Текст книги "Байесовская игра"

22. Интерфейс

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

– Я умер! Я призрак и я в чистилище – пока я не завершу свои неоконченные дела!

Кох смотрел на меня как на сумасшедшего, я забыл, что он в кабинете, я вообще обо всем забыл – я просто озвучивал вслух мысли.

– Единственная причина, по которой я согласился с тобой работать, – скривился он, – это то, что ты обещал, что я буду заниматься тем, что мне интересно – а не менеджментом.

Я не понял, зачем он это сказал, я закатил глаза.

– Я составляю справочник, – продолжал Кох. – Задача сводима, задача по-прежнему решается при помощи оракула…

– Красная книга.

Я лег на столешницу, уперся лбом в стол.

Априорное знание, составленное заранее – с помощью которого алгоритм угадывал решение и проверял его верность. Цена ошибки – время, потраченное на составление словаря и подбора простых чисел, цена ошибки – полиномиальное время подставления варианта решения и сверки.

Красная книга – записная книжка алхимика, который составляет ключи своей системы символов на протяжении жизни, чтобы трактовать образы бессознательного. Познание самого себя, познание мира вокруг – через призму своих проекций… Сирийские мистики созерцали вселенную в своих медитациях, юнгианцы записывали сновидения и искали в них ответы на свои вопросы, Поэты строили замок – камень за камнем – упорядочивая пространство в своей голове, чтобы иметь доступ к ресурсам и использовать их эффективно.

На построение инвертированного индекса бессознательного уходят годы, десятилетия… Ни одна реально существующая вычислительная машина не сделает это быстрее, чем земная жизнь.

Я почему-то представлял, что нужно построить все и сразу. На деле оказывалось, что достаточно мизерной части – чтобы начать движение и уже опережать.

– Мне нет дела до того, чем ты занимаешься, – пробубнил Кох. – Но не мешай мне.

– Как я тебе мешаю?

– Ты меня пугаешь.

– Я?

Я поднял голову от стола, я хотел улыбнуться, но не получилось.

Мы познакомились с Кохом на корпоративном турнире по шахматам – когда оба работали в Глокнер. Он был уже начальником лаборатории на производстве, его считали самым умным, а я считал себя самым умным из самых умных – потому что это было частью моего образа.

Когда мы пожимали руки перед поединком, он сказал, что ненавидит шахматы – потому что в шахматах, в отличие от науки, противник оказывает сопротивление, хитрит и избегает ошибки лишь для того, чтобы соперник не воспользовался этим как преимуществом.

Я сказал ему, что я тоже ненавижу шахматы – потому что играть против людей мне неинтересно.

Он победил меня. Я не расстроился – я решил, что это, наоборот, хорошо.

– Ты себе противоречишь. Ты ведешь себя странно, орешь у себя в кабинете на кого-то по телефону. На тебя косятся. Мы договаривались, что только один из нас будет ненормальным – и этим ненормальным буду я.

– Это часть работы, – отозвался я – и положил голову обратно на горизонтальную поверхность.

– Черта с два я теперь тебе поверю.

– Чего ты хочешь?

– Не качай лодку. Даже мне уже заметно, как стало сложнее проталкивать наши идеи и отстаивать независимость. Я учусь у тебя, я теперь смотрю по сторонам, когда перехожу дорогу…

Если бы пару недель назад он сказал мне это, я бы удивился и даже порадовался. Теперь мне было наплевать – я не ценил ни работу, ни отношения с Кохом, ни медали, собранные за долгие годы игры.

У Коха была наука, задачи, по-прежнему широкий горизонт, распаляющий любопытство. У меня будто бы это все не вызывало ни малейшего интереса.

– То есть, если я умру, ты справишься без меня?

Мне не нужно было видеть его лицо, чтобы понять, что он воспринял меня всерьез. Я и говорил всерьез… Он уже не беспомощный, он вовсе не розовоочкастый идеалист, ученый-эскапист.

– Если ты решил покончить с собой, сделай это, пожалуйста, не на работе.

– Договорились, – выдохнул я в столешницу.

– Что будет с твоей долей, ты уже решил?

