Текст книги "У всякой охоты свои заботы"

Беглые

Подъезжая к поселку, Илья увидел толпу, сгрудившуюся на высоком яру. «Что-то случилось», – встревожился Илья и прибавил оборотов. Пристав к берегу, он спросил у копошащегося в лодке Алешу Ляха:

– Алеша, что там стряслось?

– Илья Ефимыч, там собаки разрыли скелет человека, – продолжая вычерпывать воду из лодки, ответил мальчик.

Вокруг скелета, наполовину разрытого собаками, сгрудились жители села. Учитель истории Юра Бушмаков с помощью участкового осторожно раскапывал череп с раздробленным затылком. Судя по остаткам рыжих волос, перед ними лежал труп славянина.

– Товарищи, расходитесь. Ничего интересного в этом нет, – увещевала зевак председатель сельского Совета Татьяна Пильная.

«Скелетированный труп лежит лицом вниз. Предположительно принадлежит славянину. Одет был, судя по остаткам одежды, в ватную фуфайку, на ногах остатки якутских торбазов. Отсутствуют кисти обеих рук», – участковый аккуратно записывал бесстрастные комментарии Бушмакова.

«Видать, беглый каторжник», – шептались старики.

В это время прибежала секретарь сельсовета:

– Из прокуратуры позвонили, чтобы ничего не трогали! Следователь уже выехал.

Участковый деловито захлопнул планшетку, прищурившись, посмотрел на зевак, вытащил сигарету и, прикурив, глубоко затянулся:

– Илья Ефимыч и дядя Спиридон, вы часок посторожите тут. Не подпускайте мальчишек, отгоняйте собак. Лады?

– Спиридон, почему вы решили, что это труп беглого? Может быть, это геолог или заплутавший охотник?! – спросил Илья у старика.

Спиридон долго сидел молча, уставившись в стремнину реки:

– Видно, что его закопали. А так бы кости зверье растащило, разбросало, раскидало. Кисти рук отрезали, чтобы предъявить энкаведешникам и получить премию за поимку беглого каторжанина. Я так думаю, что он вышел на охотников. Присел к костру, и его того… Сзади в затылок выстрелили или топором ударили. По-моему, я догадываюсь, чьих это рук дело. Был у нас один такой. Жил на отшибе, одинокий как бирюк. Недавно умер в страшных муках. Даже имени его не хочу упоминать. Немало душ он сгубил. А ведь среди беглых были и совершенно безвинно осужденные. Вон, у талакельских якутов два года подряд тайно жил парнишка из Ленинграда. Прячась в коряге, приплыл из Известкового. Там был один из самых страшных, «расстрельных», лагерей Дальстроя. Его, чуть живого, нашли якуты-сенокосчики. Это какой же тягой к жизни надо обладать, чтобы не замерзнуть в холодной, почти ледяной воде. Отогрели, накормили и решили на время сенокоса оставить у себя помощником. Парнишка был вежливый такой, исполнительный. Со временем с грехом пополам научился говорить по-якутски и рассказал, что он никакой не убийца или предатель. Ввиду юношеского озорства повесил у себя в коммуналке портрет великого вождя на дверь отхожего места, вот и получил 25 лет каторги.

Настала осень, парнишку приютил в своем зимовье старик Охонон. Так и остался парнишка у старика. Полюбился ленинградец Охонону, даже дочку за него собирался выдать. Надо сказать, что к дочери Охонона сватался сын председателя колхоза, но девчушка сказала ему, что полюбила голубоглазого парнишку-нюча. Отвергнутый жених взял да и сообщил куда следует. Поздней осенью, когда весь род рыбачил на реке, нагрянули солдаты. Парнишка решил не сдаваться, знал, что ему так и так не жить. Ввязался в неравную схватку с вооруженными до зубов вертухаями. Охонон все норовил защитить юношу от обезумевших от запаха крови солдат, хватал их за руки, пока ударом кованого приклада его не оглушили. Избитых в кровь, полуживых парнишку и старика расстреляли прямо на глазах всей многочисленной родни. Девушку забрали с собой как бы для дальнейшего допроса, по дороге скопом изнасиловали и под довольный гогот самцов, раздев догола, отпустили на все четыре стороны. Девчушка от позора удавилась, а стукача, молодого якута, нашли на следующий день с распоротым животом. Кто его убил, так и не выяснили. Были среди зэков и настоящие звери.

