Текст книги "Байесовская игра"

16. Филин

[Германия, Берлин, Митте]

– С чего ты взял, что бумагу я оставлял себе сам?

Норберт даже не поднял головы, пока я не подошел к столу. Его берлога походила на музей – склад музея – с забитыми полками, заваленными столами, стопками книг, перетянутыми джутовой нитью, на полу. Я перешагивал через ватманы и расставленные в стороны ноги штативов, я всегда боялся на что-нибудь наступить.

– Если это очередной костюм, повесь его на вешалку.

– Нет, это не костюм.

Я поставил на его стол бумажный пакет, внутри звякнули бутылки.

Норберт взглянул на меня поверх круглых очков с толстыми стеклами и вздохнул.

– Учитывая, что ты сумасшедший, – ответил он, – это было не исключено.

– Почему я сумасшедший?

Я хотел с кем-то поговорить. Норберт тоже был сумасшедшим – в своей обособленности и малоподвижности. Он был хранителем тайн, причудливым архивариусом – который, как по волшебству, мог найти улики где угодно и как угодно: и методами старой школы, и с помощью высокотехнологичного современного оборудования – доступ к которому у него был благодаря бывшим студентам.

К нему за помощью обращался не только я. Я не хотел знать, кто еще обращается к нему за помощью.

– Иногда, – Норберт сделал акцентную паузу, – ты говоришь как шизофреник.

– Иногда?

– В последнее время часто. Раньше – когда рот открывал. Не обижайся, но ты даже по моим меркам странный – в своей депрессивной теории о том, что всех нас, жалких сгустков информации, результатов недетерминированных флуктуаций, ждет тепловая смерть возрастающей энтропии.

– Но это же правда.

– Я предпочитаю об этом не думать, – покачал головой Норберт. – И я рад, что я накапливаю информацию, а не рассеиваю ее, что я в этом нормально ненормален.

– Внутри портер. Убери в холодильник.

– Сам и убери. Только не в тот, который для вещдоков…

– …и инфракрасной пленки. Я понял, – перебил его я.

Когда я разобрался с пивом, я вернулся к Норберту – который, казалось, уже забыл про меня. Я смотрел на чучело евразийского филина – с красными глазами, размахом крыльев с мой рост, с загнутыми пальцами лап, с крючковатой пастью раскрытого клюва.

– Ты пылесосишь филина?

– Да.

– Ты сам его делал?

– Да.

– Сколько раз ты мне солгал?

– Только сейчас.

– Сколько тебе лет?

– Семьдесят.

– А выглядишь на сто.

– Следующим чучелом будешь ты.

– Почему ты перестал преподавать?

– Я за ними не поспевал.

Я знаю Норберта уже пять лет – и только сейчас понял, что он напоминает мне Рублева – пусть и Норберт был более бесцеремонным и менее социальным.

Это всего лишь проекции и перенос – и вовсе они не похожи… То же самое у меня было и с Кохом – который казался мне похожим на меня, если бы мне не выдали роль конферансье нашего театра.

Норберт что-то читал и даже не отрывался от листов. Какая-нибудь научная работа, которую ему дали рецензировать, какой-нибудь отчет, по которому потребовалась его конфиденциальная экспертная консультация…

В юности я воображал себя старым алхимиком, к которому редко – но регулярно – обращаются студенты за советом – так, чтобы у меня было свободное время для собственных неспешных исследований.

Я завидовал Норберту.

– Я завидую тебе, – признался я.

Норберт прекратил читать.

– Возьми отпуск, Бер.

– Я серьезно.

У меня на лице была настолько кислая гримаса вымученной улыбки, что Норберт покачал головой.

– Ты самый адаптированный из нас всех, – сказал он. – Ты живешь жизнью мечты – чем ты недоволен?

Я усмехнулся.

– А что если ты прав?

– Сходи с ума с удовольствием.

– Она и боль, и радость, и беда, – протянул я задумчиво.

Норберт хмыкнул.

– Манифестация шизофрении после сорока… Ты не один такой. С этим живут.

Я не понимал, какая сторона перевешивает – шуточная или правдивая. Меня пугало отсутствие контроля – а рассыпающаяся реальность, невозможность собрать воедино осколки – моя основная и единственная проблема.