Я улыбался… Еще одно переносное значение поговорки про дележку шкуры неубитого медведя.

Наследников у меня нет – и вряд ли объявятся. Доля предприятия останется в подвешенном состоянии, до тех пор пока не будет назначено доверенное лицо – через долгую юридическую волокиту, с участием Коха и совета директоров Глокнер, по поводу того, что делать с половиной Бер-и-Кох.

– Я оставлю все тебе. Переименуешься в Кох-и-Кох. Или в Кох-и-его-NP-полные-задачи.

– Я буду по тебе скучать. Спустя полгода, не раньше.

Никогда не думал, что поддамся искушению бросить все на середине и уйти – наплевав на последствия. Все вокруг живут, как жили прежде, ничего не изменилось, муравейник работает исправно, по расписанию, солнце по-прежнему встает на востоке и садится на западе, каждый день.

Мне вдруг стало интересно, что будет, если я опрокину шахматную доску и увижу, что на обратной стороне – не догадками, вычислениями, мыслительными экспериментами, а эмпирически. Раньше я делал так – но оценивал риски заранее, не делал ничего, если не был уверен – и не доверял природе, считая ее таким же хитрым игроком, противником в шахматах.

– Природа – это ты.

– Отвратительно поэтично, – пробормотал я.

– Я говорю как есть, – отозвался Кох. – Ты знаешь, как работают системы реального времени: прерываем операцию по истечению срока, берем и используем то, что имеем – неважно, дождались мы ответа или нет. Ты такая же вычислительная машина – как и я, как и они все… Просто продолжай вести себя согласно своему протоколу интерфейса. Что у тебя под капотом, как работает черный ящик, никому нет никакого дела.

Я вновь поднял голову, уперся ладонями в стол и взглянул на Коха, сидящего по противоположную сторону.

– Совет от доктора Коха лучше всякого психолога, – усмехнулся я.

– Я не хочу тратить время на отмывание твоих мозгов от стены в кабинете.

– Я же сказал, что не стану этого делать на работе.

– Я знаю тебя. Ты киваешь и соглашаешься – а потом делаешь по-своему.

– Это не имеет смысла, это не оптимально и не выгодно.

– В последние дни ты все делал вопреки здравому смыслу.

– Не все.

– Ты мог не отдавать мне отчет по Байесовской игре, ты сам себе сделал хуже. Я был идиотом, полагая, что ты раньше не утаивал от меня что-нибудь, я думал, что мы напарники.

– Вот как.

– Я не вчера родился, я просто выбирал не замечать ваши дрязги, эту гонку за успехом – который получается от демонстрации своих достижений, а не от качества проделанной работы. Я хорошо выполняю свою работу, я выполняю ее качественно – а твоя задача ее продавать. Когда ты перестанешь плясать свои клоунские танцы, все превратится в тыкву. Не саботируй наше дело, Бер. Мне плевать, что у тебя происходит, ври, притворяйся, но не дай нам утонуть.

– Мы не тонем.

– Ты ведешь себя так, будто мы тонем.

– Это не из-за работы, – фыркнул я.

– Из-за женщины… – обреченно вздохнул Кох. – Еще хуже.

Сперва это был какой-то лай или кашель, а не смех – но я ржал – уже хрипел – и не мог остановиться. Мне вдруг пришла в голову догадка – и я поразился, как я раньше до этого не додумался.

Университет, алхимики, Поэты, лжецы – она связана с Рублевым!

Я встрепенулся, полез в карман за телефоном, тут же начал вводить в поисковике имя и должность – профессор, кандидат филологических наук, доктор философии…

Кох смотрел на меня, я моментально забыл о его существовании.

Шесть лет назад Рублев защитил докторскую диссертацию по философии – и стал доктором философских наук… Ему удалось продвинуть свой magnum opus?!

Я не интересовался его жизнью, я не слышал и не знал о нем ничего все эти семнадцать лет… Он до сих пор преподает.