Старик вытащил из кармана измятую пачку папирос, выщелкнул «беломорину». Размял, защипнул гильзу папиросы и, сжав в крепких желтоватых зубах, прикурил.

– Случилось это зимой 45-го. Как-то вечером, ошкуривая пойманных колонков и горностаев, я вспомнил, что забыл снять настороженную кулемку на дальнем участке и решил с утра ехать в ту сторону. Олени, безошибочно угадывая под снегом проторенную еще осенью тропу, утробно хоркая, неслись вскачь. Подъезжая к кулемке, заметил, что она сработала. Лэбиэн-погиль был в этот день благосклонен ко мне: под кулемкой лежал редкий гость тайги – песец. Зимний день короток, пока совершал обряд изъятия добычи из кулемки, благодарил духов за редкостный трофей, уже наступили сумерки. Вовсю светила луна, в ее причудливом освещении лес вокруг казался сказочным. Вдруг олени, испуганно всхрапывая, отскочили в сторону и, уткнувшись в густые заросли лиственницы, остановились. Я соскочил с нарт и, держа наготове винтовку, всмотрелся: впереди на тропе маячила темная тень. «Шатун, что ли?» – подумал я. Темный силуэт то увеличивался, то уменьшался. Я передернул затвор, дослав патрон в патронник, прицелился и в это время услышал то ли хрип, то ли шепот: «Не стреляй!» Не опуская винтовку, осторожно иду вперед. Ба, да это же человек! Приблизившись, я узнал ползущего ко мне паренька. «Коля! Чуха! Что ты тут делаешь?!» – вырвалось у меня. «Беда! Беглые зеки дедушку и дядю зарезали!» – прохрипел Коля Чуха.

С моей помощью мальчуган кое-как взобрался на нарты, упал на подстилку из оленьей шкуры и впал в забытье. В чуме я быстро разжег очаг, раздел бредящего паренька, растер его тело медвежьим жиром и укутал в оленьи шкуры. Коля все порывался вскочить и мчаться на помощь своему дедушке. Я заварил измельченную траву зверобоя и время от времени поил его. Когда он успокоился, дал ему крепкий бульон, и он заснул крепким сном. Утром он рассказал следующее.

– На выходные, как всегда, я отправился в зимовье к дедушке. Дедушка считался лигэе шоромох – старейшиной нашего рода, рода Чолгоридие. Утром, как только заберезжил рассвет, встал на кокиса – подбитые камусом лыжи – и к вечеру увидел кадэлэ нимэ дедушки – зимнее жилище-чум, обложенное снаружи дерном. Стоило мне приблизиться к лабазу, ездовые собаки, издалека почуяв меня, поднимали радостный лай. Дедушка, предупрежденный лаем собак, всегда встречал меня, сидя с трубкой увхода в кадэлэ нимэ. Но на этот раз меня встретила гнетущая тишина…

В чуме был страшный бедлам – все вещи разбросаны, очаг растоптан, иэкэтын – жердь над очагом, сломан. Никого. На земляном полу кадэлэ нимэ, среди разбросанных вещей, там и сям виднелись подтеки крови. Я выскочил на улицу, обежал вокруг кадэлэ нимэ – тоже никого. Только старые разбитые собачьи нарты – миэдьиэ, ощерившись сломанными копыльями, словно скелет какого-то неведомого зверя, лежали на утоптанном снегу. В сторону зарослей стланика вели протоптанные недавно следы. Было видно, что, увязая по пояс в глубоком снегу, волокли в сторону стлаников тяжелую ношу и не раз. Страшная догадка взорвала мой мозг – там дедушка!

Я бросился напролом, надеясь на какое-то чудо. Но чуда не произошло… Из-под снега торчала рука дяди с зажатым намертво сломанным ножом в кулаке. Раскопав тела дедушки и дяди, я кое-как доволок их в кадэлэ нимэ, уложил их рядышком на настеленные обрывки оленьих шкур и в оцепенении опустился около них.

