Текст книги "Мерцание во тьме"

Глава 13

Робин Макгилл была второй девочкой моего отца, его сиквелом. Она была тихой, немногословной, бледной и тоненькой, словно тростинка, а в сочетании с волосами ярко-закатного цвета больше всего напоминала ходячую спичку. На Лину Робин не походила ни в каком доступном воображению смысле, но это ничего не значило. И не спасло ее. Потому что спустя три недели после исчезновения Лины пропала и Робин.

Страх, последовавший за ее исчезновением, был вдвое больше того, что последовал за Линой. Если пропала одна девочка, причин тому можно найти множество. Бродила рядом с болотом, поскользнулась и утонула, а тело утянули вглубь челюсти существа, скрывавшегося под самой поверхностью. Несчастный случай, но не убийство. Может быть, в преступлении виновата ревность – девочка дразнила многих мальчиков, и одного из них дразнить не следовало. Или попросту забеременела и сбежала – эта теория витала над городом, густая и вонючая, словно болотный туман, до тех пор пока на экранах телевизоров не замелькало лицо Робин, – и уж про нее-то каждый знал точно, что она не беременела и не убегала. Робин была умницей и книжным червем, держалась сама по себе и никогда не носила платьев короче чем до середины лодыжек. Пока не исчезла Робин, я и сама была склонна верить всем этим теориям. В сбежавшей несовершеннолетней девочке не было ничего такого уж невероятного, особенно если речь шла о Лине. И потом, такое уже случалось. С Тарой. Для такого городка, как Бро-Бридж, убийство казалось куда менее уместным.

Но когда за месяц пропадают две девочки, это уже не совпадение. Не несчастный случай. Не стечение обстоятельств. Это свидетельство коварства, расчета, и куда страшней всего, с чем нам до той поры доводилось сталкиваться. Всего, что мы считали возможным.

…Исчезновение Лэйси Деклер – не совпадение. Я это собственным нутром чувствую. Чувствую так же, как и двадцать лет назад, когда увидела в выпуске новостей лицо Робин; прямо сейчас, стоя в собственном офисе, глаза в глаза с веснушчатой Лэйси, я ощущаю себя как в двенадцать лет, когда выхожу в подступающих сумерках из школьного автобуса, привезшего меня домой из летнего лагеря, и бегу к дому по пыльной дорожке. Я вижу отца, который ждет меня на крыльце, присев на корточки, и бегу к нему навстречу, хотя следовало бы улепетывать прочь. Страх сжимает меня, словно рука у горла.

Кто-то вышел на охоту. Снова.

– Вы сами-то в порядке? – Голос Мелиссы встряхивает меня, выводит из ступора. Она смотрит прямо на меня, черты лица едва различимы сквозь встревоженность. – Что-то вы побледнели…

– В порядке, – киваю я. – Просто… воспоминания нахлынули, сама понимаешь.

Она тоже кивает; знает, что уточнения не требуются.

– Можешь отменить на сегодня все приемы? – спрашиваю я. – А потом отправляйся домой. Отдохни.

Она снова кивает, на этот раз с облегчением, потом бредет к столу и надевает на голову гарнитуру. Я поворачиваюсь к телевизору и, взяв пульт, добавляю звука. Комнату постепенно заполняет голос ведущего новостного выпуска, сперва тихий, потом очень громкий.

«Для тех, кто только что к нам присоединился, – пришло сообщение, что в окрестностях Батон-Ружа, Луизиана, пропала еще одна девочка, вторая за неделю. Повторяю, мы можем подтвердить, что через два дня после того, как первого июня на «Кипарисовом кладбище» было обнаружено тело Обри Гравино, поступило сообщение об исчезновении еще одной девочки, на этот раз пятнадцатилетней Лэйси Деклер, также из Батон-Ружа. Наш собственный корреспондент Анджела Бейкер находится сейчас в школе «Магнет», Батон-Руж. Анджела?»

Камера уходит прочь от стола ведущего, лицо Лэйси исчезает с экрана. Я вижу перед собой школу в каких-то нескольких кварталах от собственного офиса. Женщина-репортер кивает в камеру, нажимает пальцем на свой наушник и начинает говорить.