От фотографий и статей – о юбилее, о выставках его книг, о научных трудах – было странное чувство тоски. Кох вышел, убедившись в моей безнадежности, щелкнула затворившаяся за ним стеклянная дверь…

Вскоре я пересел за компьютер, я читал информацию о преподавателях на кафедре, о всех его соавторах, о тех, с кем он появлялся на фотографиях. Мне не пришлось искать долго – и знакомое – незнакомое – лицо обожгло сетчатку.

Челка, хвост, улыбка – почему-то с клыками, как у зверя.

Бывшая студентка Рублева, преподаватель Московского государственного университета кафедры теоретической и прикладной лингвистики, переводчик и писатель.

Новость на портале университета о том, что прощание с Александрой Штерн состоится на Новодевичьем кладбище в Хамовниках…

Шестнадцать дней назад.

Руки на автоматизме открыли интерфейс электронной почты… Я помнил почтовый адрес Рублева наизусть – потому что он был простой и иронично запоминающийся.

«Нет, нет, – повторял я мысленно. – Я не могу ему написать… Я не имею права ему писать».

Только не с моего почтового ящика… Руки тряслись, пальцы не попадали по кнопкам. Анонимный аккаунт, с возможностью получить ответ – с неопределенным сроком ожидания… С чего ему мне отвечать?

– Все уже произошло.

– Заткнись, – прорычал я. – Ты не можешь умереть. Ты не можешь умереть. Ты сказала, у нас с тобой рубедо.

– Мое физическое присутствие тебе не обязательно.

– Вот как?! Ты все за нас решила?!

Я закрыл рот рукой, слово «нас» ободрало глотку. Я вскочил со стула, начал ходить кругами по кабинету. Мне было плевать, что Герда в очередной раз крадется к двери и не может определиться, предлагать помощь или не приближаться.

– Ты думала, ты от меня спрячешься?! Я найду тебя, я тебя из земли выкопаю!

– Я и так с тобой.

– Нет, я в эти игры не играю! Ты будешь здесь! Вот прямо здесь! Ты никуда от меня не денешься! Лживая сука!

– Ты сорвал голос. На что ты злишься?

– Все не по-настоящему! Что мне теперь делать?!

– Играй. Мастер Игры действует согласно интерфейсу.

– Не хочу! Как меня это достало!

– Чего ты хочешь?

– Не знаю!

– Знаешь.

Я подавился ответом, я вновь зажал рот ладонями – чтобы слова не вырвались наружу.

– Я не могу… Нет, я не могу. Если это все ради того, чтобы я… Я не могу.

Ярость прошла, пелена гнева рассеялась, мне стало горько, больно – от сорванного горла, страшно – от мысли, что то, что со мной происходит – реально.

По крайней мере я в реальности ору и спорю с голосом в своей голове.

– Это просто задачка. Очередная задачка… Как устроить то, что ты хочешь, как уберечь себя настоящего, пока весь мир рушится.

Я подошел к компьютеру медленно – так, словно оттуда мог выпрыгнуть монстр, так, словно меня бы пронзило молнией или я бы провалился в преисподнюю, если бы подступил ближе.

Я отправил сообщение. Обратной дороги нет. Я сделал ход…

– Отвлекись на рутину.

– Ты теперь мой секретарь?

– Нет, я по-прежнему голос лживой суки в твоей голове.

Я сдернул пиджак со спинки стула и пошел на выход.

23. Рутина

[Германия, Берлин, Митте]

Шпионский реквизит, устройства для наблюдения, маскировка, яд в ручке или в заушнике очков, два пистолета – в каждую руку – непозволительная роскошь для тех, кто каждый день делает одно и то же, свил гнездо, осел на десятилетия под прикрытием и погряз в рутине. Последним шпионским трюком, который я делал больше года назад, было быстрое переодевание – за полминуты успеть снять верхний слой одежды и полностью перевоплотиться так, чтобы меня нельзя было узнать.

Две сумки, одна вложена в другую, внутри сумки одежда, шарф, шапка, очки… На штаны и обувь реже обращают внимание, а вот прическа и куртка заметны даже в толпе. У меня достаточно запоминающаяся внешность, карие глаза, каштановые волосы и ромбовидное лицо, выделяющийся на профиле нос – с крупными хрящами кончика. Рост выше среднего, но плечи узкие, и на вид я вовсе не спортсмен, а со спины мог сойти за студента-дрища.

