Текст книги "Живые тени ваянг"

В начале этого года состоялась их свадьба. На торжественную церемонию прибыли не только знатные особы и родственники раджи Бадунга[52], но и некоторые приближенные короля Бали[53]. Таким пышным бракосочетание стало потому, что Ади был младшим сыном, а значит, наследником, Агуса Хери-янто, представителя касты кшатрия[54].

Сразу же после свадьбы молодые поселились в новом доме недалеко от пури. На территории, которую занимал семейный дворец, только что закончились отделочные работы в строении для молодоженов, в других же отдельно стоящих помещениях еще работали мастера. Поэтому Ади с Питан переехали, а остальные члены семьи остались пока в старом доме. Молодым так не терпелось уединиться в свежих комнатах с резной отделкой на деревянных дверях, рядом с которыми стоял высокий каменный домашний храм санггах[55], а окна выходили на молодой фруктовый сад. В саду пока еще не созрели фрукты, но там было кое-что поинтереснее – мини-зоопарк, где уже освоились и прекрасно себя чувствовали животные и птицы, рыбы и рептилии.

Над пури продолжала разгораться кровавая заря. Питан не стала свидетельницей происходящих там событий, потому что буквально вчера почувствовала себя неважно и решила отдохнуть в доме родителей. А может быть, так хотели боги? Мама сказала, что совсем скоро Питан должна родить. Кого же носит она под сердцем? Вот бы мальчика! Тогда у ее Ади будет первый сын, а у ее родителей – первый внук.

В это время со стороны Санура[56], юго-восточного побережья Бали, снова прогремели раскаты грома…

– Ади, собирайся, мы с тобой должны идти к радже. – Отец вошел в комнату сына совсем не в том веселом настроении, что было у него несколько дней назад. Еще вчера Ади заметил, что отец изменился. Он подолгу задумывался, если его о чем-нибудь спрашивали, явно, не мог сосредоточиться.

– Папа, что-то случилось?

– Надень белую одежду! – отец отвел глаза в сторону, словно скрывал что-то от сына. – Мы будем участвовать в церемонии.

«Странно, – подумал Ади, – сегодня нет праздника… А почему – белую, как на кремацию? Жаль, что Питан у мамы…»

Во дворце раджи собралась вся знать. Сюда, кроме многочисленного семейства правителя Бадунга, пришли аристократы, религиозные лидеры, интеллигенция – актеры, музыканты, художники и даже балерины. Мужчины – убеленные сединой и юнцы, дамы – преклонного возраста и девицы, и даже дети. Здесь находились лучшие представители каст брахманов [57], кшатрия и вайшья [58].

В переполненные залы дворца входили новые и новые люди. Одни располагались в помещениях, другие проходили во внутренний двор и, беззаботно прогуливаясь перед фонтанами, мирно вели беседы.

Ади совсем не удивился, увидев и свадебных гостей. Вот Анак Агунг Рай[59], владелец нескольких художественных мастерских. У него есть даже своя школа, где дети обучаются мастерству художника и скульптора. А сам он тоже живописец, говорят, нарисовал всех жен раджи… А это Эка Сетиаван[60] – владелец кофейных плантаций. Торгует с Европой. А вон там – Путри[61], дочка Анака Агунг Рая, в белом атласном платье и с лентами в волосах. Ей всего лет десять, а ведет себя, как настоящая принцесса. Когда была у Ади с Интан на свадьбе, чопорно сидела и почти не улыбалась.

– Путри! – Ади так хотел ее поприветствовать, но отец дернул за руку:

– Ади, не шуми, уже раджа едет.

Раджа И Густи Нура Маде Агунг сидел в королевском паланкине – на носилках в виде кресла, которое поддерживали снизу четверо слуг. Его белая одежда, предназначенная для кремации, была видна издалека. И потому плотный, широкоплечий раджа казался скульптурой из мрамора – сидел молча, с задумчивым выражением лица, на котором осталась печать королевского достоинства и даже… высокомерия. Ади обратил внимание и на то, что сегодня раджа был особенно обвешан украшениями из драгоценных камней и золота. Он будто не выбирал, а взял механически первое попавшееся из своего сундука и украсил себя, как праздничное дерево.