Что делать? Как поступить? Видно, что тут похозяйничали беглые зеки. Все порушили, кудул – лабаз около чума – разграбили. Забрали ружья, еду, одежду. Вон, даже торбаза с мертвых содрали. Беда, однако! Подались в сторону Буркиндья. А там женская бригада рыбачит. Идти бандитам, не зная кратчайший путь дня два. Как предотвратить еще одну бойню? Ни ружья, ни копья у меня нет. И тут я вспомнил, что дядя как-то раз обмолвился, что он на всякий случай положил старый винчестер с разбитым прикладом в заброшенный охотничий лабаз, что около спуска к полынье. В лабазе, кроме винчестера, я нашел мешочек с патронами и старое копье. Не зная пути, они пошли вдоль берега речки. Судя по следам, беглых трое. Один из них серьезно ранен, сам идти уже не может. Вон, у старой засохшей лиственницы его посадили на собачьи нарты. Если идти напрямик, утром можно перехватить их у мыса Янхады. С высокого яра можно перестрелять. До этого момента я ни разу не то чтобы не стрелял, но даже не направлял в сторону человека ствол ружья. Но сейчас другое дело – передо мной нелюди, хуже шатуна-людоеда. Убийц надо выследить и истребить, пока они не принесли новых бед всему роду Чолгородие.

Полная луна неестественно ярким светом залила все вокруг. Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и отбрасывали огромную тень от себя. Тихи и покойны редкие поляныс силуэтами покрытых шапками снега деревьев и кустов. От лунного света они превращаются в некое фантастическое пространство. Холодные светлые пятна окружены как будто подкрадывающимися, густыми тенями, переходящими в темные верхушки деревьев. Эти узоры темных и светлых пятен создают ощущение таинственности и настороженности. Ни движения, ни звука вокруг. Чу, издалека слышен скрип лыж: в полном безмолвии под серебряным мерцающим лунным светом в одиночестве, в отчаянии спешит маленькая фигурка.

Вот и Янхада. Коля с высокого яра оглядел окрестности – всюду лежал девственный снег. Успел! Мальчик развязал заплечную суму, достал сушеное оленье мясо, кусок лепешки. Заел свой импровизированный завтрак снегом, выбрал подходящее место, тщательно утоптал место для засады и лег на снег. Усталость брала свое, и мальчишку клонило ко сну. Нет! Нельзя засыпать! Коле, несмотря на холодное утро, было жарко, его колотило. Зачерпнув снег, он протер горящее лицо. Издалека стал слышен лай собак. Они! Беглые!

Собачья упряжь из трех собак уткнулась в незамерзающую полынью. С нарт с громкой бранью спрыгнул щупленький мужчина. Он был в оленьей дошке дедушки, в руке держал винтовку дяди. Разочарованно осмотрев полынью и убедившись, что обходного пути нет, обернулся назад и, матерясь, начал всматриваться вдаль.

– Власий, сволочь! Что ты тянешься, давай быстрее ко мне! – под густой мат, неожиданно для своей щуплой фигуры, басом прокричал он.

Издалека показался силуэт шатающегося от усталости огромного человека. Щуплый пинками уложил собак на снег, привязал их к воткнутому в сугроб погонному шесту. Подошел и наклонился над лежащим на нартах, укутанным в шкуры телом, что-то поправил:

– Держись, Хорь, Власий соберет хворосту и мы разожжем костер, похлебаем горячего. Эх, сейчас бы «антрациту»[3]3
  «Антрацит» – на воровском жаргоне кокаин.


[Закрыть] нюхнуть – во как бы полегчало.

Щуплый склонился над Хорем, начал было развязывать аркан, которым тот был привязан к собачьим нартам. Вдруг он распрямился, потянул носом:

– Сдается мне, что недалеко стойбище – ить, как дымком тянет.

Коля, отметив, что бредущий верзила не имеет оружия, тщательно прицелился в щуплого, поймал его на мушку и выстрелил. Раздался истошный крик, щуплый упал навзничь и стал сучить ногами. Собаки при первом же выстреле сорвались, помчались вперед и скрылись в тумане, клубившемся над полыньей.Верзила остановился как вкопанный, оторопело осмотрелся по сторонам и вдруг, страшно заревев, стремительно кинулся к убитому. Схватил отлетевшую в снег винтовку щуплого, передернул затвор и стрельнул в сторону мальчишки. Пуля, взвизгнув, ударила рядом в мерзлый ствол дерева, ранив щепкой Колю в щеку. Коля от боли подскочил.

