Текст книги "Домой через Балканы"

Степан Васильевич Аникин
Домой черезъ Балканы

І

Густо-синяя съ блескомъ эмаль Средиземнаго моря стала блекнуть, зеленѣть, мутиться. Туманные гористые берега становились рельефнѣе, чище, голубѣй. И замѣтно было, какъ мы все глубже и глубже входимъ въ полосу узкаго, безконечно длиннаго залива, въ концѣ котораго ждутъ насъ Салоники.

Слѣва маячилъ угрюмый массивъ Олимпа, дерзко обезглавленный веселыми купами серебряныхъ облаковъ. Справа – три пальца лѣсистой корявой ладони. Пальцы далеко протянулись на югъ, къ сплошной синевѣ моря, словно погнались за кѣмъ, хотѣли схватить, но могучая сила парализовала ихъ, и они застыли, остались недвижны.

Самый дальній – Аѳонъ. Онъ длиннѣе другихъ пальцевъ и стыдливѣй. Весь бирюзовый, полурастаявшій въ морѣ, одѣлся тончайшимъ голубымъ тюлемъ и манитъ къ себѣ, приковываетъ. Таинственный, невѣдомый, и вмѣстѣ съ тѣмъ родной-родной. Дорогъ и близокъ былъ онъ съ самыхъ пеленокъ.

"Гора Аѳонъ, гора святая"… Сколько пылкихъ юношескихъ мечтаній неслось и несется сюда изъ далекихъ равнинъ сѣвера, старческихъ вздоховъ, предсмертныхъ стоновъ. Сколько чудеснаго, сказочнаго связано съ этимъ именемъ. Хотѣлось бы сняться съ высокой, чуть дышащей отъ легкой качки, палубы морского богатыря и полетѣть туда, къ этому почти прозрачному голубому полуострову, дохнуть его смолами, его мрачнымъ святымъ уютомъ, его обаятельной неразгаданностью.

Пассажиры на палубѣ. Раздѣлились по двумъ бортамъ: интеллигенція по лѣвому борту, простонародье – направо. И непонятно, какая сила произвела такое дѣленіе. Налѣво бинокли, морскія карты, справочники, звонкія восклицанія женскихъ голосовъ, радостное гудѣніе мужскихъ. Смѣются, вспоминаютъ легенды, декламируютъ классиковъ. И шепчутся, и розовѣя горятъ дѣвичьи щеки, искрятся кокетливые взоры. Кто-то кричитъ звучнымъ молодымъ баритономъ:

– Вотъ оно, жилище боговъ! Мнѣ однажды изъ-за этого чорта Олимпа единицу вкатили!

Другіе звонкіе голоса покрываютъ это признаніе еще болѣе живымъ хохотомъ.

Спиной къ Олимпу, лицомъ къ Аѳону сѣрые латаные пиджаки, угрюмо задумчивые взгляды, молчаніе вперемежку со вздохами. Унылый, ровный безъ повышеній и паузъ густой гудущій голосъ кормового матроса Устиныча разсказываетъ объ Аѳонскихъ чудесахъ:

– И ни одна даже аль пташка женскаго полу не могитъ она жить тамъ. Соловей поетъ, соловьиху не услышишь. Равно и галки, грачи – все единственно. Ворона увидишь, къ примѣру, а ворону ни въ жисть. Долетитъ, куда ей положено, и назадъ принуждена вертать, а не то падаетъ замертво, ровно ударитъ чѣмъ. Также и рогатой скотины: женскій полъ не водится…

– Господи! – не выдержала маленькая, больше другихъ вздыхавшая молодая бабенка, – гдѣ же они молоко-то берутъ?

– Быковъ доятъ! – остритъ молодой ткачъ, работавшій гдѣ-то подъ Барселоной и везущій домой, какъ большую драгоцѣнность, "настоящую, тальянску, гармонью".

Но надъ словами ткача никто не смѣется. Молчатъ. Устинычъ укоризненно продолжаетъ:

– A что жъ, ежели чудесное! Отъ чудеснаго все можетъ статься… Запасный солдатъ Трохвимъ Притула, возвращавшійся домой "на моблизацію" изъ самаго Буэносъ-Айреса и успѣвшій по дорогѣ пропить пять консульскихъ пособій, плачетъ и крестится.