В работе шпиона ценится умение быть незаметным – а у меня это получалось скверно. Меня всегда было отовсюду слышно, я привлекал внимание – даже когда молчал. Я мог быть бесшумным – но это было против моей природы…

Без звуков я только сексом – и прочими практиками – занимался, и то это было лишь потому, что я хотел соблюдать дистанцию.

Звуки всегда были для меня такими же прикосновениями… Я ничего никому не пытался доказывать и объяснять – я просто делал, как считал нужным – или не делал вовсе.

Вложенная внутрь салфетки с прилавка кофейни записка с шифром – чаще читаемым на ходу – намного лучше дохлой крысы с посланием внутри – на которую я должен был наткнуться в парке на утренней пробежке. Трюк с крысой русская разведка переняла от американских спецслужб – но я не бегал по утрам вот уже как три года…

Собаки у меня тоже не было.

Со мной связывались регулярно – но почти всегда с одним и тем же сообщением, означавшим, что все по-прежнему. Я был на виду – и большинство моей работы было заметно по результату; сплетни – предварительно подтвержденные – и новости мира политики и бизнеса Берлина я передавал так же через агентов – основного и резервного. Документы, файлы, ссылки выкладывались мной и по шифрованному каналу частной виртуальной сети на сетевой диск, и сообщениями в чат прикрытия, и любыми другими способами – как у обычных людей.

Шпиона в современном мире выдает только противоречие в действиях – но никак не переписки, звонки или встречи в общественном месте. Даже моя скрытность – означавшая лишь отсутствие личной жизни – воспринималась нормально – потому что у каждого свои причуды.

Я хорошо путал следы, я вел дела чисто и никак не смешивал разные сферы деятельности, был предсказуем, чтобы не вызывать подозрений.

Все привыкли, что я ненормальный – и все привыкли, что я ничего не путаю и не забываю.

До последних событий.

Мне очень жирно намекнули, что следует предотвратить катастрофу с Бюхнером – потому что переворот как в мире недвижимости, так и черного рынка лекарств заставит тектонические плиты прийти в движение. За кого они меня принимают – за мальчишку, который не понимает, что делает?

Я все знал заранее и все просчитал. Бек, Краус и Шульман все поделят и во всем разберутся, возможно, кто-то кого-то снова утопит в канале… Меня заденет волной дерьма – но у Бюхнера на меня ничего нет, а все, что он может мне сделать – прекратить поставки, сжечь наши серые склады – на которых не настолько много товара, чтобы разориться. Он не успеет мне отомстить, потому что будет разгребать последствия своей ошибки – которая меня никак не касается.

Я был в солнечных очках, я стоял на пешеходном переходе и пил кофе из стаканчика – делал вид. Толпа пришла в движение, я шел не спеша, медленнее своего привычного быстрого темпа, из-за которого за мной обычно никто не поспевал, мужчина в синей футболке справа приложил телефон к уху.

– Сегодня в девять у меня.

– Не получится, – ответил я, не поворачивая головы.

– Ты же так хотела этот подарок, дождаться не могла.

– Завтра.

– В другой раз будет уже не то. Останешься ни с чем.

Я усмехнулся, мужчина уже прошел вперед и повернул в противоположную от меня сторону, вверх по улице, его слова были вовсе не предложением, а приказом.

Я бросил недопитый кофе в урну рядом с автомобилем, дожидавшимся меня через несколько домов, опередил водителя, открыл дверь самостоятельно – и плюхнулся на заднее сиденье.

– В офис, – сказал я. – Потом домой.

24. Шантаж

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

Вадим Сергеевич, здравствуйте!

Это Борис Медведев, ваш бывший ученик. Как ваши дела, как ваше здоровье?

У меня все хорошо, я переехал, у меня работа не по профессии, но знания, которые вы мне когда-то дали, я помню и использую до сих пор. Вы все верно говорили.

Я недостаточно ценил эти знания тогда, я был нетерпелив, я заблуждался, и в последнее время мне за это стыдно – и я часто думаю, что было бы, если бы я не бросил университет и преподавание.