«Спасибо, Дин. Я нахожусь в школе «Магнет» Батон-Ружа, Лэйси Деклер оканчивает здесь девятый класс. Мама Лэйси, Джанин Деклер, рассказала полиции, что забрала Лэйси из школы в пятницу утром после тренировки, чтобы отвезти ее на прием к специалисту совсем неподалеку».

У меня перехватывает дыхание; я бросаю взгляд на Мелиссу, пытаясь понять, расслышала ли она; только она не слушает, а разговаривает по телефону и одновременно стучит по клавишам ноутбука, перенося назначенных на сегодня пациентов. Мне не слишком приятно лишать ее заработка почти за целый день, но я даже вообразить не могу, как стану сегодня кого-то принимать. Будет нечестно брать с них деньги за время, которое я на них не потрачу. Не смогу. Поскольку мысли мои будут витать где-то еще. Я буду думать про Обри, Лэйси и Лину.

Снова гляжу на экран.

«После приема Лэйси должна была отправиться пешком к подруге, чтобы провести у нее уик-энд, но так у нее и не появилась».

Камера переключается на женщину – согласно титрам, это мать Лэйси. Она рыдает в экран, объясняя, что подумала, будто Лэйси выключила телефон, как она зачастую делает. «Она не такая, как другие дети, которых от «Инстаграма» не оторвать. Лэйси время от времени нужно отключиться. Она очень чувствительная». Мать вспоминает, как обнаруженное тело Обри послужило ей катализатором, чтобы официально объявить о пропаже дочери, и, как это характерно для женщин, чувствует необходимость защитить себя, доказать всему миру, что она хорошая и внимательная мать. Что она ни в чем не виновата. Я слушаю, как она всхлипывает – «мне и в страшном сне не могло присниться, что с Лэйси что-то случилось, иначе я тут же заявила бы о ее исчезновении…» – когда на меня обрушивается осознание: Лэйси ушла с приема в пятницу днем, с приема, который вела я, но так и не появилась там, где ей следовало. Выйдя из моей двери, она исчезла; следовательно, этот офис, мой офис – последнее место, где ее видели живой, а я сама – тот последний человек, кто ее видел.

– Доктор Дэвис?

Я оборачиваюсь. Голос принадлежит не Мелиссе, которая стоит у себя за столом, уставившись на меня и сжимая в руке гарнитуру. Голос низкий, мужской. Я стреляю глазами в сторону дверного проема и понимаю, что сразу за дверью стоят двое полицейских. Я судорожно сглатываю.

– Да?

Они одновременно шагают внутрь, и тот, что слева, пониже ростом, поднимает руку с жетоном.

– Меня зовут детектив Майкл Томас, а это мой коллега, Колин Дойл, – говорит он, дергая головой в сторону крупного мужчины справа. – Мы хотели бы поговорить с вами об исчезновении Лэйси Деклер.

Глава 14

В полицейском участке было жарко – до неприятности жарко. Помню, что по всему кабинету шерифа были расставлены миниатюрные вентиляторы, гонявшие во всевозможных направлениях затхлый воздух, и наклеенные на стол шерифа разноцветные бумажки для записей трепетали под теплым ветерком. Угодившие под перекрестный обстрел короткие прядки у меня на висках щекотали мне щеки. На шее шерифа Дули одна за другой проступали капли влаги и впитывались в воротник, оставляя темные мокрые пятна. Первый осенний день уже почти миновал, но жара все еще оставалась невыносимой.

– Хлоя, детка, – сказала мама, сжимая мои пальцы потной ладонью, – пожалуйста, покажи шерифу то, что показала мне сегодня утром.

Я опустила взгляд на шкатулку у себя на коленях, чтобы не встречаться с ним глазами. Не хотела я ему показывать. Не хотела, чтобы он знал то, что знаю я. Чтобы увидел то, что видела я, то, что находится в шкатулке, – поскольку как только он увидит, всему конец. Все необратимо изменится.