Я согласен с ним, я всегда был ненормальным, инопланетяне кажутся сумасшедшими, потому что они мыслят и ведут себя иначе. В шкуре шпиона мне так же, как и в шкуре кого-либо еще: я всего лишь функция – до тех пор пока не перестану приносить пользу.

– У тебя было ощущение, что ты лжешь самому себе – и от этого обидно?

Я смотрел на филина, Норберт смотрел на меня.

– Обидно? Мне обидно от самого феномена лжи. Правду скрывают, правду надо откапывать… Ко мне приходят за правдой, правда ранит и обескураживает.

Я повернулся к нему, я смотрел на его лицо – и пытался представить, каким он был, когда он был моложе.

– Ложь это клей… или смазка.

– Или сладкая мякоть плода, – произнес я, – с ядром горького зерна правды внутри.

Однажды я спросил Рублева, почему нельзя научить всех алхимии, его великой Игре – если в алхимии истина, ответы на все вопросы, а инструменты – как и в любой другой науке – можно преподавать в университетах. Он отвечал, что в попытках рассказать суть Игры человечество загубило половину мировой истории, что в попытках форсировать события и навязать трансцендентное слишком активные популяризаторы обрекли на мучения много душ – потому что путь алхимика во многом мученический и отшельнический.

Рублев говорил, что невозможно научить играть всех, невозможно дать – на протянутой ладони – ту самую суть. К ней идут, к ней приходят… Суть не нуждается в объяснении, она просто есть, и она будет видна, когда придет ее час.

Я не хотел верить, что алхимия существует – и это не выдумки мертвых Поэтов.

– Ты веришь в алхимию?

– Господь милосердный, – вдруг расхохотался он – с испуганным возгласом. – Я верю в доказуемое.

– И тебе достаточно?

– Вполне.

Я молчал.

– Что угодно может дать внутреннюю опору, – молвил Норберт после паузы. – Бог с неба, бог из храма, бог из офиса или из машины… Когда приходит время, нужно лишь выбрать, на чьей стороне оставаться, на чьей стороне ты… Мы выбираем себя, Бер. Для внутреннего покоя мы выбираем то, что мы есть, то, где мы есть на самом деле – и тогда вопрос стороны решается сам собой.

Какой хитрый совет для шпиона…

Я всегда думал, что я знаю, кто я. Оказалось, я такой же, как и все, бродящий в темноте баран.

– Спасибо, – сказал я уже направляясь к двери, задирая ноги в коленях нарочито высоко – чтобы перешагнуть вещи на полу.

– Возьми отпуск, – бросил мне вслед Норберт – когда я захлопнул входную дверь в его квартиру.

Конечно же я воспринял его слова в своей системе символов.

17. Шредер

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

Когда мне было скучно, я отправлял в шредер стопки документов – и представлял, что кормлю монстра. Я мог распечатать что-нибудь на пятьдесят листов – если вдруг не находилось нужного количества бумаги…

У меня было подозрительно хорошее настроение. Музыка, игравшая в голове, рвалась наружу, я не дрыгал ногой, но если бы дрыгал, мне было бы вовсе наплевать, как это выглядит со стороны.

Рядом стоял принтер, принтер ожил, затягивая бумагу в себя. Блок-схема, разбитая на несколько частей, похожая на карту узлов и переходов конечного автомата.

Колесики стула откатились по ковролину почти бесшумно, пружинистые шаги приближались, я стоял спиной к опенспейсу.

Красная рубашка, закатанные рукава, брюки с высокой талией, широкие мускулистые плечи и тихое, осторожное дыхание.

– Фрау Мэллори.

Принтер жужжал, шредер шуршал. Я не поворачивал головы.

– Герр Бер.

Она смотрела на листы, вылезавшие из принтера, она хмурилась – как я понял, потому что распечаталось не совсем то, что она ожидала.

Мэллори облизала губы, подавила в себе ругательство.

– Кнопка прерывания операции вторая сверху.

Она нажала кнопку прежде, чем я закончил фразу. Я рассмеялся.

– На этом принтере не настраиваются поля. Ты ослушалась меня. Попробуйте распечатать на другом, черно-белом, том, что за стенкой.