Крестятся и другіе. И не поймешь, не отгадаешь: такъ ли молчатъ эти сѣрые бывалые люди, слушая Устиныча, или, какъ и я, вспоминаютъ о свѣтлыхъ годахъ своей юношеской жизни, когда искренно вѣрилось, что Аѳонъ – это рай, а въ раю "не женятся, не посягаютъ, но яко ангели на небесехъ пребываютъ".

Олимпъ и Аѳонъ, два символа. Два знамени двухъ великихъ религій. Одинъ зоветъ къ празднику тѣла, физической красотѣ, силѣ, плодородію, безпечному веселью, къ празднику любви и ласки…

Другой отрицаетъ тѣло, проповѣдуетъ истощеніе, болѣзнь, постъ, безчадіе, съ омерзѣніемъ отвращается отъ физической любви, отъ веселья, пѣсни, игры… зоветъ къ веселію смерти.

И оба стоятъ рядомъ, на обоихъ цвѣтутъ однѣ и тѣ же оранжевыя рощи, однимъ дыханіемъ дышитъ весна, однимъ маревомъ вѣетъ лѣто, къ обоимъ вразъ ластится теплая южная осень, полная тутъ и тамъ гроздьевъ сизаго винограда, маслинъ, сахарныхъ арбузовъ и пахучихъ, нѣжныхъ, тающихъ во рту золотистыхъ дынь.

И оба не отрицаютъ войны, благословляютъ побѣду, плетутъ вѣнки героямъ. Оба знамени воодушевляютъ людей къ воинскимъ подвигамъ…

Велика загадка, имя которой – человѣкъ.

II

Къ Салоникамъ подошли мы передъ вечеромъ. Я бы не сказалъ, что вблизи здѣсь красиво. Издали – да. Тогда хоть рисуй иллюстрацію къ «Тысячѣ и одной ночи». Десятки тонкихъ, блѣдныхъ минаретовъ, а рядомъ громадныя кубическія постройки съ куполовидными верхами. Все это изъ бѣлаго, чуть розоватаго камня, или только кажущагося издали розоватымъ, не знаю. Вокругъ мечетей, а можетъ быть, это и не мечети, но цѣлые магометанскіе монастыри и дворцы, – вокругъ нихъ глухіе бѣлокаменные кремли и фіолетовые, мертвенные, безъ вздоховъ и тревоги, кипарисы. Удивительное дерево – этотъ кипарисъ. Только послѣ того, какъ пришлось мнѣ много разъ видѣть его тамъ, на югѣ, при полномъ ростѣ, смогъ я ощутить истинный характеръ этого дерева и понялъ, почему его садятъ надъ могилами, на кладбищахъ. Не тую, не ель, а именно кипарисъ. Это дерево создано для того, чтобы быть монументомъ, выражать безконечную покорность и какую-то свою, чисто восточную стойкость къ превратностямъ судьбы.

Нашъ ладанъ напоминаетъ кипарисъ. Въ томъ, какъ пахнетъ дымъ ладана, и какъ сторожатъ нѣмые богатыри, кипарисы сѣдую старину здѣшнихъ мѣстъ, прячется одно и то же настроеніе: настроеніе печали, грусти, покорности и все же… все же тревоги.

Тѣсной грудой приткнулся городъ съ пологому скату голой горы. Безъ улицъ и площадей сползаетъ онъ къ морю, и ужъ у моря разстилается въ широкое полотнище грязи, пыли, трамвайнаго лязга, крикливыхъ магазиновъ, нагло блестящихъ неестественными огнями кинематографовъ, праздныхъ зѣвакъ, карманныхъ воровъ… словомъ, всего того, что называютъ уличнымъ движеніемъ крупнаго торговаго центра.

Пароходъ нашъ, видимо, пришелъ сюда первый разъ. Это было морское чудовище Добровольнаго флота изъ новопостроенныхъ, съ обычными рейсами отъ Одессы до Владивостока и обратно. Война закинула его сначала въ Геную, а оттуда съ толпой русскихъ бѣженцевъ въ Солунь.

Команда не знала расположенія порта, и потому мы ненужно долго толклись въ срединѣ залива, пока не подъѣхалъ на лодкѣ агентъ другой, – не Добровольнаго флота, – пароходной русской компаніи и не разсказалъ намъ, какъ и гдѣ надо причалить.

Потомъ на катерѣ подъѣхали греческіе чиновники провѣрять пароходные документы, а потомъ уже мы пристали къ берегу.

Пока все это происходило, наступилъ, и наступилъ дружно по-южному, темный теплый вечеръ. Верхъ города сразу померкъ, пропалъ, и запылалъ красными огнями низъ.