– Хлоя.

Я подняла глаза на шерифа, который наклонился сейчас ко мне поверх стола. Голос у него был глубокий и грубый, но и ласковый при этом тоже – наверное, из-за тягучего южного акцента, его ни с чем не спутать; каждый звук густой и медленный, точно капля патоки. Он смотрел на шкатулку у меня на коленях, старинный деревянный ящичек, где мама хранила свои серьги и оставшиеся от бабушки брошки, пока отец на прошлое Рождество не подарил ей новую. Внутри была фигурка балерины; когда открываешь крышку, она начинала вращаться, танцевать под негромкий позвякивающий мотив.

– Не бойся, радость моя, – сказал он, – ты все правильно делаешь. Просто расскажи мне обо всем с самого начала. Где ты нашла эту шкатулку?

– Мне сегодня утром было скучно, – начала я, крепче прижав ее к животу и ковыряя ногтем расщепившуюся древесину. – На улице жара, наружу мне не хотелось, вот я и решила поиграть с косметикой, прическу себе накрутить, все такое…

На моих щеках выступил румянец, но и мама, и шериф сделали вид, будто ничего не замечают. Я всегда вела себя по-мальчишески и предпочитала активные игры с Купером во дворе возне с прической, но после той самой встречи с Линой стала обращать внимание на такие свои свойства, которыми раньше совершенно не интересовалась. На то, как выпирают ключицы, если зачесать волосы назад, или как губы кажутся более пухлыми, когда хорошенько намажешь их ванильным бальзамом. Тут я выпустила шкатулку из рук и вытерла рот предплечьем, внезапно осознав, что бальзам-то никуда не делся.

– Я понял, Хлоя. Продолжай.

– Ну, я пошла к маме с папой в спальню, стала копаться в шкафу… Но я ничего такого не искала, – добавила я, кинув взгляд на маму. – Честное слово, просто думала взять косынку или что-то такое, волосы подвязать, и тут вижу твою шкатулку с бабушкиными заколками…

– Все в порядке, детка, – прошептала она, по ее щеке скатилась слеза. – Я не сержусь.

– Ну я и взяла ее, – сказала я, снова опустив взгляд на шкатулку. – И открыла.

– И что ты увидела внутри? – спросил шериф.

У меня задрожали губы, и я снова прижала шкатулку к себе.

– Я не ябеда, – прошептала я, – и не хочу никому неприятностей.

– Нам просто нужно знать, что в шкатулке, Хлоя. О неприятностях речи пока что нет. Давай глянем, что там, а потом уже будем решать.

Я отрицательно затрясла головой, поскольку наконец-то полностью ощутила всю серьезность ситуации. Не надо было показывать маме шкатулку, вообще не надо было ничего говорить. Просто захлопнуть крышку, сунуть ее обратно в пыльный угол и забыть обо всем. Только вот я поступила иначе.

– Хлоя, – сказал шериф, усаживаясь прямей. – Все очень серьезно. Твоя мама обратилась с весьма существенным заявлением, так что нам необходимо знать, что в шкатулке.

– Я передумала, – в панике воскликнула я. – Спутала что-то с чем-то и все такое… Там нет ничего важного!

– Ты ведь дружила с Линой Родс?

Я прикусила язык и нехотя кивнула. В маленьком городке все про всех знают.

– Да, сэр, – ответила я. – Она была ко мне очень добра.

– Ну так вот, Хлоя, эту девочку кто-то убил.

– Шериф, – произнесла мама, подавшись вперед. Он остановил ее жестом руки, не отводя от меня пристального взгляда.

– Кто-то убил ее и выбросил тело в таком жутком месте, что мы до сих пор его ищем. Мы не смогли найти тело, чтобы отдать родителям. Что ты по этому поводу думаешь?

– Я думаю, это просто ужас, – прошептала я, уронив слезинку.

– Вот и я тоже так думаю. Только это еще не все. Тот, кто убил Лину, на этом не остановился. Этот человек убил еще пять девочек. И, может статься, до конца года убьет еще пять. Так что если ты что-то знаешь насчет того, кем этот человек может быть, мы тоже должны это знать, Хлоя. Пока он не убил кого-то еще.