Она не мигая следила за моим движением руки, за тем, как лист бумаги опускается в шредер и исчезает, разрезанный на мелкие ленты.

– Простите, герр Бер. Такого больше не повторится.

– Чего ты добиваешься? Ты дразнишь меня? Можете оставить бумагу, если она вам не нужна. Я ее тоже уничтожу.

– Никто не знает. Никто не узнает. Нет, я… всего лишь хотела показать, что я могу.

– У вас есть работа, фрау Мэллори. Вам нравится ваша работа?

– Да, герр Бер.

– Вы хотите, чтобы у вашего руководителя появилась запись в служебном деле за то, что он плохо рассказал вам о корпоративной этике?

– Нет, нет, герр Бер.

– А в вашем деле?

– Если вы сочтете это нужным.

Я смотрел на нее пристально, стоя вполоборота, она дышала ровно, но зрачки были расширены. То, что происходило, было похоже на то, как если бы я засунул галстук в шредер и наблюдал с любопытством, что произойдет.

Я нажал кнопку повтора операции, из принтера вновь начали вылезать листы с блок-схемой.

– Я не зверь и не поп-звезда, чтобы меня преследовать. Я не понимаю намеков. Сексом я с подчиненными не занимаюсь, меня не интересуют никакие виды отношений, вы все это сами прекрасно видите. Да что же это такое, нет полей, проклятый принтер! Я все время забываю, что он необучаемый.

– Увольте меня, если хотите.

– Вы хороший сотрудник, фрау Мэллори, как можно!

– Я все вижу, я внимательна. Я слушаю… сь.

Я покачал головой, я улыбался.

– Ты сказала, ты хочешь быть полезной. Пожалуй, вам, все же, стоит попробовать другой принтер. У меня есть для тебя задание.

Дороти нажала на кнопку, печать остановилась.

– Все что угодно, герр Бер.

Я протянул руку, она вложила мне в ладонь стопку только что распечатанной бумаги – и листы были еще теплыми.

Я держал бумагу над шредером – так, будто угрожал ему – или дразнил.

– Сегодня мероприятие в Деннерляйн, в представительстве по федеральным делам. Мне нужно сопровождение. Реквизит отправлю заранее, заеду за тобой в девять.

– Я в вашем распоряжении, герр Бер.

Пальцы разжали стопку, бумага упала в готовый уничтожать все что угодно шредер.

– Хорошо.

У нее покраснели кончики ушей – и только это выдало ее реакцию. Я развернулся на пятках и пошел обратно в кабинет.

18. Вайс

[Германия, Берлин, Панков]

[Германия, Берлин, Тиргартен]

Когда Дороти появилась на пороге подъезда, водитель вышел, чтобы открыть пассажирскую дверь. Я сидел на заднем сиденье, я уже знал, что спина пиджака помнется, но мне было все равно.

Меня слегка тошнило – от парфюма, которым я пользовался только на мероприятия и только на одежду – потому что даже ненавязчивые и приятные запахи, задерживающиеся надолго, я плохо переносил.

Девушка с короткой стрижкой, сверкающими длинными серьгами, в черном шелковом платье – открывающем спину, спадающем волнами на высокую грудь, – приблизилась к машине, она села рядом ловко, но так, словно залезала в пасть ко льву.

Ей было неудобно в туфлях. У нее красивые ноги.

На коже – синяки и ссадины, но они почему-то кажутся частью ее образа – потому что по ней видно, что она спортсменка. Ее никто не знает на вечеринке, ее сочтут моей подружкой – и редким случаем, когда я кого-то выгуливаю на публику.

– Делать ничего не нужно, нужно просто наблюдать и слушать. Сплетни, кто с кем знаком, кто с кем больше разговаривает, кто на кого косится.

Она сидела прямо и напряженно, она держала колени сведенными, подол платья соскользнул на пол – пусть и она его бережно минуту назад положила на сиденье.

За окнами мелькали огни вечернего Берлина.

– Некоторых из гостей ты уже видела. Про каждого из них нужно определить, что бросается в глаза, и что про них самое неочевидное.

Длинные черные ресницы – ровные и не слипшиеся даже от туши – совершили взмах.

– Если поняла, скажи вслух.

– Да, герр Бер.