Я положилъ-было пробыть въ Салоникахъ не меньше двухъ дней, потому что, кто знаетъ, когда подшутитъ надо мной судьба во второй разъ и закинетъ въ эти страны. Хотѣлось полазить по верхнему городу, по его, очевидно, узкимъ, изломанымъ улицамъ, подсмотрѣть чужую таинственную жизнь, или не жизнь, можетъ быть, а умираніе… По виду здѣсь такъ много признаковъ этого умиранія. Пустая, разсчитанная на сотни большихъ кораблей, гавань, чертовски удобная гавань! Куда лучше, чѣмъ въ Генуѣ, или въ Одессѣ. Неподалеку дома съ заколоченными окнами, сараи съ растворенными пастями и безлюдные, навѣрное пустые и заброшенные, покинутые амбары и магазины. Чье это все? Австрійское, германское? Почему никому больше не нужно? Неужели война и здѣсь наложила свою разорительную лапу?

Мою догадку объ умираніи города подтвердилъ знакомый сербъ-журналистъ, который ѣхалъ на нашемъ пароходѣ домой изъ Франціи.

– Э-э! – сказалъ онъ, какъ бы отмахиваясь отъ моего вопроса, – здѣсь тоже кроется одна изъ причинъ теперешней войны. Салоники – милліонное предпріятіе. И пока они обслуживали турецкія области, вложенные сюда милліоны оправдывались, а какъ только бывшій Балканскій Союзъ подѣлилъ эти области межъ собой, – Солунь пала. Торговля убавилась чуть ли не втрое… и винятъ въ этомъ насъ же, сербовъ. Болгары говорятъ, что – будь Солунь болгарскимъ городомъ, онъ бы не только не палъ, а еще больше выросъ.

– Но почему же васъ именно винятъ? Вѣдь городъ греческій?

– Греческій. Но развѣ грековъ привыкли винить въ чемъ-нибудь? Греки всегда въ сторонѣ. Греція никогда ни въ чемъ не отвѣтственна. Таковъ ужъ взглядъ на нее.

И сербъ мой махнулъ безнадежно рукой, словно Греція была и въ самомъ дѣлѣ не больше мальчишки изъ приготовительнаго класса.

– Однакожъ, – не унимался я, – Греція ваша союзница.

– Союзница, – согласился онъ уныло и добавилъ: – A propos. Будете имѣть здѣсь денежныя дѣла, – покрѣпче держите въ рукѣ кошелекъ!

Изъ бесѣды съ тѣмъ же сербомъ выяснилась для меня и прямая причина паденія торговаго значенія Салоникъ. Причина эта, какъ и все на Балканахъ, политическая. Раздѣленныя между "союзниками", турецкія области принуждены были послѣ войны тяготѣть къ тѣмъ торговымъ центрамъ, которые въ этихъ странахъ со времени освобожденія ихъ отъ турокъ наладились. Такъ, новоболгарскія земли должны были повернуться лицомъ къ Софіи, новосербскія – къ Бѣлграду.

Кромѣ того, послѣдняя междоусобная балканская война до того раздражила и разгнѣвила народы, что болгаринъ, напримѣръ, предпочиталъ гнать свой товаръ черезъ какое угодно мѣсто, абы бо не черезъ Грецію.

– Легче черезъ Сѣверный полюсъ, чѣмъ черезъ Солунь, пока она греческая!

Греки тоже, въ свою очередь, такъ облагаютъ товары пошлиной, что вынести это обложеніе рѣшительно не подъ силу. И еще придираются, задерживаютъ, строятъ мелочныя козни и каверзы.

Послѣ, когда мы проѣзжали окрестностями Салоникъ, я, грѣшнымъ дѣломъ, открылъ еще одну причину, уже собственнымъ разумѣніемъ: окрестности эти, благодаря только-что бывшимъ двумъ войнамъ, представляютъ изъ себя пустыню, похожую на земли послѣ великаго потопа. A пустыня, при всемъ своемъ желаніи "тяготѣть" къ торговому центру, немного можетъ сдѣлать въ смыслѣ поднятія этого центра до верховъ благополучія.