– Я ничего не хочу вам показывать, если у папы из-за этого будут неприятности. – Слезы у меня уже лились ручьем. – Я не хочу, чтобы вы его забрали!

Шериф откинулся на спинку кресла, в его взгляде читалось сочувствие. Помолчав с минуту, он подался вперед и снова заговорил:

– Даже если это спасет чью-то жизнь?

* * *

Я поднимаю взгляд на двух мужчин перед собой – детектива Томаса и полицейского Дойла. Они в моем кабинете, в удобных креслах, в обычное время предназначенных для пациентов, и внимательно смотрят на меня. Выжидающе. Ждут, когда я что-нибудь скажу, как ждал шериф Дули двадцать лет назад.

– Прошу меня простить. – Я попрямее усаживаюсь в собственном кресле. – Я что-то задумалась на секундочку… Не могли бы вы повторить вопрос?

Мужчины переглядываются, потом Томас кладет на стол передо мной фотографию.

– Лэйси Деклер, – произносит он, постучав по ней пальцем. – Вам это имя или это лицо знакомы?

– Да, – отвечаю я. – Да, Лэйси – моя новая пациентка. Я принимала ее в пятницу днем. Судя по новостям, вы здесь именно из-за этого.

– Совершенно верно, – говорит Дойл.

Рот он открыл в первый раз за визит, и я непроизвольно оборачиваюсь к нему. Голос мне знаком. Я его уже слышала – хриплый, задыхающийся. В эти выходные, на кладбище. Это тот самый полицейский, который подбежал к нам, когда нашлась сережка Обри. Тот самый, кто забрал ее у меня из рук.

– В котором примерно часу Лэйси покинула ваш офис?

– Она у меня была в тот день… ну да, последней пациенткой, – говорю я, с трудом оторвав взгляд от Дойла и глядя на детектива. – Стало быть, ушла около шести тридцати.

– Вы видели, как она ушла?

– Да, – отвечаю я. – То есть нет. Я видела, как она выходит из офиса, но не из здания.

Полицейский озадаченно смотрит на меня, будто тоже узнал.

– То есть вы полагаете, что из здания она не выходила?

– Мне кажется разумным предположить, что все-таки вышла, – говорю я, стараясь не раздражаться. – Если выйти за дверь офиса, больше особенно и деваться-то некуда, только наружу. Есть еще чулан уборщика, но он всегда заперт, и туалет у самой входной двери. Вот и все.

Оба кивают; похоже, ответ их удовлетворил.

– А о чем шла речь во время приема? – интересуется детектив.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Отношения между психологом и пациентом сугубо конфиденциальны. Я не имею права пересказывать то, что говорят мне клиенты внутри этих стен.

– Даже если это спасет чью-то жизнь?

Меня словно кулаком в грудь ударили, вышибив из легких весь воздух. Пропавшие девочки, вопросы, которые задают полицейские. Слишком много для меня одной, и все так похоже… Я изо всех сил моргаю, пытаясь избавиться от заполнившего мое периферийное зрение яркого сияния. На какую-то секунду мне даже кажется, что я падаю в обморок.

– Я… я прошу прощения, – говорю, заикаясь. – Что вы сказали?

– Если б Лэйси во время приема в пятницу сказала вам что-то, что могло бы потенциально спасти ей жизнь, вы поделились бы с нами?

– Да, – отвечаю я дрожащим голосом. Опускаю глаза на ящик стола, на таблетки, сулящие убежище, стоит лишь протянуть руку. Мне нужно принять таблетку. Прямо сейчас. – Разумеется, я вам сказала бы. Услышь я от нее хоть что-то, заставившее заподозрить, что она в опасности, я поделилась бы с вами.

– Тогда почему она вообще пришла к психотерапевту, раз с ней все в порядке?

– Я психолог. – Мои пальцы трясутся. – И она в первый раз была у меня на приеме, это вводная сессия. Фактически просто знакомство. У нее… нелады в семье, и ей нужна помощь, чтобы с этим справиться.