– Вот ты где, сука! Убью! – взревел верзила.

Коля растерялся, поэтому последующие выстрелы он сделал наугад. Разбитый приклад болтался, не давая тщательно прицелиться. Верзила, расстреляв все патроны, в бешенстве схватив винтовку за ствол, словно булаву, скрежеща зубами, полез на крутой берег. Тут-то и поймал его на прицел мальчишка-юкагир.

…Огромный бородатый мужик лежал на сугробе, раскинув руки и уставив в небо невидящие белеющие глаза. Из пробитой шеи толчками била дымящаяся кровь, пробивая в снегу разрастающуюся на глазах яму. Коля, как сомнамбула, медленно спустился к убитым. Его колотила лихорадка, глаза застилал розоватый туман, было очень страшно от мысли, что он убил людей: «Прости меня, Лэбиэн-погиль! Не хотел я проливать человеческую кровь, они сами подтолкнули меня к этому. Не людей я убил, а зверей, страшных, кровожадных. Не я это стрелял, а духи моих предков направляли мою руку в надежде защитить род Чолгоридие».

Надо бы схоронить тела от хищных зверей и воронов. Хоть и бандиты лежат перед ним – нельзя оставлять тела людей на съедение диким зверям. Не дай бог испробуют человеческое мясо – потом беды не наберешься. Попробовал оттащить верзилу к щуплому – но нет сил. Колю всего знобило, его трясло, все тело горело. Тут он вспомнил, что энкаведешники в случае поимки беглых приказали населению убивать их на месте и отрезать кисти рук для опознания. За это они обещали хорошую награду. Коля в нерешительности потрогал рукоятку ножа, висящего на поясе. Нет, не сможет он резать пусть и мертвую, но человеческую плоть. Решительно вскочил, и в полузабытьи, падая от изнеможения, кое-как оттащил трупы к полынье и отправил их один за другим под лед, вдогонку своему корешу, Хорю.

…На следующий день началась пурга, но я запряг оленей, и мы с Колей пробивались сквозь пургу, чтобы сообщить властям о случившемся. Известие о трагической смерти старейшины рода – лигэе шоромох – шокировало всех от мала до велика. Тут же снарядили охотников за телами погибших. Колю осмотрел приехавший с милиционерами фельдшер и прописал ему постельный режим. Но разлеживаться ему не дали – как какого-то преступника, под конвоем, повели в сельсовет, где его ждал следователь. Следователь все допытывался – не отпустил ли Коля беглых, ведь милиционеры на месте, куда указал мальчик, никаких следов не нашли.

Тела погибших привезли под утро и уложили в старой конюшне. Утром следователь осмотрел тела, составил протокол и дал разрешение на похороны. Старика с сыном хоронили всем родом. Из управления Дальстроя приехал завхоз, привез флягу спирта. Так что поминки прошли по всем правилам. А Колю еще много раз вызывали на допросы, выспрашивая, куда же он подевал беглых. Только к осени успокоились, найдя далеко от места происшествия выброшенные на берег тела беглецов.

Дар Лэбиэн-погиля

Случилось это в годы войны, когда было голодно, холодно. Жили, работали по военному времени. Все, что добывали, сдавали в факторию под девизом «Все для фронта! Все для победы!» Никто не роптал, не возмущался. Только вот то, что нам как малочисленному народу дали бронь от призыва в армию не всех устраивало. Было немало тех, кто правдой-неправдой стремился на фронт. Но дальше военного комиссариата пути не было. Поэтому мы все силы прикладывали к перевыполнению планов по заготовке пушнины, мяса и рыбы. Кочевали по тайге, жили в чумах. Маршрут в этом году лежал по предгорьям Арга Тааса.