III

Ночевали на пароходѣ. Послѣдняя ночь. Публика, перезнакомившаяся за недѣлю безостановочнаго пути и десятидневнаго ожиданія парохода въ Генуѣ, была особенно возбуждена и радостна. За ужиномъ болтали безъ умолку, пѣли кто былъ склоненъ къ выпивкѣ, «пробовалъ» крѣпость греческихъ винъ

Кого-кого только не было въ вашей пестрой компаніи "русскихъ бѣженцевъ", вся Россія представлена: поляки, латыши, евреи, армяне, грузины, колонисты-нѣмцы, малороссы… всѣ ѣхали изъ чужбины домой, торопились, какъ торопятся люди на пожаръ, на большое семейное несчастье. Вся мужская молодежь, конечно, съ намѣреніемъ стать "подъ красную шапку" а женщины просто домой. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, быть внѣ дома, когда въ домѣ бѣда.

Причинъ для радостнаго возбужденія на этотъ разъ было особенно много. Во-первыхъ, кончился морской путь. И хорошо кончился, безъ качки и болѣзней, безъ страшныхъ турецкихъ и нѣмецкихъ минъ, которыми насъ стращали, безъ подводныхъ лодокъ. Во-вторыхъ, за цѣлыхъ семь дней узнали новости, цѣлый снопъ новостей, и всѣ новости съ войны были для Россіи счастливы. И въ-третьихъ., что грѣха таить, самая существенная радость пріѣхала къ намъ на пароходъ въ лицѣ русскаго консула и раздавала нуждающимся денежныя пособія.

И Притула, и ткачъ изъ Барселоны, и поляки-рабочіе, которыхъ бережно охраняли отъ лихого глаза цѣлыхъ пять ксендзовъ, расхаживали еще до ужина фертами. За ужиномъ пошелъ у нихъ форменный кутежъ, и смѣшившій всѣхъ трепаный, худой, какъ осиновая жердь, еврей изъ Америки съ особой выразительной страстностью пѣлъ:

 
Чарочка моя, серебряная!
Кому чару пити,
Тому здраву быти!..
 

И Господь его вѣдаетъ, какъ умудрился этотъ еврейчикъ, тоже ѣдущій домой защищать родину, коверкающій русскую рѣчь на всѣ лады и безъ всякихъ ладовъ, вывезти изъ Америки въ Солунь старинную русскую заздравицу, которую пѣвали наши прадѣды во время богатырскихъ пировъ.

Съ вечера же стали записывать желающихъ выѣхать съ утреннимъ поѣздомъ. И съ этой записью планы мои относительно подробнаго осмотра Солуни разбились въ дребезги. Помѣшало благоразуміе, этотъ всегдашній спутникъ неудачъ и неуспѣховъ.

На этотъ разъ благоразуміе пришло ко мнѣ въ лицѣ все того же знакомаго серба.

– Вы что, уже спать собрались? – спросилъ онъ удивленно, – а тамъ на носу записываются въ очередь, ѣхать съ утреннимъ поѣздомъ въ Нишъ.

– Я рѣшилъ побродить пару деньковъ по городу.

– Хм… смѣло.

– Почему? Развѣ есть еще опасности?

– Видите… какъ вамъ сказать? благоразумнѣе уѣхать. Я полагаю, что черезъ Болгарію надо проскочить возможно скорѣе… Кромѣ того, здѣсь по дорогѣ два моста… вы ихъ увидите. Если они еще не взорваны болгарами – ваше счастье!

– Вы шутите? Неужели болгары начнутъ войну противъ васъ?

– Да, готовятся.

– Но вѣдь эта война и противъ Россіи?

– Конечно. На Россію они не посмотрятъ.

Дѣло это происходило осенью 191-й года, еще въ началѣ общеевропейской войны, когда, правда, поведеніе Болгаріи вызывало подозрѣнія, но мысль о враждебныхъ отношеніяхъ ея къ Россіи все же казалась чудовищной. Особенно невѣроятной показалась она мнѣ, такъ какъ среди болгаръ у меня были друзья, и я намѣтилъ даже по пути заѣхать къ нимъ въ Софію на пару деньковъ, повидаться. Я видѣлъ и зналъ, что болгары, въ сущности, русскіе люди,

– Не можетъ быть этого! – сказалъ я сербу, – да, наконецъ, что вамъ дѣлить? голую Македонію? Отдайте вы ее болгарамъ, сами получите добрый кусокъ Австріи. Еще лучшій кусокъ, по крайней мѣрѣ, культурный!

– Ха! Дѣло вовсе не въ этомъ.

И угрюмый сербъ, котораго я не видѣлъ до того смѣющимся, улыбнулся сквозь густые, черные, какъ сажа, усы.