– Нелады в семье, – повторяет Дойл. Он все еще смотрит на меня с подозрением – во всяком случае, мне так кажется.

– Именно. – Я киваю. – И прошу меня простить, но больше ничего я рассказать не могу.

Встаю, намекая тем самым, что им пора уходить. Я была на месте преступления, где обнаружили тело Обри – господи, этот вот самый полицейский ко мне подошел, когда у меня в руках улика была! – а теперь оказалась последней, кто видел Лэйси перед исчезновением… Оба эти совпадения, да еще вкупе с моей фамилией, должны немедленно поместить меня в самый фокус следствия – где мне быть совершенно не хочется. Окидываю взглядом кабинет – нет ли здесь чего-либо, способного намекнуть, кто я такая и что у меня в прошлом. Никаких личных сувениров я здесь не держу, ни семейных фото, ни напоминаний о Бро-Бридже. Все, что они обо мне знают, это имя, но если захотят узнать побольше, этого будет достаточно.

Полицейские снова переглядываются и тоже в унисон встают; от скрежета кресел по полу у меня мурашки бегут по коже.

– Что ж, доктор Дэвис, спасибо, что уделили нам время, – говорит детектив Томас. – И если вы вспомните что-нибудь, имеющее отношение к расследованию, что-то, о чем, на ваш взгляд, нам следует знать…

– Я немедленно вам сообщу, – подхватываю я, вежливо улыбаясь. Они подходят к двери, открывают ее и, прежде чем выйти, обводят взглядом приемную, уже пустую.

Дойл неуверенно разворачивается обратно.

– Простите, доктор Дэвис, еще один вопрос, – говорит он. – Вы кажетесь мне знакомой, но я не могу вспомнить, откуда. Мы с вами раньше не встречались?

– Нет, – отвечаю я, скрестив руки на груди. – Нет, не думаю.

– Вы уверены?

– Вполне, – говорю я. – А теперь прошу меня извинить, у меня сегодня один прием за другим. Девятичасовая пациентка вот-вот будет здесь.

Глава 15

Я выхожу в приемную; там так тихо, что звук моего собственного дыхания словно делается громче. Томас и Дойл ушли. Сумочки Мелиссы не видно, экран ее компьютера темный. Сверкает лишь телевизор; лицо Лэйси словно заполняет всю комнату ее незримым присутствием.

Я солгала Дойлу. Мы встречались – на «Кипарисовом кладбище», когда тот забрал у меня из ладони сережку мертвой девочки. Про сегодняшние приемы я тоже солгала. Мелисса их отменила, о чем я ее сама же и попросила, и вот сейчас, в девять пятнадцать утра понедельника, мне совершенно нечем заняться – только усесться в пустом кабинете и предоставить мраку собственных мыслей сожрать меня с потрохами и выплюнуть косточки.

Но я знаю, что не могу себе этого позволить. Только не опять.

Беру в руку телефон, решая, с кем могла бы поговорить сейчас, кому позвонить. Купер отпадает сразу – он слишком встревожится. Начнет задавать вопросы, на которые я не хочу отвечать, делать выводы, которых мне хотелось бы избежать. Будет смотреть на меня с беспокойством, бросать взгляды на ящик стола, молча гадая, какие избавительные средства я храню там, во мраке, и что за мысли, ими порожденные, бурлят сейчас у меня в голове. Нет, мне нужен кто-то рациональный, спокойный. Кто мог бы успокоить и меня. Следом я думаю о Патрике, но он на конференции. Я не могу его этим отвлекать. Не то чтобы он не нашел минутки меня выслушать – все как раз наоборот. Он тут же бросит все и помчится на помощь, а я не могу ему позволить. Не хочу во все это впутывать. Да и во что это, собственно? Всего лишь мои собственные воспоминания, собственные неукрощенные демоны, всплывающие на поверхность подобно пузырям. Для решения этой проблемы он не сможет ничего сделать, не сможет сказать ничего такого, что до сих пор не сказал. А мне вовсе не это нужно. Мне нужен кто-то, способный меня выслушать.