Однажды утром пошел вверх по ручью белковать. Вокруг высокие лиственницы. В этом году выпало очень много снега, но на подбитых камусом охотничьих лыжах бежится легко. Поднялся на увал и вижу – недавно по снежку прошли люди в валенках. «Откуда в этих глухих местах появились люди в валенках? – мелькнула у меня мысль. – Наверное, опять солдаты кого-то ищут». То, что люди были в валенках, я определил сразу, следы от наших торбазов другие. Следы вели вверх, к склону. Смотрю, а там, вроде, яму выкопали – вокруг разбросана земля. Не успел я удивиться, как из ямы выглянула большая черная голова и исчезла. «Медведь!» Только тут до меня дошло, что я наткнулся на берлогу. Я бросился обратно. Прибежал к чуму и рассказал Николаю, нашему наставнику. Втроем, с «мелкашками», на медведя идти не решились. Слишком уж свеж был в памяти ужасный случай с Тегойкой. Был бы рядом Сохатый, можно было бы его пригласить. Но он далеко от нас.

Андилька быстро собрался и поехал в деревню за подмогой. Через несколько дней он вернулся с тремя охотниками. Егорка Винокуров летом рыбачил в этих местах. Летом видел здесь поблизости «бабушку» с двумя малышами и одним пестуном. Возможно, это они. Перед охотой на медведя по обычаям нельзя упоминать и произносить слово «медведь», участники охоты переходят на язык оберегов. Например, топор называют «дятлом», ружье – «полый».

Проснулись рано, на улице было темно. Запрягли оленей и поехали к месту, где я видел берлогу. Остановились под увалом, привязали оленей и, срубив несколько жердин и два шеста, следуя обычаю, молча двинулись к берлоге. Николай и Егор потихоньку определили, где чело в берлогу, и только вбили с размаху туда крест-накрест заломы, оттуда раздался страшный рык. Было видно, что медведь бьет шесты – они ходили ходуном. Рассвирепевший медведь, хватая заломы зубами и лапами, старалсясдернуть их к себе в берлогу. Старые охотники бросили поданные нами жердинки на верх берлоги, наступили на них и топорами вырубили отверстия. Вскричав:«Не мы тебя убиваем, дедушка, а ворон!», сунули туда берданки и начали раз за разом стрелять.

Мне было дано задание стрелять, если медведь выскочит из берлоги. Смотрю, из чела высовывается голова, – стреляю. Андилька с Иваном и Хорейкой тоже стреляют. Стрелять в это время довольно трудно, нужно быть хорошим стрелком, чтобы уловить удобную минуту и не промахнуться, так как медведь так быстро поворачивается в берлоге и так моментально выставляет свою голову в чело ее, что не успеваешь прицелиться, чтобы поймать его на мушку: высунет свою страшную голову, да и опять туда нырнет, ревя при этом так, что волосы дыбом поднимаются, по коже озноб, руки-ноги трясутся! Снова мелькает голова медведя, снова хлопают выстрелы. В берлоге слышно непрерывное рычание, визги! Егор несколько раз стреляет, и вдруг становится тихо-тихо. Николай тонкой жердинкой потыкал в берлоге и говорит, что там несколько медведей и все мертвые. На мой недоуменный вопрос, как он распознал, что в берлоге нет ни одного живого медвдедя, Николай усмехнулся: «Видел, как синий дымок из отверстия в берлоге вился? Это их души улетели».

Перекурив и уняв волнение, я с Андилькой, как самые молодые, расчистили чело от мха и, обвязавшись веревками, залезли в берлогу. Андильке не впервой лезть в берлогу, а мне страшновато. Берлога оказалась на удивление широкой, со спертым воздухом. Видим, лежат вповалку несколько медведей. Самое страшное – это то, что у них светятся глаза! Не поймешь, мертвые они или живые? Чтобы вытащить медведя, нужно открыть пасть и продеть за клыками палочку. Зажав пасть с той палочкой, на морду зверя надели удавку из спущенной сверху веревки. Удавка, закинутая за палочку, зажала пасть, а клыки не давали соскользнуть петле, когда тушу тянули за веревку вверх. Вытащили из берлоги медведицу, пестуна и двух медвежонков.

Теснота и смрад берлоги действуют на нервы с ужасающей силой: а вдруг медведь оживет и бросится на меня?! Находясь в полуобморочном состоянии, все-таки довожу дело до конца: передаю наверх всю вонючую подстилку зверей и начисто подметаю берлогу.