– Задача моего визита на вечеринку – эту или какую-либо другую – держать все в порядке. Это такая же Байесовская игра – где природа постоянно вмешивается в порядок вещей, и мне нужно поддерживать в системе стабильность.

Я посмотрел на нее.

– Я поняла, герр Бер.

– Когда тебя спросят, кто ты, не говори, что ты работаешь в Глокнер. Все остальное – на твое усмотрение.

Я щедр… Раньше я никому не давал делать что-то по его усмотрению.

Мы ехали остаток пути молча, я не подавал ей руку, когда она выходила из машины, я ее не касался – но не потому что избегал, а потому что так получалось.

Привычный цирк с круглой ареной и высоким куполом, полосатый шатер и звери разных дрессировщиков… Торжественное мероприятие от автомобильного концерна по случаю запуска маркетплейса для сервисов удаленного управления, мониторинга показателей топлива, заряда, пробега и прочих данных с датчиков. Интерфейс получения данных для авторизованных разработчиков, особые условия для клиентов, вступивших в программу, шаг в бездну компромиссов между безопасностью и открытостью.

Щелчки зеркал фотоаппаратов и свист вспышек, все те же лица, все те же дежурные фразы приветствий, коротких диалогов. Сделать круг по периферии, задержаться у стенда, у плаката с логотипами спонсоров и партнеров… Дороти везде следовала со мной, чаще – чуть позади, но я отступал ей за левое плечо, говорил намеренно тембром, от которого у нее на коже шеи и плеч появлялись мурашки. Меня забавляло, как округляли глаза и кивали собеседники – когда она скромно и просто отвечала, что она с детства занимается полупрофессиональным женским боксом, – и как она косилась на меня, ожидая одобрения.

Науман, Штойбер, Фабиан Йегер – из Департамента культуры и коммуникаций Министерства иностранных дел, – все с женами – которых они оставили поедать закуски и запивать шампанским; Роуз Вайс – дипломатка из юридического отдела – с мужем, который оказался шестифутовым атлетом-моделью.

Бюхнер был здесь же. Ему принадлежали площади бизнес-кварталов и производств, он задавал тренд на стоимость аренды во всем Берлине.

Я вручил Мэллори бокал с шампанским, не касаясь пальцев, и пошел к Бюхнеру.

– Герр Бюхнер!

– Герр Бер, – отозвался он, оборачиваясь, в руках у него уже была целая тарелка канапе с каперсами. – Сукин сын.

Последнюю фразу он сказал на порядок тише – но с той же злой иронией.

– Жрешь? – улыбнулся я.

– Твое здоровье.

– Попробуй те, что с птицей.

– Однажды ты дошутишься.

– Я хотел тебе кое-что сказать, – я полез в карман пиджака, изображая, что что-то ищу. – У тебя есть ручка?

Бюхнер поставил блюдо на стол, но уже жевал. В кармане я обнаружил листок – белый и квадратный – но уже ничему не удивился. Я обернулся, будто невзначай, взгляд упал на стоящих вдалеке Вайсов.

Бюхнер подал мне ручку – и уже наблюдал с набитым ртом, как я тянусь к салфетке на столе, как рисую на ней лежащую на боку восьмерку, знак бесконечности.

Затем я начал рисовать арку над восьмеркой.

– Это тебе, герр Бюхнер. Пошел нахер.

Он моргнул, прежде чем ответить:

– Ты труп, сраный клоун. Готовь плавательный костюм для прыжка в канал.

– Я бы предпочел быть скормленным кабанчикам в заповеднике Шпандау. После тебя, конечно.

Я положил ручку поверх салфетки. Рисовал я не очень, но изображение было вполне однозначным.

– Как это понимать?

– Я с тобой больше не работаю.

– Ты не можешь больше со мной не работать. Ты работаешь на меня.

– Нет.

– Ты пожалеешь.

– Нет.

Я улыбался еще шире, я пожал плечами. Он даже не подозревает, что его люди давно хотели переворот, а федеральное центральное налоговое управление уже заинтересовалось им – потому что Фогель этому поспособствовал.