И тут я вскидываю голову. Я вдруг поняла, куда мне направиться.

Схватив сумочку и ключи, я запираю дверь офиса, прыгаю в машину и отправляюсь на юг. Каких-то несколько минут спустя сбрасываю скорость и сворачиваю под вывеску «Риверсайд – уход за родственниками»; за ней уже виднеется знакомая россыпь домиков цвета пыльцы. Мне всегда казалось, что выбор краски должен был символизировать солнце, счастье и другие подобные приятности. Какое-то время я даже в это верила, убедив себя, что расцветка способна искусственно улучшить настроение обитателей клиники. Но некогда ярко-желтая краска успела выцвести, стены под безжалостным воздействием времени и стихий облезли, лишившиеся ставней окна зияли беззубыми ухмылками, сквозь трещины тротуара начали пробиваться сорняки – словно и им хотелось удрать отсюда подальше. Подъезжая сейчас к зданиям, я вижу вовсе не сияющее мне навстречу солнце с его теплом, энергией и весельем. Я вижу запустение – словно смотрю на несвежую простыню или пожелтевшие нечищеные зубы.

Будь я собственным пациентом, я бы знала, что сейчас себе сказать.

Это проекция, Хлоя. Не может ли оказаться, что ты наблюдаешь в этих зданиях признаки небрежения, поскольку чувствуешь, что и сама пренебрегаешь кем-то внутри?

Ну да, ну да. Я сама все знаю, но от этого не легче. Свернув на парковку у входа, хлопаю дверцей чуть громче, чем нужно, и, пройдя через автоматическую дверь, оказываюсь в вестибюле.

– Хлоя, здравствуйте!

Обернувшись к стойке, я улыбаюсь машущей мне рукой женщине. Она крупная, с большим бюстом, волосы туго забраны в пучок над головой, униформа на ней выцветшая и обмякшая. Я машу рукой в ответ и облокачиваюсь о стойку.

– Привет, Марта, как поживаете?

– Неплохо, неплохо. Заглянули навестить мамочку?

– Да, мэм, – улыбаюсь я.

– Давненько вас не было. – Она достает журнал посетителей и придвигает ко мне. В ее голосе звучит упрек, но я стараюсь не обращать внимания, сосредоточившись вместо этого на журнале. Он открыт на чистой странице, я пишу на верхней строчке свое имя, взгляд падает на дату в правом верхнем углу: 3 июня, понедельник. Я судорожно глотаю – так щемит сейчас сердце.

– Все так, – выговариваю я наконец. – Дел по горло, но это меня не оправдывает. Я должна была заехать раньше.

– Свадьба уже совсем скоро, верно?

– Через месяц, – отвечаю я. – Сама поверить не могу.

– Рада за вас, милая моя. Очень рада. Уверена, что и мамочка ваша радуется.

Я снова улыбаюсь, благодарная ей за эту ложь. Мне тоже хочется верить, что мама за меня радуется, вот только сказать наверняка ничего нельзя.

– Проходите, – говорит она и снова убирает журнал к себе на колени. – Дорогу вы знаете. С ней сейчас должна быть сиделка.

– Спасибо, Марта.

Развернувшись, я окидываю взглядом вестибюль – от него в разных направлениях расходятся три коридора. Левый ведет к кухне и столовой, где здешних обитателей кормят, каждый день в одно и то же время, пищей из огромных баков – водянистыми омлетами, спагетти с мясом, тушеной курицей под маковым соусом; все это подается с увядшими листьями салата, обильно спрыснутыми солоноватой приправой. Средний коридор ведет в общий холл, обширный зал с телевизорами, настольными играми и на удивление удобными креслами, мне в них не раз доводилось вздремнуть. Я сворачиваю направо – в коридор номер три, утыканный дверями палат, – и шагаю по бесконечной дорожке из мраморного линолеума, пока не достигаю комнаты 424.

– Тук-тук, – говорю, стуча по приоткрытой двери. – Мама?