В правой руке раджа держал небольшой крис[62], также инкрустированный камнями. Это был самый дорогой и самый искусно выполненный крис, и очень многие жители Бадунга знали, что его сделал известный мастер, поэт и шаман, и на протяжении всего процесса изготовления он читал великие поэмы.

Он ковал клинок из нескольких видов металла, и только в благоприятные дни, соблюдая все духовные нормы, а в конце работы провел обряд оживления криса, так что теперь душа кинжала полна сил.

Лезвие криса, не прямое, а волнообразное, напоминало о том, что это оружие предназначено не для того, чтобы вонзать его в живую плоть, а чтобы в ритуальном танце уничтожать злых духов. Чем больше танцор размахивает крисом, тем больше этих духов попадет под металлическое лезвие. Одним словом, этот крис являлся символом силы и могущества, но никак не средством для убийства людей.

Раджа сжимал рукоятку криса с изображением змеи, которая выбросила навстречу врагу свой раздвоенный ядовитый язычок, а хвост свернула кольцом. Именно таким символом украсил крис старый мастер-кузнец, ведь он считает, что этот символ удваивает силу пусть даже ритуального, но – оружия, и делает его обладателя непобедимым.

Раджа поприветствовал собравшихся и произнес:

– Когда Бали завоевала яванская династия Сингасари, ее силы быстро истощились. Справедливость восторжествовала! Наступил крах и большой династии Маджапахит, под игом которой тоже оказался наш народ. Она пала с приходом на Яву ислама… Зато сколько прекрасных священников, сколько музыкантов, писателей и актеров хлынуло на Бали – весь цвет Явы! А ведь это – ваши предки! Они не позволили зарыть свой талант и сохранили его… Правда, пришлось покинуть родные места… Зато здесь, на Бали, этот талант расцвел еще сильнее! Сегодня стоит выбор и перед нами. Покориться врагам и умереть в рабстве или остаться такими же гордыми и независимыми, – делайте выбор сами. Я могу лишь показать пример…

Нет, не злые духи хлопали в ладоши со стороны Санура, побережья королевства Бадунг. Там стояли нерушимой стеной, загораживая остров от злых демонов, голландские военные корабли, и сами, словно демоны, выбрасывали в мирных жителей шквал огня и дыма. От залпов мощного оружия вспыхнули дворцы знати и скромные хижины простых людей. Языки пламени и клубы черного дыма застилали солнце над Бадунгом.

Потому и обрушились в этот день небеса.

Люди шли в сторону пури – дворца раджи, чтобы в этот трагический час быть вместе. Те, кому уже не было места ни в залах, ни во дворе дворца раджи, выстраивались вдоль дороги. Они-то и увидели первыми колонну марширующих солдат – торжественную, словно на параде. Солдаты чеканили шаг и уже почти приблизились к пури, когда громко и тревожно начали бить барабаны, а потом взметнулся над дворцом высокий столб дыма. Наконец, звуки барабанов смолкли, как будто закончился какой-то ритуал, и перед солдатами предстала странная беззвучная процесссия: разнаряженный раджа восседал на носилках, а за ним следовали придворные, стража, священники и дети. Женщины казались особенно нарядными: на их груди красовались бусы и колье, в ушах – серьги, на руках – браслеты, а в волосах – цветы, любимые цветы Бога Вишну. Они были подоткнуты и за левое, и за правое, ухо, а у некоторых девушек украшали волосы разноцветной диадемой. В руках людей не было огнестрельного оружия, и только узким лезвием поблескивали ритуальные крисы.

Примерно в ста шагах от изумленных голландских солдат по сигналу раджи И Густи Агунга носильщики остановились. И опять он не произнес ни слова, а только посмотрел в сторону жреца. И тот, выполняя священную волю правителя, размахнувшись, вонзил в грудь раджи крис. Жуткая церемония началась.

Участники этой необычной процедуры заранее подготовились к ней: они оделись, как принято для кремации, и провели традиционные предсмертные ритуалы, чтобы освободить себя от пут материи и нечистоты. Люди свято верили в то, что их душу ждет новая жизнь, но уже в другой оболочке, потому и нужно проявить в последние минуты старой жизни силу воли, чтобы в следующем воплощении иметь все те блага, что есть сейчас, а может, и гораздо больше. Поэтому действовали без страха, невозмутимо, не задумываясь, кто попадет под лезвие их кинжалов: друзья или сослуживцы, дальние родственники или самые близкие и любимые… Многие же направляли крис на себя.