Я сперва разозлился, что все оказалось еще хуже, чем я предполагал – и облава с письмом в заброшенном цехе была не по заказу конкурентов. Фогель перешел дорогу Бюхнеру, Фогель не доверял никому, кроме меня, Фогель опоздал в своей просьбе о помощи…

Я рисковал – но я больше не хотел сидеть на пороховой бочке. Когда я на это подписывался, я знал, что когда-нибудь это придется прекратить – и уже тогда придумал план выхода.

План, конечно, не включал рисование членов на салфетках и открытую конфронтацию – но их возня мне осточертела, и я не боялся последствий.

Я взял с его тарелки закуску и пошел прочь. Я жевал, я ощущал гневный взгляд, сверлящий спину, Бюхнер был больше растерян – и он никогда не воспринимал меня всерьез.

Бокал в руках Дороти был по-прежнему заполнен – и это был все тот же бокал.

– Ты не пьешь алкоголь?

– Не вижу в нем прикладной пользы, – ответила она.

Я уже поравнялся с ней, когда она, стоявшая в окружении женщин, рассеянно извинилась и пошла ко мне – отреагировав на мой взгляд как на вербальный или тактильный приказ подойти ближе.

– Делай вид.

Она поднесла бокал ко рту, стойкая помада не отпечаталась на стекле даже от соприкосновения края с губами – в имитации глотка.

– Роуз, какой приятный сюрприз!

Роуз Вайс и ее муж стояли лицом друг к другу, изображая воркование. Они были заметной парой: блондинка с правильными чертами треугольного лица и прической каре, голубоглазый шатен с широкими плечами, узкой талией и гладко выбритым подбородком.

Костюм Вайса был ему впору – но пуговица на животе была будто не на своем месте. Выглядит так, будто он резко похудел… Если учесть, как он и его приятели проводят время в Кит-Кате, неудивительно.

– Мориц! – воскликнула Вайс. – Рада тебя видеть!

Меня все рады видеть – если я им полезен. Я порой не рад видеть даже тех, кто полезен мне.

– Рихард, это Мориц Бер, – продолжила Роуз. – Тот самый, который…

– Который на телевидении с плюшевым медведем подрался, – со смехом перебил ее я. – Да, это я.

Я протянул руку, Вайс пожал ее – глядя в глаза открыто и будто бы без каких-либо мыслей.

Вайс был похож на чистое, идеально ровное зеркало.

– Нет, не тот самый, – отозвалась Роуз. – Мориц, это Рихард, мой муж.

– Как поживаешь, Рихард.

– Да вот, пришел угнать автомобиль.

Он указал подбородком на выставленный в центре зала кабриолет, усыпанный воздушными шарами, в окружении моделей в костюмах гонщиц.

– Отличная идея, – я развернулся всем корпусом к Дороти. – Дороти Мэллори, мой ангел-хранитель.

– Добрый вечер.

– Добрый вечер.

– Рад знакомству.

– Чудесно выглядишь, Дороти.

– Спасибо.

– Роуз, я всегда ценил твои деловые качества. Как ты относишься к тому, чтобы обсудить работу – даже на этом чудесном празднике жизни?

Они оба здесь из-за работы – но подобные расшаркивания были необходимы. Вайс отпустила локоть мужа, в задумчивости прищурилась.

– Наверняка это будет не работа, – шепотом, но так, чтобы я слышал, произнес Рихард Вайс. – Я не против.

– Прости, Рихард, – сказала Роуз – но без сожаления.

Я оставил Дороти с Вайсом. Они переглянулись – будто не знали, зачем они стоят рядом, и о чем им говорить.

Потом была кульминация шоу – с моей речью и цитатой русского филолога и алхимика, завуалированной под высказывание авторства венгерского фармацевта. После официальной части начался концерт, на середине концерта мне начали кивать те, кто обычно перекочевывал с вечеринок – с корабля на бал – в ночной клуб, чтобы продолжить мероприятие в менее формальной обстановке до самого утра.

У меня был предлог отказаться – и крутящаяся в голове фраза ответа, что я их всех видел в гробу…

– Фрау Мэллори, – я наклонился к обнаженному плечу, с которого вниз по спине свисали искрящиеся кристаллы завязок бретелей. – Пришло время сбежать отсюда.

Музыка била по ушам, я был голоден, я не был пьян. Я понял, что хочу ее – и что это, будто бы, совершенно естественно.

– Как скажете, герр Бер.