– Заходите, заходите! У нас сейчас как раз утренний туалет.

Заглянув в палату, я вижу маму – впервые за месяц. Все по-прежнему – она выглядит одновременно такой же и не такой. Такой же, как все последние двадцать лет, но не такой, какой ее предпочитает видеть моя память, – молодой, прекрасной, полной жизни. Яркие летние платья, чуть прикрывающие загорелые колени, волнистые волосы, забранные назад заколками, раскрасневшиеся от летней жары щеки. Теперь я вижу, как ее бледные худые ноги выглядывают из-под незапахнутого халата, а она безо всякого выражения на лице сидит в кресле-каталке. Сиделка расчесывает ей волосы, подстриженные сейчас по плечи, а она глядит в выходящее на парковку окно.

– Привет, мама. – Я захожу, присаживаюсь на краешек постели и улыбаюсь. – Доброе утро.

– Доброе утро, дорогая, – откликается сиделка. Новая, мне не знакомая. Она это, похоже, чувствует и продолжает: – Меня зовут Шерил. Мы с вашей мамочкой вместе почти месяц и уже успели друг к дружке привыкнуть, правда, Мона?

Легонько похлопав маму по плечу, она улыбается, еще несколько раз проводит расческой по волосам, потом кладет ее на прикроватную тумбочку и разворачивает кресло ко мне. При виде маминого лица я всякий раз испытываю шок, сколько бы лет ни прошло. Оно не обезображено, не искалечено до неузнаваемости. Просто другое. Мелочи, которые и делали маму мамой, изменились – так, ее некогда идеально ухоженные брови разрослись, придавая лицу несколько мужской вид. Кожа воскового оттенка без следов макияжа, волосы вымыты дешевым шампунем, кончики от него делаются тонкими и непослушными.

И шея. Длинный широкий шрам никуда не делся.

– Я вас оставлю, – говорит Шерил, направляясь к двери. – Если что понадобится, крикните.

– Спасибо.

Я остаюсь с мамой наедине. Ее глаза словно буравят мои собственные, и во мне снова вспыхивает чувство вины. После попытки самоубийства маму поместили в клинику в Бро-Бридже. Мы с Купером были еще слишком юны, чтобы жить самостоятельно – мне двенадцать, ему пятнадцать, – поэтому нас отправили к тетке на окраине городка, но мы сразу же решили забрать ее оттуда, как только сможем. И заботиться о ней самостоятельно. Потом Куперу исполнилось восемнадцать, но было ясно, что с ним она остаться не может, он не сумеет постоянно за ней приглядывать. Мой брат на месте-то усидеть не способен, а ей нужен распорядок. Несложный, но распорядок. Поэтому, когда я поступила в университет, мы перевезли ее в Батон-Руж; предполагалось, что когда окончу, то и буду присматривать… но и тут обнаружились причины этого не делать. Разве смогу я получить степень, постоянно заботясь о матери-инвалиде? А познакомиться с кем-то, встречаться, выйти замуж… хотя, если честно, у меня прекрасно получалось уклоняться от всего этого и без посторонней помощи. В результате она так и оставалась здесь, в «Риверсайде», а мы все убеждали себя, что это временно. Когда я защитилась. Когда мы накопили достаточно денег. Когда я открыла собственную практику. Год тянулся за годом, но мы приглушали вину, посещая ее каждый уик-энд. Сперва вдвоем, потом по очереди, одну неделю – Купер, другую – я, стараясь побыстрее закончить каждый визит, не отрываясь от телефонов, поскольку втискивали посещения между другими важными делами. Теперь мы обычно приезжаем, только когда об этом попросят сиделки. Так-то они добрые, но наверняка шушукаются у нас за спиной. Осуждают нас за то, что совсем бросили мать, оставив ее на попечение чужих людей.

Чего они не могут понять, так это что она тоже нас бросила.

– Прости, что давно не заглядывала, – говорю я, всматриваясь в ее лицо в поисках какого-либо движения, каких-либо признаков жизни. – Свадьба уже в июле, столько всего приходится организовывать в последний момент…

Молчание лениво тянется, хотя я уже привыкла. Разговаривать сама с собой. Я знаю, что она не ответит.

