голос в ванной – уже поздно вечером, когда умывался.

– Держись подальше от Вайсов.

Я порезался, алый штрих рассек подбородок, я уставился на свое отражение в зеркале.

– Это не угроза, это совет.

– Кто ты?

Мне ответила льющаяся из крана вода и эхо моего собственного возгласа.

– Гребаный голос в моей голове! Отвечай!

Днем голос сказал: «Волчья квинта», когда я проходил мимо офисной кухни и слышал визгливый смех – от которого я невольно поморщился. Потом голос обозвал додекафонией концепцию маркетингового предложения по одному из проектов – и я даже обернулся и переспросил Герду, говорила ли она в тот момент что-нибудь.

Герда посмотрела на меня в недоумении, потом, через несколько минут, принесла мне стакан воды и Аспирин.

– Я Поэт. Как и ты.

– Черта с два!

Я швырнул бритву в раковину, затем начал торопливо умываться, руки тряслись, я смотрел на свои ладони, сжал правый кулак, вновь взглянул на свое отражение в зеркале.

– Не смей.

– Да пошла ты.

– Ты со всем разберешься. Иди спать.

– Тебя забыл спросить!

– Доброй ночи, Мориц.

– Какой доброй?! Чтоб тебе кошмары снились!

Я говорил что-то еще, я орал, она больше не говорила со мной до следующего дня. Голос был женский, тот самый, но если бы я в жизни его хоть раз слышал, я бы его никогда не забыл и ни с чем не перепутал.

«Считай, что я голос из будущего», – сказала она мне.

Я вывалился на крыльцо клуба, снес кого-то, стоявшего в очереди на фейс-контроле, даже не обернулся. Кулаки болели так, словно я кого-то бил, но я точно никого не бил – это было лишь фантомной болью – как и ноющее ощущение в пояснице.

Мне надо напиться – надо поехать домой.

Я услышал вздох от набранного в легкие воздуха, от сбившегося дыхания за спиной, прежде чем меня окликнули:

– Герр Бер!

Я ничего не ответил, я замедлил шаг, позволил Дороти Мэллори догнать меня. Мы шли в ногу – потому что она шла со мной в ногу – к оставленному в соседнем квартале автомобилю.

– Вайсы.

– Что, Вайсы?

– У них фиктивный брак. Они не спят вместе.

– Конечно, они не спят вместе, – хмыкнул я, – он дома не ночует.

– Не только это. У них все раздельно, покупки раздельно, они спят в разных комнатах.

Я остановился у машины, внедорожник моргнул огнями.

– Я не говорил тебе за ними следить.

Я был раздражен – но сил на гнев не осталось.

– Накажите меня, герр Бер, если хотите. Но я сочла это важным. Они не похожи на обычных людей.

Дверь как будто бы сопротивлялась, я тянул на себя с усилием – как будто был в воде, и двигаться было тяжело.

– В машину.

Ей не нужно было повторять дважды, она оказалась внутри быстрее меня. Дороти пристегнулась, я повернул ключ зажигания, выкрутил руль.

На повороте она осмелилась открыть рот.

– Пристегнитесь.

– Не хочу.

– Пристегнись.

Я чуть не выругался вслух, я даже зажмурился. Из вредности не стану!

– Что не так с Вайсами? Многие так делают.

– Вайс хотел вам понравиться.

Я прыснул.

– Мне?

– Его жена специально вас познакомила.

– Это нормально. Так все делают.

– Они обсуждали работу, они из разных отделов, это непрофессионально.

– Она следила за ними в их квартире.

Я на всякий случай посмотрел в зеркало – на заднее сиденье. Там никого не было.

– И что я должен с этой информацией делать?

– Не лезь к ним.

– Использовать это себе на пользу.

Мне хотелось удариться головой о руль. Я просил Молли разговорить Вайса – а он изображал тупого альфача и нес какой-то бесполезный бред, когда уже все были пьяные и обдолбанные.

Я тоже присматривался к ним – но не потому что голос обратил на них внимание.

Белый квадрат в кармане означал Вайсов, это была игра слов.

Я бы проскочил пустой перекресток на красный, если бы был в машине один. Я притормозил, я в нетерпении стучал полиритм пальцами по рулю, в ожидании, когда загорится зеленый.

Дороти смотрела на мой подбородок. Я вез Дороти к себе, в Шарлоттенбург.

Если бы я вез ее на окраину города, на промзону в Лихтенберге, она бы ничего не возразила…

– Насколько я неадекватно себя вел в офисе? По шкале от одного до десяти.

Я нажал на газ. Дороти моргнула – от попавшего на лицо света.

– Десять.

– Спасибо за откровенность.

– Если я могу помочь, я все сделаю. Только скажите. Если нужно кого-то у… отправить в шредер, я все сделаю. Я принесу их вам. Вайсов. Обоих. Можете считать, что они уже ваши.

– Не надо трогать Вайсов.