Вы всегда были и будете для меня примером – даже если я когда-то это не решался признавать. Вы верили в меня и видели во мне больше, чем я в себе видел или больше, чем я собой представлял. Спасибо вам за ваше терпение, за неоценимый труд, который, я надеюсь, вам, все же, со временем возвращается благодарностью и плодами творчества ваших учеников.

Прошло семнадцать лет. Поэт живет вечно, потому что живет его наследие. Ваше наследие будет жить вечно, потому что вы очень хороший учитель, который воспитывает не одно поколение Поэтов, способных передать знание дальше.

Простите меня за то, что подвел вас – своим неверием и своей невежественностью.

Я буду рад, если вы ответите мне.

Спасибо.

Проходная, лифт, звон колокольчика, распахнувшиеся створки, коридор, серый офисный ковролин, блеск чистых ботинок, отражающих свет ламп… Я шел и смотрел в пол, я не поднимал головы и лишь сделал останавливающий жест рукой – когда заметил, что кто-то из сотрудников хочет ко мне обратиться.

Я поравнялся со столом Герды, та уже открыла рот, но так и не решилась ничего произнести.

– Давай после, – буркнул я ей и потянул на себя ручку двери кабинета.

Несколько мгновений спустя я уже обходил стол и лез в ящик – чтобы первым делом достать оттуда листки квадратов. Их там не оказалось.

– Дерьмо!

Я не собираюсь привыкать, что все выходит из-под контроля! Я клал их сюда, я хранил их здесь, они никому больше не нужны, какого черта?!

– Сука, да что же это такое?! Герда! Герда, кто, ну кто это постоянно делает! Кто входил в кабинет?!

Я никогда так не орал. До последней недели…

– Никто, только вы… – испуганно отозвалась Герда из-за угла, наблюдая как я хлопаю ящиками, тщетно копошась в бумагах и всяком хламе.

– Только я! Ну конечно! Я еще в своем уме. Я помню, что я делаю!

Щеки и уши уже горели, горло першило, я орал, потому что потеря контроля ощутилась, как резкое и головокружительное скольжение с водной горки – когда ты захлебываешься, но визжишь, и не понятно, то ли ты умираешь, то ли тебе весело.

– Розыгрыши! Не может быть этого!

– Просто они тебе больше не нужны.

– Молчи!

Я рявкнул так, что Герда отшатнулась с порога обратно в коридор, я продолжал истерично рыться среди вещей на столе так, словно это бы на что-то повлияло.

Мне нужно было что-то делать.

– Не пугай их. Они хотят помочь.

– Да знаю я!

Я уже пулей вылетел вон из кабинета, едва не сшиб вовремя потеснившуюся ассистентку, намеренно влетел плечом в стоявшую тут же Дороти Мэллори.

– Извините, – промолвила она, вовсе не возмущенно, а осторожно – как если бы ей нужно было погасить мой гнев собой.

Проклятая услужливость! Мне сейчас не до нее!

– Иди выпей воды.

Я не стал ничего отвечать, я сам прекрасно знал, что мне нужно успокоиться – иначе будет только хуже. Я шел в кухонную зону, к кулеру, одноразовый стаканчик я выхватил так, словно он намеревался отскочить и увернуться от руки, резко и нервно.

Я пил сначала жадно, залпом. Затем набрал снова полный стакан воды и глотал медленно, выравнивая дыхание и сердечный ритм. Я все понимал, они смотрят, они думают, я сошел с ума… Я не сошел с ума, я просто злюсь, что происходит какая-то неведомая ерунда, она отвлекает меня от дел, она раздражает меня…

– Дороти, не надо так на меня смотреть. Идите работайте.

Дороти подходила медленно, она кралась, мягко ступая по ковролину. Она всем своим видом показывала, что готова предоставить помощь – всю себя – если это понадобится.

Она мне не поможет… Даже снять напряжение не поможет – потому что я в это проклятое бешенство намеренно зашел.