Я выдохнул воздух так, чтобы дыхание коснулось ее кожи.

Мне нравился ее самоконтроль.

19. Верно

[Германия, Берлин, Шарлоттенбург]

Она переступила порог моей квартиры и замерла в коридоре – ожидая указаний. Я знал, что ей достаточно одного предупреждения, одного объяснения… Мы оба взрослые люди.

Я сказал ей, что то, как я провожу свободное время, ей вряд ли понравится; я сказал ей, что мои предпочтения – вовсе не то, что она ожидает получить.

– Я понимаю, о чем вы, герр Бер. Я никогда не пробовала, но хочу, – ответила она. – Если вы позволите.

Она всем своим видом с самого первого мгновения заявляет, что сделает все, о чем ее попросят – если попросят верно. Для меня это как позывной сигнал, я услышал и учуял это прежде, чем понял головой.

Она смотрит в глаза, она смотрит по-прежнему так, будто я ей нравлюсь. Конечно я ей нравлюсь – я улыбаюсь, даже когда говорю гадости или кого-то убиваю. Я добрый только на публику, она меня вовсе не знает.

Но она не боится, потому что, очевидно, думает, что при необходимости оторвет мне ноги и руки… Оторвет – я бы даже спорить не стал.

Она подходит мне… Я привык называть это так. Симпатия? Интерес, любопытство, влечение. Она умеет делать так, как мне нравится – и мы оба взрослые люди.

Я не связывался с новичками или с теми, кто не из темы – но зачем-то выбрал ее. Мы уже играли прежде, чем я осознал, что хочу продолжать – с того самого момента, как забрал у нее тот проклятый отчет.

Настоящая немецкая овчарка. Она загрызет кого угодно, она разорвет глотки, сломает кости, она даже со мной обращается так, словно я хрупкая ваза, и она боится меня покалечить.

Забавная…

А я дурак, что привел ее к себе, а не в отель.

– Дороти.

Я развернулся к ней всем корпусом, встал напротив, она чуть задрала голову, она смотрела мне в лицо. Она дышала ровно, глубоко, в живот, складки ткани черного шелкового платья чуть колыхались на груди.

Я знал, что позову ее к себе этим вечером – потому что я не без повода выбрал ей платье, туфли, серьги-клипсы, отправил ее к визажисту перед вечеринкой. Я заранее представлял, как на ее мускулистой спине, открытой до самого копчика, будут переливаться кристаллы на тонких лентах, спадающие от затылка с короткой прической – которая не была зафиксирована лаком, потому что я не переношу лака для волос.

Я не выбирал ей парфюм вопреки обыкновению, только потому что я хотел знать, как она пахнет по-настоящему.

– Тебе запрещается меня трогать, со мной разговаривать, даже издавать звуки – без команды. Если я что-то прошу, ты делаешь сразу. Это игра, мы в ролях, но вовлечены полностью. Ты в безопасности – если все делаешь, как я говорю. Я не оставлю тебя, пока мы не закончим. Когда мы закончим, мы вернемся в нашу привычную жизнь так, будто этого не происходило.

Дороти смотрела на меня и даже не моргала. Свет горел в гостиной, в прихожей был полумрак; макияж на ее лице был по-прежнему ровный.

Она, наверное, думает – или надеется, – что я буду ее трахать.

– Ты можешь прекратить это в любой момент – терминально. Если ты открываешь рот и говоришь «красный» – мы заканчиваем. Четко и внятно.

Она сглотнула и лишь кивнула – потому что подумала, что мы уже начали.

– Можешь сказать вслух, если согласна. Мы начнем, когда я прикоснусь к тебе. А пока ты по-прежнему Дороти Мэллори.

– Да, герр Бер.

– Хорошо.

Она улыбнулась и отвела глаза на мгновение, она закусила губу. На губах – алая помада…

– Улыбаться и закусывать губу тоже нельзя – если я не скажу.

– Да, герр Бер, – отозвалась она на порядок тише.

– Хорошо.

Обыкновенная подстройка, калибровка, мой голос вводит в транс, мы выравниваем ритмы дыхания, она привыкает к немногословности реплик из команд, она перестает волноваться…

– Вопросы?

– Нет вопросов, герр Бер.