Я скривился, поднял руку в надежде, что голос замолчит. Дороти поняла мой жест как возражение.

– Я ничего не сделаю без вашего приказа.

– Я уже ничего не понимаю, – вздохнул я. – Если бы я знал, что с ними делать. Самозванцы все одинаковые. Подозрительные… Как мне все это надоело.

Я просто хотел, чтобы это прекратилось.

– Так и скажи: Дороти, как же я задолбался.

Голос сказал это по-русски. Я на мгновение закрыл глаза, откинул затылок на подголовник, но тут же вернулся в реальность – потому что нужно было следить за дорогой.

Вот так всю жизнь.

Я повернул на Шлосстрассе, мы уже двигались вдоль бульвара к моему дому. Зачем я везу ее к себе, если я едва держу глаза открытыми?

Я слишком часто в последнее время оставляю эту машину под окнами… Я совсем перестал думать о мерах предосторожности.

– Поезжай домой. Ключи отдашь завтра в офисе.

– Я могу остаться. Я могу о вас… позаботиться.

Автомобиль уже остановился у тротуара, ни в одном из окон пятиэтажного дома с газоном у крыльца не горел свет.

Я рассмеялся и покачал головой.

– Дороти, будь хорошей девочкой. Будь послушной.

Я оставил ключи в зажигании, я открыл дверь и вышел, Дороти тоже покинула салон – чтобы обойти машину и пересесть за руль. Она смотрела мне вслед, я даже не обернулся – пусть и хотел.

– Береги ее, – сказал голос, когда я зашел в квартиру и начал стаскивать с себя одежду, бросая прямо на пол.

Я ничего не отвечал. Кажется, у меня села батарейка.

21. Жанр

[Россия, Москва, Раменки]

– …жанровую доминанту жанровой матрицы. Жанровые разновидности – результат накопления изменений в родительской клетке – и отпочковывания – вследствие достижения необходимого и достаточного удельного веса для получения самостоятельного, дочернего жанра.

Я стоял у дверей аудитории, прислонившись спиной к стене, я слушал голос лектора – который был голосом в моей голове. Жанровая матрица, клеточная модель…

– Так появляется полноценная жанровая единица – шпионский детектив. Черты генетического сходства с исходной жанровой матрицей… Не зевайте, пожалуйста, у меня тоже, как и у вас, первая пара. Ну, вот видите!

Она прервалась и зевнула. Я не решался открыть дверь, я мог провести так все полтора часа, мне не нужно было видеть, чтобы представлять.

Студенты оживились.

– Разведка и контрразведка, спецслужбы и секретные агенты… Слежка, конспирация, существование под прикрытием, вымышленные личности, использование всех средств технического прогресса для наблюдения – на расстоянии и вблизи. Здесь же кодовые слова, шифры, загадки, псевдонимы-прозвища и названия операций. Совершенно секретно.

Опять эти странные сны – с загадками, декорациями из воспоминаний – и не происходившими в реальности сюжетами.

Алхимики тоже шпионы.

– Конфликт своих и чужих, битва добра и зла, сил порядка и хаоса. Это идейность и долг, обязательный протагонист-суперсолдат, геройство и четкие правила: миссия должна быть выполнена.

Кто свой, а кто чужой, задают законы жанра. Игра раскрашивает игроков цветом, раздает роли и навыки… Знать, кто свой, мне нужно лишь для того, чтобы их случайно не убить – и чтобы не тратить ресурсы на просчет вероятности быть убитым ими.

– Широкая география – топонимикон…

Я постучал и тут же потянул на себя дверь, я не хотел прерывать монолог – но у меня была роль того, кто опоздал.

Опоздал на столько лет… У меня было ощущение, что я, наконец, начинаю что-то понимать – но оно рассыпается на части, я чувствую близость к разгадке только во сне.

Во сне мне спокойно – даже если это кошмар. Во сне я дома.

– Простите. Разрешите войти.

Слова были оброненным мячиком – брошенным, подпрыгнувшим и отскочившим от пола прямо к кафедре. Я держался за дверной косяк, как будто я сейчас свалюсь, облик молодой женщины у доски мне был незнаком – а я почему-то надеялся, что будет иначе. Каштановые волосы, забранные в хвост, густая челка, распавшаяся по обе стороны лба… Из-за мальчишеской худой фигуры и тонких ног даже в пиджаке она выглядела моложе.

– Да, проходите.

Она улыбалась. Я крался вдоль парт по краю аудитории, к самому ближнему пустому месту – на втором ряду.

– Топонимикон – для достоверности и ощущения вездесущести сил разведывательных спецслужб, – продолжила женщина, а я, тем временем, уже сел за парту. – Борис, представьте, что вы шпион. Откуда вы вернулись?

Я открыл рот – но выдавил нечленораздельный возглас недоумения. Она смотрела на меня выжидающе, все уже смотрели на меня выжидающе.

– Любая страна.

– Германия.

– Вы шпион какого государства?

– Россия.