– Ежели мы отдадимъ Македонію хоть сейчасъ, – Болгарія все равно кинется на насъ.

– Слушайте! Но почему?

– Вамъ, русскимъ, трудно понять это. Вы мало живете политикой, не сталкиваетесь ежедневно съ сосѣднимъ, чужимъ народомъ. Вы, благодаря простору, всегда дома. Пожили бы, какъ мы: шагнешь впередъ, – передъ носомъ Австрія. Рукой махнешь – Болгарія. Головой качнешь – въ Грецію попадешь… У насъ чутье есть на это. Болгарія будетъ воевать! – и добавилъ послѣ долгой паузы:

– На германскія деньги. Вѣдь Россія не можетъ дать теперь ничего.

Мы долго еще протолковали на эту тему, и я, запасшись рядомъ практическихъ совѣтовъ относительно сербскихъ порядковъ и обычаевъ, пошелъ записываться на утренній поѣздъ.

– "Проведу-ка я эту пару лишнихъ дней въ Софіи, – думалось мнѣ при этомъ, – авось мои болгарскіе друзья наговорятъ еще большихъ страховъ и ужасовъ про Сербію".

ІV

Партія къ первому поѣзду составилась человѣкъ въ двѣсти. Я не знаю, что бы мы стали дѣлать безъ помощи нашего консульства. Оно распорядилось относительно извозчиковъ для багажа, а это при отправкѣ вразъ двухсотъ человѣкъ – одолженіе не малое. Сами рѣшили идти пѣшкомъ, такъ какъ отъ пристани до вокзала было въ сущности близко.

Извозчики были всѣ греки. Ну и извозчики! Лошаденки какъ мыши и къ тому же драныя, замореныя, еле двигаютъ ногами. Вмѣсто телѣгъ дроги, на которыхъ еще большіе чемоданы можно было поставить, а мелочь – никакъ. Все же уложились, пудовъ по семи на подводу, – больше грекъ не бралъ: тяжело.

Частъ публики пошла напрямки, а часть должна была идти за подводами, присмотрѣть. Я попалъ въ доглядатаи. Мнѣ же пришлось поэтому платить за подводу: грекъ не хотѣлъ двигаться съ мѣста, не получивъ свои два съ половиной франка авансомъ. Къ несчастью, со мной не было греческой мелочи, а ни итальянской, ни сербской грекъ не бралъ. Моталъ головой, бормоталъ что-то, и въ этомъ бормотаньѣ я отчетливо улавливалъ русское "нэтъ" и французское "д'аржанъ".

Нечего дѣлать, пришлось вынуть завѣтные десять греческихъ франковъ, которые береглись, по совѣту серба, на билетъ, и отдать.

– На! – проговорилъ я съ достоинствомъ, – сдачи!

Грекъ схватилъ монету, и мгновенно, – не успѣлъ я замѣтить, какъ, – она исчезла въ его рваныхъ штанахъ съ ширинкой до полу.

– Сдачи? – повторилъ я настойчиво.

Грекъ смотрѣлъ на меня снизу вверхъ большими, черными. будто выточенными изъ антрацита, глазами и молчалъ.

– Сдачи! Пети монэ! – крикнулъ я во всю силу легкихъ,

Грекъ все такъ же стоялъ и такъ же смотрѣлъ. Насъ окружила толпа такихъ же рваныхъ, не латаныхъ грековъ съ такими же блестящими черными глазами, какъ у моего грека, и съ такими же не вѣсть зачѣмъ подметающими землю ширинками въ общемъ узкихъ штановъ. Они равнодушно и молча курили свои трубки съ невыносимо крѣпкимъ табакомъ, выжидая, чѣмъ все это кончится.

Я началъ теряться. "Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ не понимаютъ", – думалось при видѣ того поразительнаго невиннѣйшаго спокойствія, съ которымъ греки выжидали конца всей исторіи. Но память, особенно почему-то острая при возбужденіи, неутомимо подсказывала и всѣ предупрежденія знакомаго серба, и разсказы корабельныхъ матросовъ о томъ, какъ ни одно русское судно не обходится въ Греціи безъ скандала, какъ въ Пиреѣ то и дѣло происходятъ драки матросовъ съ греками, и какъ греки такой продувной народъ, что безъ драки съ ними нельзя…

Не знаю, что было бы, если бъ грекъ выдержалъ свою роль до конца. Но онъ этого не сдѣлалъ. Замѣтилъ ли мою растерянность, или по другимъ соображеніямъ – не знаю – онъ сталъ пятиться, пятиться и вдругъ юркнулъ за спину другого грека. Еще моментъ, и я потерялъ бы его, а вмѣстѣ съ нимъ и возможность достать желѣзнодорожный билетъ. Съ кого спросить? Всѣ греки въ толпѣ одинаковы!