«Старик сопрел, надо бы шубу снять», – после слов Николая начинаем свежевать медведя. Николай делает первый прокол на шкуре и при этом приговаривает: «Осторожно, дед, острые сучья: не обколись!» Стоя на одной стороне, сноровисто снимаем шкуру медведя. Работать, находясь по обе стороны туши, запрещается, считается, что в противном случаедругие медведи в последующих схватках будут бить обеими лапами по охотнику. А так они будут орудовать только одной лапой. Сняв полностью шкуру, снимаем и жировой слой в четыре пальца толщиной. Все это делается только якутскими ножами, без применения топора. При помощи тех же ножей расчленяем тушу и кладем на растеленную шкуру куски мяса, чтобы немного остыли. Управляемся поздно вечером. Приехав в чум, устроили Чалбаранг – пир медвежатиной. На следующий день наши помощники, нагрузив оленьи нарты медвежатиной доверху, поехали в деревню. В тот год Лэбиэн-погиль был милостив к нам.

Заездка

В сельском клубе, несмотря на поздний час, было многолюдно. Кто-то играл в шашки, кто-то перелистывал обтрепанные страницы журналов, в глубине фойе на сдвинутых вместе столах азартные игроки с яростью вбивали в столешницу костяшки домино. Начались белые ночи.

– Илья, завтра поедем, поставим заездку на тайменя. Сейчас время им спускаться с горных речек, – как бы невзначай, прицеливаясь кием в угловую лузу, обронил Спиридон.

– Точно, листья березы стали уже с кукушкино ушко, – поддакнул Алексей Николаевич.

Как только зазвонил будильник, Илья тотчас вскочил и, даже не позавтракав, бросился к берегу, где стояли лодки. На берегу у своих лодок копошились ранние рыбаки – для них началась страдная пора. Северное лето скоротечно: день год кормит, как говорят северяне. За лето нужно успеть наловить рыбы на засолку, наготовить юколы для корма собак, добыть сорную рыбу для привады. Поэтому летом в деревне днем с огнем не отыщешь мужчин – все на рыбалке.

Спиридон, загрузив в свою лодку почти весь багаж, шел впереди. Илью определили «мотористом-заводилой» к Алексею Николаевичу, у которого болела искалеченная когда-то медведем-шатуном рука, и он не мог вручную завести свой мотор. Стояла тихая, теплая погода. Рассекая под звонкий рокот лодочного мотора зеркальную гладь реки, лодки стремительно шли вверх по Чагадану. Мимо проплывали живописные берега Чагадана, там и сям виднелись палатки и чумы рыбаков. Перекрывая звон моторов, стал слышен зловещий рокот – из-за поворота показалась груда нагроможденных друг на друга деревьев. Под залом бил, грохотал мощный поток пенящейся воды. Он увлекал проплывающие по реке деревья и со страшной силой заталкивал под залом, укрепляя многометровое нагромождение плавника. Моторы натужно завыли, зазвенели, преодолевая бешеный напор реки, стремящейся затолкать, засосать лодки под завал.

– В прошлом году здесь под залом ушел катер леспромхоза, – стараясь перекрыть шум водоворота, прокричал Алексей Николаевич, – погиб моторист. Пьяный был, вот и подошел слишком близко к залому, и катер затолкало под него. Опасное место. Не дай бог мотор заглохнет – хана тебе тогда.

Илья, не в силах отвести взор, с ужасом смотрел на пенящиеся струи бешеного потока. Это с какой силой надо бурлить, чтобы одолеть катер?

Спустя полчаса показалось устье маленькой речки. Буркиндья, причудливо, словно кишки утки, извиваясь, пробивала себе путь между хребтами, покрытыми густым лиственником, и прорыла утесы, скалы, около которых обитает много всякой дичи – горные бараны-чубуку, также олени, сохатые. Так, пройдя множество преград, бурлящий поток речки впадает в Медвежью протоку, левый приток Чагадана. Весной, как только сойдет снег, по Буркиндье, повинуясь древнему инстинкту сохранения рода, преодолевая встречающиеся преграды, поднимаются таймени. В это время года рыбины встречаются в самых верховьях, в таких местах, куда позднее и не могут пробраться; перекаты и мели не составляют для них препятствия, и они легко перепрыгивают через небольшие водопады и завалы, а на мели перебираются так, что видна половина спины. Выметав икру, таймени обыкновенно скатываются вниз и занимают свои летние места.