– Хорошо.

Я протягиваю руку к ее лицу, ее взгляд скользит от кисти, запястья вверх по рукаву костюма, останавливается на моем лице.

От прикосновения она невольно резко вдыхает, я буквально ощущаю, как воздух расширил легкие, как тепло упало на дно ее желудка. Я держал ее за подбородок, пальцам было горячо.

Она никуда не убежит, она замерла, как замирает дикий зверь, который не решается бежать и экономит ресурсы. Если она захотела бы, она бы давно свернула мне шею – но я для нее заботливый хозяин.

Я не обидел бы ее, даже если бы нашел миллион аргументов, что нужно обидеть.

Я развернул ее лицо к свету, будто разглядывая. Блестки на тенях переливались перламутром, тон, румяна, хайлайтер… От черных длинных ресниц в большом количестве туши на щеки падали тени.

Я никогда не продумывал сценарий заранее – даже если его оговаривали заранее на этапе согласования. Я любил импровизировать – потому что когда все известно, мне было неинтересно…

Я делаю это, чтобы было интересно.

Я резко отпустил ее, я резко опустился на корточки. Кукла, игрушка, занятная вещица… Я взял ее за щиколотку, она оторвала ногу от пола, повинуясь невербальной команде, я улыбался, потому что это было чем-то похоже на «дай лапу».

Я снял с нее туфлю на шпильке, ее босая ступня – без лака, но с аккуратным педикюром, – опустилась на пол. То же самое я проделал со второй туфлей – и когда я поднялся на ноги, щеки у Дороти были чуть розовее.

Я по-прежнему улыбался – но потом перестал.

– В ванную.

Свет зажегся от датчика движения. Она шагала медленно, пружинисто, без неудобной обуви она чувствовала себя свободнее – а я шел за ней, разглядывая спину, округлые плечи с рельефом мускулов, игру теней на лопатках и вдоль позвоночника, блики на серьгах.

– У раковины.

Дороти остановилась, я приблизился сзади, обошел ее. От нее расходилось приятное тепло.

Я снял клипсу с ее мочки, не касаясь уха, положил на тумбочку, повторил действие с другой. Дороти следила за мной и стояла неподвижно.

Я включил воду в кране.

– У тебя есть аллергии?

Я не отводил от нее взгляда, до тех пор пока она не ответила. Прежде чем открыть рот, Дороти покачала головой.

– Нет, герр Бер.

– Лактоза, миндаль, глютен…

Я отвернулся и полез в шкафчик, достал оттуда ватные диски и мицеллярную воду.

– …креветки, пыльца, перхоть животных?

– Нет, герр Бер.

– Хорошо.

Это обмен невербальной информацией через звуки, она это понимала. Я вновь потянулся к ее лицу и провел диском по ее губам. Ее ресницы дрожали, я улыбался, я мог возиться так долго, потому что мне нравилось смывать макияж.

Он для этого и был нужен… Она и без него очень красивая.

Такую как Дороти Мэллори не заслужил даже я. Я просто пользуюсь ее неопытностью – и тем, что у нее кинк на служение, и, возможно, на голос – потому что каждый раз когда я что-то говорил, она слушала не только ушами, но и всем телом.

Я вытирал тон с ее щеки, уже пятый по счету диск отправился в мусорку. Шум воды заполнял тишину, я не хотел тишины – потому что боялся тишины. Я просил ее не говорить, лишь потому что боялся, что отдам себя больше или услышу еще громче ее дыхание, биение ее сердца.

– Закрой глаза.

Я был осторожен, я держал ее за подбородок крепко, но без усилия. Тушь оказалась водостойкой, пришлось повозиться чуть дольше, я надеялся, она мне не солгала, и у нее не будет аллергии на косметические средства – даже если они гипоаллергенные.

Я держал ее лицо в своих ладонях несколько мгновений, я даже подошел ближе, ощущая жар ее тела на расстоянии грудью и бедрами, мне становилось душно – потому что я был по-прежнему в костюме, рубашке, галстуке и даже ботинках.

Я вымыл руки и выключил воду. Затем я отвернулся и пошел к душу.

Я обернулся.

– Раздевайся.