Растерянность моя мигомъ прошла. Преодолѣвъ брезгливость, я схватилъ бѣглеца за фалду коротенькой безрукавки. Грекъ упалъ на землю, застылъ.

– Сдачи, чортъ! – крикнулъ я, выпрямляясь.

Грекъ поползъ, извиваясь, въ толпу ширинокъ. Я наступилъ ногой ему на ширинку. Грекъ пересталъ ползти, но сталъ вырываться, какъ ужъ изъ-подъ палки.

– Сдачи!

Признавъ себя побѣжденнымъ, грекъ опять-таки поразительно быстрымъ и ловкимъ движеніемъ вытащилъ изъ глубины ширинки кошелекъ, раскрылъ его и протянулъ мнѣ. Въ кошелькѣ была мѣдная мелочь, и я отказался до него дотронуться. Тогда онъ открылъ другую половину съ серебромъ и самъ уже отсчиталъ семь съ половиной франковъ.

Я взялъ деньги, и мы мирно поѣхали на вокзалъ.

Вокзалъ маленькій, грязный, тѣсный. Насъ продержали въ немъ часа два, визируя зачѣмъ-то паспорта. Наконецъ, запаслись билетами, и билетами только до сербской границы, часа на два пути. Усѣлись въ вагоны, а вагоны хуже старыхъ французскихъ: ни сѣсть, ни лечь, ни повернуться… Въ довершеніе всѣхъ неудобствъ, кто-то пустилъ слухъ, что провизіей надо запастись на двое сутокъ. До самаго Ниша не будетъ буфетовъ, и не достанешь ни хлѣба, ни воды.

И безъ того отягченные багажемъ пассажиры бросились запасаться всѣмъ, чѣмъ только можно было запастись около станціи. Накупили хлѣба, арбузовъ, винограда, вина и воды.

Наконецъ, поѣздъ загромыхалъ по стыкамъ, и Салоники сразу пропали. Мы въѣхали въ долину какой-то мутной, искрасна желтой рѣки съ плоскими пустыми берегами; такъ и пошли вдоль нея.

Мѣстность была до того безотрадна, пуста и уныла, что страннымъ казалось сосѣдство съ ней Средиземнаго моря, сѣдыхъ оливковыхъ рощъ, кипарисовъ и пальмъ.

Ближе къ рѣкѣ еще зеленѣло, а дальше сѣро-желтое, сожженное солнцемъ и вѣтрами поле до самаго горизонта, до самыхъ далекихъ серебристо туманныхъ горъ, верстъ на пятьдесятъ, а можетъ быть, и на сто. Ни пахоты, ни даже жнивья – ничего. Нѣтъ и деревень. Мѣстами лишь глазъ замѣчаетъ былую, сравненную теперь съ землей, глинобитную постройку и обросшій сорными травами слѣдъ былой дороги, оросительной канавы, или какого-то другого сооруженія.

Изъ живыхъ существъ попадаются только фигуры турокъ ли, или похожихъ на турокъ людей въ красныхъ лохмотьяхъ, верхомъ на маленькихъ осликахъ. Осликъ крошечный, съ козу, а человѣкъ несоразмѣрно большой, длинный, прямой. Ѣдетъ, и кажется – ноги волочатся по землѣ.

Замѣтишь иной разъ пастуха. Стоитъ недвижно, какъ столбъ среди поля, не шелохнется. По тому только и догадаешься, что пастухъ это, а не межевой знакъ, – опирается на палку, и вокругъ стадо овецъ, дружно движущихъ упрямыми головами.

Такова Македонія, изъ-за которой такъ много пролито крови, и прольется, можетъ быть, еще больше того.

Около станцій, или скорѣе не станцій, а мизерныхъ, одинокихъ средь пустыннаго поля, полустаночковъ видна кое-какая культура. Очевидно, здѣсь живетъ европеецъ: густо-зеленый апельсиновый садикъ съ поливомъ, буйно растущій молодой виноградникъ, цвѣтничекъ въ палисадникѣ, бобы по жердямъ, тополи… Все это показываетъ, что культура здѣсь возможна и, вѣроятно, выгодна.