Идея пришла быстро – как только я сделал последний глоток. Я уже шел к Герде – бледной, сидящей за столом неподвижно, словно я был приближающимся маньяком с ножом в руке – чтобы взять ключи от канцелярского склада. Герда следила за мной взглядом, я обошел ее стол, взял с полки с разноцветными брелоками номерков ключ, последовал дальше по коридору.

Это поможет, как минимум потому что я там смогу побыть один.

Склад был каморкой без окон, с высокими стеллажами вдоль стен, столом в центре, заставленной стульями и прочей мебелью периферией. Цветная бумага лежала в коробке, я шуршал и рвал упаковку, я нашел ножницы в другой коробке, перенес все необходимое на стол, плюхнулся на стул.

– Я не собираюсь разгадывать твою загадку! – бурчал я. – Я просто сделаю новые.

– Может, для этого ты их и выбросил.

– Я не выбрасывал их.

– Ты думаешь, дело в них? Просто заменить одни другими?

– Не хочешь помогать мне – я сам все сделаю. Я помню каждую уже!

Я щелкал ножницами, я резал бумагу. Дверь каморки приоткрылась, я ощутил появление Дороти раньше, чем зрение различило ее красную рубашку.

– Герр Бер.

Она обратилась ко мне, когда приблизилась к столу. До этого я делал вид, что не замечаю ее.

– Одиннадцать черных, три белых, один красный, а сегодня… Что?!

Ее ресницы дрожат каждый раз, когда я повышаю голос – и эта парадоксальная чуткость как раз меня и злит. Не бывает так, неправдоподобно. Она с одного удара выбивает душу из тела, она арбузы и головы бедрами ломает, а на меня смотрит так, словно я идол с пьедестала, дышать боится, чтобы меня не сдуло.

– Помочь пришли? Берите ножницы, будете помогать. Байесовская игра с природой… Имитационный чертов контрапункт!

– Да, герр Бер.

Она сделала еще шаг, взяла ножницы из коробки, потянулась за бумагой, начала повторять за мной.

– Побольше черных, да.

Дороти не реагирует ни на пассивную агрессию, ни на активную, она не кривила лицо, слыша токсичную интонацию, видя насмешку на моей физиономии.

– У меня в ящике стола были бумажные листки. Их кто-то взял, я режу новые. Не забудьте передать это потом местному террариуму, когда они будут вас расспрашивать, отчего герр Бер такой нервный.

Она огорчилась, она нахмурилась, сосредоточившись на бумаге, руки не дрожали – в отличие от моих. У меня выходило скверно и криво, я бросил ножницы на стол, закрыл лицо ладонями, начал от беспомощности тереть глаза и щеки.

– Герр Бер. Мне небезразлично, что с вами происходит – и ваш комфорт мне тоже небезразличен, нравится вам это или нет. Я могу проследить за вашим кабинетом в ваше отсутствие. У вас паршивое психическое состояние. Даже если вам наплевать на свое здоровье, подумайте о своей работе.

Я усмехнулся и посмотрел на нее снизу вверх, через стол. Обрезки бумаги из ее рук падали на столешницу, но ножницы не были оружием.

– Я не могу ничего сделать напрямую, это изматывает и доводит до отчаяния. Если вы не дадите мне инструкции, меня может перемкнуть в животную панику – и я сделаю то, что посчитаю нужным, когда возможности согласовать с вами не будет. Использовать мою помощь для вашей важной деятельности – в ваших интересах.

Что она о себе возомнила? Перемкнуть? Животная паника? Мои интересы – держаться подальше от боксерш-сталкерш, которые не могут сдержать импульс, просто потому что привыкли получать желаемое сразу и без прелюдий.

Меня перекосило, это был и гнев, и возмущение, и немного паники – но не животной, а самой обыкновенной, от которой перехватывает дыхание и хочется бить и бежать.

– Звучит как шантаж.

Она взглянула на меня в недоумении – и изобразила безобидность. Какой же я идиот, что купился на это – на овчарку, на ураган, на бесплатный сыр в мышеловке.

– Вас перемкнет в животную панику, – покачал я головой с кривой улыбкой, – и поэтому я должен вас посвятить в свою важную деятельность…

Дороти рассмеялась – так словно я сказал что-то забавное и умилительное.