Ади давно уже понял, для чего он здесь. Но он никак не мог представить, что надо проткнуть этим лезвием сердце отца, или Анака Агунг Рая, или Эки Сативана, или – Путри… Крис ему подарил отец на День рождения со словами: «Этот маленький кинжал наделен великой силой». И этот клинок висел в доме на почетном месте. Никогда еще на нем не было крови – не только человека, но даже животного… А сейчас…

– Папа, я не смогу!

– Ади, если завтра я не увижу тебя, помни о том, что ты представитель касты кшатрия, где ценится в первую очередь благородство. Когда-то и мои предки приехали на Бали с Явы. Дед говорил, что моя пра-пра-прабабка была голландкой. Это все – легенды. Не думай о прошлом… Береги маму, она коренная балийка, из рода Менгви, а это – очень древний род…

– Ади! – в нескольких шагах от него стояла Путри. Она была совсем не такой, как на свадьбе, и улыбалась ему, улыбалась так широко и простодушно, как будто была уже не принцессой, а обыкновенной провинциальной девчонкой. И тут Путри прижала к груди обе руки. И он увидел, как сквозь пальцы бьет алая кровь…

Отец вонзил себе в грудь крис и упал на кучу трупов. Тела беспорядочно валялись, мужские руки переплелись с женскими ногами, словно лианы в поисках солнечного света. Полуоткрытые остывшие рты будто бы не договорили что-то важное, то, что не успели сказать ни в свои двадцать, ни в свои семьдесят. Глаза детей, потухшие, остекленевшие, остановились в столь неожиданный для них момент, что не успели еще наполниться ужасом и даже – удивлением. Белая одежда, которую многие надели сегодня, покрылась пятнами алого и грязно-красного цвета. Некоторые люди еще шевелились, видимо, в предсмертной агонии. Прижатый к стене, Ади наблюдал, как эта гора растет в ширину и в высоту. А из дворца выходили и выходили люди… Сейчас и они здесь будут лежать.

Голландские солдаты, он успел их тоже рассмотреть, были намного выше ростом, чем балийцы, хотя балийцы довольно высокие, они выше яванцев. Солдаты были одеты в строгое военное обмундирование и обуты в закрытую и зашнурованную обувь на толстой подошве, такую Ади увидел впервые, а на голове у них были фуражки с козырьком. У каждого в руках – оружие, оно совершенно отличалось от крисов и было даже длиннее их. Потом эти солдаты подняли свои подобия крисов и почему-то приложили их к глазам, как бы разглядывая кого-то.

И снова прогремели раскаты грома, но уже не такие глухие, как на Сануре. Звонкие оглушающие хлопки как будто ударили несколько человек, потому что эти люди упали на землю, хотя и никто не вонзал в них металлических лезвий.

Из дворца вышли нарядные актрисы. Они приблизились как можно ближе к солдатам и, сорвав с себя драгоценности, демонстративно швырнули их в лица голландцев. Хрупкая балерина, Ади видел однажды, как она выступала, громко захохотала, а потом тоже упала с бусами в руке, хотя на ней не было крови от криса.

Гора трупов на широкой площади перед пури продолжала расти. Сколько их? Может, тысяча, а может, и три. Солдаты подошли ближе и стали срывать с мертвых и раненых драгоценности. Потом один из них поймал на себе проницательный взгляд Ади и приставил к глазу свое оружие. Прозвучал сильный хлопок, и показалось Ади, что его толкнули в грудь.

И наступила жуткая тишина… Только тихо шелестели деревья, и в унисон им звучали хрустальные мелодии бесконечной, никогда не высыхающей реки: «Вначале была пустота. И не было ни земли, ни небес… Только одна черная пустота стояла перед глазами мирового змея Антабоги…»

Ади не смог стать свидетелем подобного зрелища в другом селении королевства Бадунг – в Пемекутане, где жил король Густи Геде Нгурах[63], а также в соседних королевствах – в Табанане и Клункунге, которые, как и Бадунг, в отличие от северной и восточной территорий Бали, не были пока еще захвачены голландцами.

И наступит день, когда весь остров Бали станет частью Голландской Ост-Индии.

«…И только одна черная пустота стояла перед глазами мирового змея Антабоги…»

К вечеру этого дня Булан, жена архитектора Агуса Хериянто, начала волноваться:

– А где Диан? [64]

– Мама, она еше утром ушла к подружке, к Сари[65]. Хочешь, я схожу за ней?