Вскипятив чай, на скорую руку заморили червячка и принялись заустройство заездки. Выбрав подходящее место, стали забивать в каменистое дно речки колья в два ряда. Ух, тяжелое это дело, строить заездку в ледяной воде. Мощное течение так и норовит вырвать забиваемые колья, не даеткак следует вбить заостренные жердины в дно горной речки.

Илья со Спиридоном, стоя по пояс в бурлящем потоке, поднимали тяжелую двуручную деревянную бабу и били по колу, который придерживал Алексей Николаевич. Забив поперек речки два ряда кольев, мокрые насквозь, усталые, но довольные, пришли к табору. Илья, прихватив ведро, пошел к реке по воду. Набрав воды, он услышал подозрительный шорох, взглянул в ту сторону и обомлел: перед ним на задние лапы встал огромный медведь и, потягивая вздрагивающими ноздрями воздух, посмотрел в его сторону. Илья что есть мочи кинулся к табору.

– Медведь, медведь! Где карабин?!

– Остынь. Успокойся. Он за тобой гнался? Рыкнул на тебя? – невозмутимо спросил Спиридон.

– Это наш, «домашний» медведь. Какой год мы приезжаем сюда мастерить заездку, а он тут как тут. Привыкли друг к другу. Вот поймаем рыбы, не забудем и его. Долю свою он ждет, – с улыбкой сказал Алексей Николаевич. – Медведь – истинный хозяин тайги. Он обитает везде, где тайга, и постоянно обходит болотистые места, где можно задавить сохатого, любит погонять в августе утят-хлопунцов, а в летнюю жару искупаться в озерах, реках. Когда ягоды созреют по болотистым местам, он собирает ягоды: клюкву, морошку, а по другим ягодникам малину, смородину, голубику, бруснику, а затем подается в заросли кедрового стланика за кедровыми орехами. А пока он балуется свежей травой, ловит помаленьку рыбу. После долгой зимней отсыпки медведь мало спит или совсем не спит в летнее время, и видишь его и рано утром, и днем, и вечером. А по ночам шарится около нашего табора, увидишь, какие огромные следы он оставляет вокруг палатки по утрам! А силищи-то! Уж природа одарила его огромной силой. Ведь из-за маленького зверька бурундука, которого он заметит и загонит в дупло огромной упавшей колодины, медведю ничего не стоит разодрать в щепки и разворотить всю эту колодину. А когда учует склад, где бурундуки на зиму запасают орехи, ягоды и другие семена, он вовсю выворотит корни деревьев, пока не отыщет припасы бедного бурундука-муруку. Бывает, задерет он в реке огромного лопатника – быка сохатого, и такую тушу на любой крутой берег или яр вытащит, в охапку возьмет и унесет в лесную чащу. Там загребет его мхом вперемешку с землей, и всего завалит валежником – квасить мясо. Медведь свежее мясо не любит, а лакомится протухшим мясом. Это он только на первый взгляд, когда идет шагом, кажется неуклюжим, особенно передние ноги косые, ухватом, и недаром его называют косолапым. А когда побежит во весь мах, понурив голову, только мелькает, делая огромные прыжки: не успеешь оглянуться, как он тут как тут. Косолапый боится только человека, если его не трогать, не обозлить. Так что не обращай на него внимания и не бойся, а он тебя не тронет. Пускай себе гуляет, жирку нагоняет.

Илью удивило невозмутимое отношение прирожденных охотников к медведю. Спиридон, по рассказам односельчан, добыл около ста медведей, а тут такая доброжелательность к потенциальной добыче. Илья, пугливо озирая окрестные кусты, подошел к речке, поднял брошенное им ведро, набрал воды и спешным шагом направился к табору. Краешком глаза он заметил, как из зарослей прибрежного хвоща приподнялась черная голова медведя и тут же пропала.