– Герр Бер. Поверьте мне. Если бы. Я хотела, – она рвала фразы на каждом движении лезвий ножниц. – Сделать вам. Что-либо плохое. Вы бы уже. Здесь не сидели.

Нет, все же, мое самообладание со мной – потому что подобных заявлений я, к сожалению, слышал немало – но заканчивались они одинаково. Самонадеянная малявка!

– Если вас. Так интересует… Мой отец, – она перешла на шепот, – один из руководителей британской разведки. И это тоже ресурсы. Которыми вы. Можете пользоваться.

Есть клишейное выражение про то, как от испуга сжимается очко… Очко у меня сжалось и от испуга, и от осознания, и от бешенства – потому что теперь все сходилось. Британские шпионы – из сна про университет!

– Она не лжет.

– Как интересно… – выдавил я, с трудом сохраняя ровный голос, чтобы не выдать, насколько меня поразил инсайт.

Так вот почему она такая дикая – потому что папаша ей все позволяет! Очень странно с ее стороны – и подозрительно – говорить это мне, даже если она на мне помешалась и втрескалась по уши своей собачьей любовью.

Знает ли она, кто я? Наверняка, она про меня что-то нарыла, наверняка у папаши что-то про меня уже спрашивала… Я ощущал себя в западне, с лапой в капкане, причем лапа эта была правая передняя – которую я совал в Дороти Мэллори.

Джулиан Мэллори – известный американский повар высокой кухни, шеф легендарного ресторана – британский шпион, руководитель разведки? В шпионском мире все возможно, по законам жанра…

Мне хотелось начать беседовать с голосом, но голос молчал – и я надеялся, что голос, все же, меня не оставил – и даст мне подсказку. Еще одну подсказку…

Дороти уже не резала бумагу, она ждала моей реакции, прислушивалась к дыханию, она будто не понимала, что она только что сказала. Ресурсы, которыми я могу пользоваться? Ее отец подаст мою башку на блюде на следующем же кулинарном шоу… Я еще жив, значит, он понятия не имеет, что его дочь вытворяет в Берлине.

Или это ловушка… Ловушка! Конечно же ей нет резона быть в Берлине, в Глокнер, в Бер-и-Кох, и, может, она и не шпионка, но провокатор – подосланный агент.

У нее на меня ничего нет… Нет же? Я поймал себя на мысли, что я привык к голосу – потому что он – она – всегда отвечала правду. Неприятную, но правду.

– Расслабься, ты ей нравишься.

– Господи, сумасшедший дом.

Я отклонился на спинку стула, шумно выдохнул, растянул петлю на галстуке.

– Вы понимаете, как это звучит? – продолжил я. – Я скажу, как это звучит для меня. Вы ответите, что это не так… – я развел руками. – Но я скажу.

Звучит так, будто я с ней спорю – но она молчит и готова меня выслушать. Я анализировал ее поведение, я пытался понять, зачем она преследует меня и выслуживается передо мной – если дело, очевидно, не во мне. Если бы на моем месте оказался персонаж подобного мне типажа – закрытый, с широкой улыбкой неунывающего оптимиста, с двойным дном личности и садистическими пристрастиями – она бы увязалась за ним.

Ей нравится, что я не отвечаю взаимностью и смотрю сквозь нее, ей нравится, что я держу ее на расстоянии, не позволяю проявлять ко мне человеческие чувства – все сентиментальные глупости, телячьи нежности, романтические жесты. Ее ухаживание забавляло меня – и я, к сожалению, повелся на молодое сильное тело, готовое убивать для меня, готовое отдаться мне для любых целей.

«Я в вашем распоряжении, герр Бер»… Как же! Все мы перверты, где-то непоевшие, где-то переевшие… Я для нее наверняка родительская фигура недоступного холодного отца – который приучил ее приносить в зубах трюфели.

Победы на ринге, победы в учебе или работе… Ее уже не остановит никакая сила, она вот-вот сорвется с цепи – и я не хочу быть тем, на кого она бросится в первую очередь.