– Нет-нет, Интан…

Булан собирала мысли, а они опять разбегались: «Уже большая, не заблудится… О нет, она же совсем ребенок, ей только пятнадцать…» Наконец, произнесла:

– Пожалуй, я сама схожу. А ты, дочка, не выходи за ворота, хорошо? И если вдруг увидишь чужих людей – спрячься в ногах! [66]

Дом семьи Сари был недалеко от пури. И поэтому чем ближе к нему приближалась Булан, тем отчетливее видела, как над дворцом раджи клубился черный дым. Он поднимался в небо и превращал розовые кудрявые облака в грозовые тучи. Гром давно уже утих. Не слышно было ни грохота барабанов, ни легкой игры гамелана[67], напоминающей «музыку ветра». А ведь до этого оркестр так часто играл во дворе пури! Булан даже на несколько секунд показалось, что наступила жуткая тишина, и от страха по телу пробежали мурашки.

Возле дома никого не было. И женщина прошла через «расколотые ворота» – чанди бентар. А вот и «защита от злых» – небольшая стена алинг-селинг[68], у них во дворе тоже такая есть. И уже за ней справа от дорожки к входу в дом раскинулся сад, в начале которого стояли несколько статуй добрых и злых духов. Под скульптурой добродушного толстячка в клетчатом саронге лежал на земле ярко-розовый цветок с надломленным стеблем и двумя оторванными лепестками. «Неужели это джипун Диан? И если это так, то жива ли девушка?» – мелькнула в голове Булан страшная мысль. «Таких ярких цветов нет в саду семьи Сари! – появилась еще одна догадка. – Помнишь, в прошлое воскресенье, когда девушка пришла к вам в гости, она сама об этом сказала?»

На дорожке, что вела к семейному храму, лежал чананг. Где бы ни ставили приношения богам, даже – на тротуаре, даже – на проезжей части дороги или центральной площади возле пури, никто на них не наступает. А эту корзиночку кто-то вдавил в землю тяжелой обувью, так что джипун превратился в жалкое бесформенное подобие былой красоты. То, что он тоже розового цвета, об этом Булан уже догадалась.

В саду она никого не увидела. И не слышно было никаких подозрительных звуков… Но вот, кажется, в комнате Сари – строение стояло в глубине сада, что-то стукнуло. И Булан поспешила туда. Она поднялась по ступенькам к входной двери и, не решавшись ее открыть, прислушалась. Опять тишина… И тогда гостья осторожно потянула кольцо массивной металлической ручки.

То, что предстало перед ее глазами, лучше бы никогда не видеть. На полу прямо у двери – подошвы огромных солдатских ботинок, на одном из которых приклеился грязно-розовый лепесток джипуна. Ботинки упирались в стену, которая и была для них самой надежной точкой опоры, и ритмично отталкивались от нее – взад-вперед, взад-вперед… А за ботинками ее взгляд выхватил темно-зеленые солдатские штаны, приспущенные с толстой белой задницы. Пышные половинки, двигаясь в такт ботинкам, почти полностью закрывали худенькое девичье тельце. И только по цвету куска разорванного саронга, что валялся рядом, Булан поняла, что это не Диан.

– Сари? – испуганно вскрикнула она, не зная, как сейчас поступить. А в голову ударила еще одна страшная мысль: «Теперь ты отсюда не уйдешь!»

Девушка молчала. Видимо, насильник наказывал свою жертву, если она подавала голос. Лишь мелькнуло лицо с размазанной грязью и прикушенной губой, из которой сочилась кровь.

В голове Булан что-то помутилось, и обуяла ее такая ненависть к белой заднице, что женщина яростно схватила стоявший на полу кувшин для воды, кажется, в нем бултыхалась жидкость, и… размахнулась… Удара не получилось – кто-то сзади успел оглушить ее.

Когда Булан очнулась, ее кембен был уже разорван, и две больших мужских ладони ощупывали ее открытую грудь, небольшую и по-девичьи упругую. Потом они сорвали бусы из жемчуга, самые дорогие для нее бусы, потому что это был подарок от любимого Агуса. В живот давило тяжелое колено, оно упиралось, помогая хозяину еще глубже войти в ее святое лоно.