Я оглядывался через плечо, мои пальцы уже были на кранах смесителя. Она потянулась к бретели платья, к застежке на шее, я бы мог ее раздеть – но я хотел, чтобы она сделала это сама.

Я хотел понять, как она будет это делать.

Платье скользнуло вниз вдоль ее тела и легло черной шелковой лужицей на полу, сверкающие завязки отражали свет ламп ванной комнаты. Я даже не моргнул, мое выражение лица не изменилось, пусть я и отметил про себя, что так Дороти Мэллори мне нравилась еще больше.

Высокая небольшая грудь, подтянутый пресс, четко очерченные линии мышц живота и мышц бедер… Икры мне ее нравились весь вечер, очертания тела угадывались и под обычной офисной одеждой, и под шелковым платьем, в котором она была украшением вечера.

На нее оглядывались. А приятно было мне.

Я повернул кран, я уже не смотрел на Дороти. Я влез в душевую кабину одной ногой, прямо в ботинке, из душа на меня брызнула вода. Мне хотелось рассмеяться, потому что этот диссонанс меня всегда веселил, а других пугал, и я никогда не раздевался, если это не было подвешивание – где я уже был в роли куклы, которая ничего не решает.

Когда я обернулся вновь, она уже избавилась и от трусов – которые я тоже выбирал сам, потому что они были частью ее костюма – так, чтобы они были незаметны под платьем и так, чтобы она ощущала их, в противоположность невесомому шелку платья.

Я пытался рационализировать – пусть и в этом не было необходимости. Я заранее составил ее портрет, я всего лишь сверялся с тем, что я предположил – и все совпадало. Такие девушки – мускулистые, спортивные, сильные и активные – с гладкой кожей везде только из гигиенических и практических соображений.

На ее коленях, бедрах, ребрах, локтях, плечах – синяки от тренировок – и не только. На ее коленях, бедрах, ребрах, локтях, плечах еще и румянец – потому что так падает свет, потому что ей тепло и, очевидно, волнительно.

Она смотрела в пол – пока я не протянул руку. Мне казалось, если я к ней обращусь, я буду слишком ласков – потому что я вдруг всерьез вовлекся, мне всерьез было хорошо и так же волнительно.

Я проверил воду рукой, вода затекла под манжету, в рукав, уже щекотала локоть. Затем я взял ее за руку – за протянутые теплые пальцы – и подставил под воду ее ладонь.

Ее ресницы дрожали, она не решилась облизать губы, она смотрела на свою руку – под достаточно горячей водой, – и брызги уже летели во все стороны от напора из рассекателя, ее лицо было в брызгах, брызги попадали и на меня.

Ее кожа стала еще розовее.

Она не убрала руку, пока я не оттянул ее за запястье.

– Заведи руки назад.

Я растянул петлю галстука на шее, я снял его через голову, я зашел Дороти за спину, взял за запястья. Я связал ей руки – петлей, так, что она могла с легкостью их разнять… Но она не посмеет.

Я любовался игрой света на ее коже – всего пару мгновений, всего несколько тактов.

Потом я вновь оказался перед ней, подхватил ее на руки, держа под бедра, вертикально внес в душевую кабину, воздух вышел из ее легких от неожиданности, от горячей воды, от дезориентации. Она сгруппировалась, замерла, кожа покрылась мурашками, как только я отпустил ее, прислонив к по-прежнему холодной стене, а на грудь и живот уже лился поток из душа.

Одной рукой я держал ее за затылок, другая рука пальцем вела вдоль ключицы, от центра груди к плечу.

Я уже насквозь промок, рубашка прилипла к груди, но я даже не снял пиджак. Это было нелепо и странно, это было как раз тем диссонансом, который я хотел.

Дороти била мелкая дрожь. Я опускался рукой вдоль центра грудной клетки вниз, по рельефу мышц живота, она уже была как раскаленный утюг, пальцам было горячо. Мне не хотелось делать ей больно – хотя от горячей воды с острыми каплями ей уже было больно, – мне хотелось, чтобы она задыхалась и изо всех сил сдерживалась, чтобы выполнить договоренность.

Она упиралась лопатками в стену, она опиралась на предплечья, скрещенные за спиной, под поясницей. Моя ладонь скользнула от наружной стороны ее бедра на внутреннюю, затем к ее промежности.