– Ну а я – Великобритании… Но мы можем путешествовать по миру и быть в любой точке земного шара, в любой стране и в любом городе – главное успевать на занятия вовремя.

Стоит ли мне воспринимать ее слова всерьез? Я пытался запомнить ее лицо – чтобы точно потом узнать. Мне уже на стены лезть хотелось от этого голоса – но не потому что он был мне неприятен.

– Закон динамики и развертывания сюжета требует разыгрывания шахматной партии, силы порядка и хаоса по очереди делают свои ходы. Закономерность и случайность – чтобы оставаться в рамках, но удивлять.

Что она хочет мне сказать? Она не смотрела на меня больше – она обращалась ко всем, иногда к кому-то выборочно. Ее слушали и слушались – как когда-то меня… Мы похожи, она умеет держать зрителя заинтересованным, у нее активная мимика и странный юмор – когда не понятно, шутит она или говорит всерьез.

Она занимает все пространство собой – своим голосом и жестами.

Как я.

Как я… Может, она это я? Голос в моей голове это не воображаемая подруга – подумать только! – а я сам?

Надо дождаться окончания занятия, надо просто спросить ее прямо – и она точно ответит мне открыто и без увиливаний. Или как-то пошутит – и я пойму игру слов.

Наверное, я в этом сне такой же зануда и задрот, и так же после занятий подхожу не для того, чтобы спросить, когда пересдача…

Эту бежевую куртку я носил и на третьем курсе, и уже когда был аспирантом.

– Почему Великобритания?

Студенты уже покинули аудиторию, мы были в помещении одни. Я сперва сделал вид, что ухожу вместе со всеми, но на пороге развернулся – и преградил преподавателю дорогу.

– Жестянщик, портной, солдат, шпион, – сказала она с улыбкой. – Тот, кто входит, оставь надежду.

– Я не понимаю. Хватит загадок.

– Загадки себе загадываешь ты. Я лишь говорю твоей системой символов.

– Зачем все это?!

– Чтобы ты обратил внимание. Если бы это был твой голос, ты бы себя не послушал.

– На что обратил внимание?!

– Ты в нигредо. Будь осторожен. Не ломай то, что тебе пригодится.

– Нигредо?!

Первый этап великого делания, чернота, пустота, разрушение старого, ненужного, отсталого… Когда земля уходит из-под ног, когда рациональное уже не вмещает бездну, когда все трещит по швам.

– Не пытайся это остановить, просто плыви.

– Что – это?!

Я сделал шаг навстречу, она шагнула в сторону. Я разозлился, я выставил руки вперед.

– Не смей никуда уходить, пока мы не договорили.

– Я не уйду, даже когда ты проснешься.

Она смотрела на меня открыто и вовсе без гнева – на который я рассчитывал, провоцируя на конфликт. Она знает мои фразы и шутки, просто потому что говорит так, чтобы я обратил внимание – а не потому что мы родственные души…

– И не смей лезть мне в голову.

– Я не читаю твои мысли.

– Не смей разговаривать со мной без спроса.

– Так не работает. Мы уже связаны.

– Значит, я тоже буду лезть тебе в голову и мешать!

Она улыбнулась и пожала плечами.

– Если это тебе поможет.

Это было похоже на разговор с другом детства – в котором вы оба говорите друг другу: «Ненавижу тебя, говноед!», а потом вы обнимаетесь и ржете, как ненормальные.

У меня не было такого друга. Хорошо, если я ее выдумал – и вся эта алхимия – бред, у меня просто психотический эпизод, и достаточно будет обратиться к психиатру.

– Почему именно ты?

– У нас похожие системы символов.

– Их можно изучить – как язык.

– У нас было совместное рубедо.

Рубедо… Финал. Реприза. Посмертное признание творения всей жизни, magnum opus.

– Было?

– Для бессознательного нет понятия времени.

– Мы умрем вместе?

Она тихо рассмеялась и покачала головой.

– Борис, это было бы слишком просто, а просто мы не любим. Сейчас у тебя прозвенит будильник – ты еще успеешь обо всем меня расспросить.

– Не называй меня Борис.

– Хорошо, Мориц. Просыпайся.

– Не хочу.

– Доброе утро.

– Мы не договорили.

Она подошла ближе, протянула руку. Я бы отстранился – если бы не любопытство, смешанное с влечением – не физическим, а иного порядка. Я найду ее – я запомнил ее лицо – я найду ее в реальности и выбью из нее все ответы.

Ее ладонь легла мне на грудь, на грудину, поверх коричневой клетчатой рубашки. Она смотрела мне в глаза, глаза у нее темные, с длинными ресницами, нос с вздернутым кончиком, губы улыбались.

Она толкнула меня, легко, толчок совпал с ударом сердца, я проснулся, меня выбросило из сна на кровать. Я инстинктивно схватился за футболку на груди, я ощущал остаток прикосновения так, словно оно было настоящим.

В следующее мгновение запищал будильник.