«О, великий Шива, прояви ко мне милость и прости меня за то, что йони[69] приняла чужой лингам [70]. Ты всегда ценил тех, кто почитает Линга-йони-мурти[71], поэтому прошу именно тебя: накажи варваров!»

* * *

Еще до того, как поселиться на мировой горе Гунунг Агунг, затеяли Брахма и Вишну спор: кто из них главнее? Долго спорили они и никак не могли прийти к единому мнению. И вдруг перед ними возник огромный огненный столб, такой высокий, что не видно его конца. Приняв его за врага, размахнулись оба божественными кинжалами, но даже и тогда не смогли его уничтожить. И решили они разобраться, в чем же дело. Отправился Брахма искать верхний конец, а Вишну – нижний, но не нашли их, и снова вернулись на прежнее место. И вышел тогда из столба-лингама Шива, демонстрируя, что он и есть самый главный, а Брахме и Вишну указал на то, чтобы они всегда почитали Линга-мурти.

Если это было так, то где же мать-богиня Деви?[72] Ведь без нее не может быть истинного почитания Линга-йони-мурти!

Однажды Шива так разбушевался, что оторвал голову ловкому Богу Дакше[73] и разрушил жертвоприношение. Другие боги очень просили его успокоиться, но не могли унять разозлившегося Шиву. И тогда они обратились за советом к Деви: «Как нам смирить крутой нрав Бога Шивы?» «Нет ничего проще, – ответила им Деви, – начните почитать жертвенный столб юпа-стамбха [74], вот тогда и получите милость Шивы. Так и случилось.

* * *

Уже стемнело. Сегодня – особенно рано: клубы черного дыма, закрывшие солнце, превратились в сплошное черное покрывало.

Оно повисло над Бадунгом, как знак глубокой печали и начало большого траура.

Мама и сестренка так и не вернулись. Интан продолжала их ждать, хотя понимала, что, скорее всего, их она уже не увидит. Потом она услышала тяжелые шаги, кто-то прошел через ворота чанди бентар. Шаги стали отчетливее, видимо, этот человек приближался к дому. Не раздумывая, Интан выбежала из своей комнаты и спряталась, как просила мама, «в ногах», в большой художественной мастерской, отдельно стоящем строении вроде сарая, заставленном стеллажами, ящиками с инструментами и заготовками для скульптур.

Когда еще был жив дед, он любил ваять скульптуры богов. Особенно почитал он Бога Шиву, поэтому и сделал несколько совершенно разных скульптур. На одной из них, традиционной, Шива сидит в позе лотоса и медитирует, на второй – танцует, размахивая шестью руками. Любитель необычного, дед выточил из камня даже Шиву-лингам, возвышающийся над квадратным углублением с канавкой-желобком – йони. Все эти скульптуры стояли на запыленных полках, заставленных фигурами различных мифических героев, и потому Интан не стала их искать. Сейчас для нее совершенно не имело значения, как выглядит Шива, и поэтому она взяла в руки ближайшую к ней скульптуру, левая сторона которой изображала супругу, Парвати, как женскую ипостась, а правая – мужскую, и обратилась к Шиве-Парвати:

– У меня родится сын, и я его назову Вира[75]. Помоги мне!

По двору и саду кто-то топал. Хлопали двери дома, оттуда что-то выносили.

– О, всемогущий Шива, – не сдавалась Интан, – спаси меня и моего ребенка!

И тут наступила тишина. Она была такой жуткой, такой невыносимой… Хотелось выйти во двор, но Интан поборола любопытство. Ей показалось, что прошла вечность. Было по-прежнему тихо… А потом запахло гарью, и мастерская стала наполняться слабыми клубами дыма. Через небольшую щель в задрапированном плотной тканью окне Интан увидела, как в небо взлетели языки пламени – горели «голова» и «руки» дома.

Девушка прижалась к «ногам» родного дома, который хранил тепло семейного очага еще прадеда, а потом – деда, а потом – отца… «Помоги мне, Бог Шива, – шептала она, боясь нарушить эту гробовую тишину. – Когда родится сын Вира, он будет настоящим героем. А еще он будет уважаемым праведником, почитающим тебя…»

Как бы в подтверждение сказанному ребенок сильно толкнул Интан в живот. Потом она почувствовала небольшую тянущую боль. «Вира, ты просишься выйти?» – удивленно спросила она его.