Плотно пообедав, принялись плести огромные верши – морды. Илья с интересом наблюдал, как Спиридон и Алексей мастерили из молодых лиственниц большую, метров в пять-шесть, вершу. Вначале они из отожженных на костре прутьев согнули круги. Потом с помощью лыка прикрепили к ним четыре жердины. Полученный каркас переплели сболее тонкими жердинами. Ближе к концу верши оставили отверстие, через которое достают рыбину. Если вход в обыкновенную вершу закрывают конусом с узким отверстием-горлышком, то вход верши на тайменя ничем не прикрывают: мощное течение прибивает тайменя ко дну верши ине дает рыбине извернуться и выплыть обратно.

– А какие еще имеются снасти? Чем в старину ловили рыбу? – поинтересовался Илья.

– Имелись остроги метательные – дэгё и ударные – мэймэ. Дэгё насаживалось на древко и прикреплялось бечевкой к древку. Острогу бросали на расстояние пяти-восьми метров. Попадая в рыбу, наконечник соскакивал с древка, которое становилось поплавком, удерживающим добычу. Рыбак подтягивал рыбу и добивал ее колотушкой. Острога с глухим креплением наконечника мэймэ имела зазубрины для удержания рыбы, им кололи тайменя, щуку. Или били их из лука. В старину юкагиры для добывания рыбы имели специальные стрелы с вильчатыми костяными наконечниками. Да ты их видел, наверное, в школьном музее. До недавних времен было распространено ночное лучение. Рыбаки плыли в темноте вниз по течению с прикрепленным на носу лодки горящим пучком бересты или лучин. Свет привлекал рыбу, и ее били острогой. Ну вот, верша и готова. Пойдем поставим ее.

Опустили вершу в самую струю воды, воткнули в нее сигнальный прут. По договоренности старики поехали вверх по Рассохе, оставив Илью сторожить заездку, еще раз наказав не раздражать, небояться медведя, следить за заездкой. Несмотря на наказы стариков, Илья ночью спал вполглаза, лежа в обнимку с ружьем. Чтобы отпугнуть медведя, он включал на ночь «Спидолу». По утрам вокруг палатки он обнаруживал свежие следы косолапого. Так прошло два дня, и однажды Илья, умываясь у ручья, заметил, как сигнальный прутик отскочил вверх и в сторону – видать, рыбина ударила хвостом. Подбежав к верше, Илья увидел прижатого сильным течением тайменя, подождал, пока он уснет и, просунув в окошечко руку, поймал речного хищника за хвост. Острием якутского ножа проделал под позвоночником отверстие, продел в отверстие кукан и с натугой вытащил тайменя. Оглушив его специальной битой, выпотрошил его и отнес в погреб. Кроме тайменя в вершу попались несколько налимов. Внутренности тайменя и двух больших налимов Илья отнес к засохшей лиственнице, куда указали старики. Раздувая потухший костер, Илья увидел, как к лиственнице неспешным шагом подошел медведь и, чавкая, вмиг слопал угощение. Насытившись, сел на огузки и, как будто благодаря, приподнял передние лапы к груди.

«Дикий зверь, а чувствует отношение к нему. Ишь ты, благодарит как человек», – подумал Илья.

Боязнь к медведю как рукой сняло. Так прошло несколько дней. Илья, по утрам проверив вершу, садился в утлую лодку – ветку и плыл проверять сети, поставленные на чебака. Был массовый ход чебака, и Илья возвращался с полной лодкой чебака. Прямо у кромки воды он оборудовал место для разделки рыбы. Илья укладывал чебака, переслаивая крупной солью, в деревянную тару. Засоленную рыбу развешивал в тени для провяливания.Не забывал он и своего соседа. Медведь до того привязался к нему, что поджидал его у берега. После сытного обеда, прикорнув на час-полтора, Илья шел ловить на удочку хариусов. За два часа можно было наловить бочонок пахнущей тимьяном, лоснящейся от жира рыбы. Пойманных хариусов потрошил, засаливал для последующего копчения. Так незаметно, в хлопотах, прошли несколько дней, и к приезду стариков у Ильи в леднике лежали восемь тайменей, в шалаше из лиственничной коры доходили копченые хариусы, там же были развешаны провяленные чебаки.