– Звучит как шантаж и угроза, – хмыкнул я. – Потому что я, якобы, никуда не денусь, потому что вы по какой-то своей причине стали одержимы мной. Меня преследуете, кого-то еще преследуете… А все потому что у вас есть связи и, – я указал на нее, – физическая форма.

Чего я от нее жду? Удивления, обиды, согласия, отрицания?

– А я дурак – который не должен был давать повода, что я что-то от вас хочу.

– Если мое присутствие и мои действия доставляют вам неудобство и приносят больше вреда, чем пользы, я уволюсь и уеду.

Уедет… Было бы хорошо. Вообще было бы хорошо все это переиграть – и никогда не лезть к бешеным овчаркам, даже если они теплые и живые, обучаемые и исполнительные.

Я сам виноват, я привел ее в свое логово, показал добровольно свои уязвимые места – и выбраться будет непросто. Но я смогу. Женщины… Подумать только! Если бы мне кто-то сказал неделю назад, во что я вляпаюсь, я бы ни за что не поверил.

– Тогда зачем это все? – я смотрел на нее внимательно, пытаясь не упустить ни одной детали. – Вы умны и вовсе не наивная влюбленная овчарка.

– Вы так уверены в своих наблюдениях, – она улыбнулась грустно, но искренне, а затем повторила мою формулировку: – Не наивная влюбленная овчарка… Нет, герр Бер, я влюбилась в вас – и веду себя соответственно тому, как принято в моей семье. Спасти того, кто не хочет – или не может – сойти с пути саморазрушения, невозможно. Это можно принять. Это возможно принять, – она выделила голосом «возможно» так, чтобы я обратил внимание. – И если я не смогу помочь вам, или вы откажетесь от моей помощи, или все обернется прахом, я соберу чемодан. Я найду чем занять свои дни – и выживу. И буду жрать бутерброд горевания с начинкой из дерьма.

Дороти вздохнула, я мотал головой, но молчал и не прерывал ее – чтобы она закончила монолог.

– Я ничего от вас не хочу. Я люблю вас – и влюблена в вас – и хочу, чтобы вы были живы и здоровы, и чтобы вам удавалось то, чего вы хотите достичь. Вас это может не интересовать. Это нормально. Но в таком случае мне будет лучше уволиться и уехать. Навредить вам еще больше я не хочу.

Она взяла неожиданностью… Очередное виляние хвоста и показательное выступление? Слова обожгли уши, я хотел отбросить их, как отбрасывают мяч в игре в горячую картошку… Любит, влюблена? Она сказала это не так, как это обычно говорят люди – которые разбрасываются словами на ветер, говорят про любовь постоянно – как про еду или хобби, в качестве приветствия или прощания.

– Почему вы решили, что меня надо спасать?

Она сказала так, как будто я уже стою на стуле, а на шее у меня петля – и нет никакой возможности переубедить меня. Я не собираюсь ничего ломать и не беру билет в один конец на поезд в саморазрушение… То, что со мной происходит, временно – и я разберусь со всем, теперь я разберусь.

Все, что происходит – интуиция, говорящая со мной через когнитивный диссонанс. Природа раздала карты, я по одной раскрываю свои – но и вижу теперь карты соперников. Нигредо… От нигредо не умирают, после него идут дальше строить на пепелище новый замок.

– Потому что у вас все рушится, и это видно.

– Это сильное заявление. Конкретнее.

Она знает, что я не люблю, когда говорят загадками… Я должен выяснить, что она успела выяснить обо мне.

– Какой аспект конкретнее, герр Бер?

Нет, это игры такие. Перетягивание каната, отбирание игрушки у собаки.

– Все рушится. Работа рушится? То что я режу бумажки в кладовке, – усмехнулся я, – это я так развлекаюсь.

– Вы в неуравновешенном психическом состоянии – и это неизбежно повлияет на работу. Вы – согласно вашим особенностям – пойдете на жертвы, риски и решения, которые могут вам навредить, – она сделала паузу, набрала воздуха в грудь, а затем продолжила. – Я ничего не понимаю в ваших рабочих делах. Но белые барашки, которые очень плохо притворяются людьми, и семь гномов, которые пытались засунуть вас в шредер, свидетельство того, что что-то точно рушится.