– Обещаю уже скоро привести сюда Патрика, чтобы вы познакомились, – говорю я. – Он тебе понравится. Он хороший.

Мама несколько раз моргает и стукает пальцем по подлокотнику. Я бросаю изумленный взгляд на ее руку и снова спрашиваю:

– Хочешь с ним познакомиться?

Она снова легонько стучит пальцем, и я улыбаюсь.

…Я обнаружила маму на полу встроенного шкафа в ее спальне вскоре после того, как отцу вынесли приговор, – того самого шкафа, где я нашла шкатулку, определившую его судьбу. Поэтический символизм не ускользнул от меня даже в двенадцатилетнем возрасте. Она пыталась повеситься на отцовском кожаном ремне, но потолочная балка не выдержала. Когда я ее там обнаружила, лицо у нее было багровым, глаза вылезли, она лишь чуть сучила ногами. Помню, как я принялась орать Куперу, чтобы тот хоть что-то сказал, хоть что-то сделал. Помню его, ошеломленного, молча застывшего в коридоре. «СДЕЛАЙ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ!» – заорала я снова, и он заморгал, тряхнул головой и бросился к шкафу делать ей искусственное дыхание. В какой-то момент меня осенило, что нужно позвонить в 911, что я и сделала. Так вот мы ее и спасли – однако лишь частично, не целиком.

Месяц мама провела в коме. Мы с Купером были недостаточно взрослыми, чтобы решать за врачей, так что выбирать пришлось нашему отцу в тюрьме. Он отказался отключать аппаратуру. Посетить маму он не мог, но ее состояние ему обрисовали четко – она никогда уже не сможет ни ходить, ни говорить, ни что-либо самостоятельно делать. И все равно отец предпочел дать ей шанс. Я снова заметила в этом поэтический символизм – на свободе он убивал, а оказавшись за решеткой, предпочел спасти жизнь. Неделю за неделей мы наблюдали, как мама неподвижно лежит на больничной койке, а грудь ее поднимается и опускается при помощи аппарата искусственного дыхания, пока однажды утром она не сделала самостоятельное движение – открыла глаза.

К ней так и не вернулись ни способность двигаться, ни речь. Ее мозг сильно пострадал от аноксии, резкого недостатка кислорода, так что она осталась в состоянии, как его называли врачи, бодрствующей комы. Они еще всякие другие слова говорили про поражение мозга – обширное, необратимое. Она не совсем здесь, но и не целиком нас покинула. Насколько глубоко она способна понимать окружающее – дело мутное; в иные дни я начинаю рассказывать про нашу с Купером жизнь, про все то, что нам довелось перевидеть и переделать за годы, прошедшие с того дня, когда она решила, будто ради нас жить не стоит, и вижу в ее глазах искорку, которая означает – она меня слышит. Понимает, что я говорю. И просит прощения.

Бывают и другие дни, когда я гляжу ей в черные, как чернила, зрачки и вижу там лишь собственное отражение.

…Сегодня день хороший. Она меня слышит. И понимает. Слов произносить не в состоянии, зато способна постукивать пальцем. За долгие годы я успела понять, что стук имеет смысл – что-то вроде кивка, надо полагать, мягкое напоминание, что она следит за разговором.

Хотя, может статься, мне просто хочется, чтобы так было. И в действительности он ничего не значит.

Я гляжу на маму – живое воплощение боли, причиненной отцом. Если уж быть честной, в этом и заключается истинная причина того, почему она все эти годы здесь. Конечно, ухаживать за кем-то со столь глубокой степенью инвалидности – огромная ответственность, но я бы справилась, если б захотела. У меня достаточно денег, чтобы нанять себе помощницу, может статься, даже постоянную сиделку. Истина в том, что я этого не хочу. Не могу себе представить, как день за днем заглядываю ей в глаза и вынуждена переживать тот миг, когда мы ее нашли – снова, и снова, и снова. Не могу представить, как воспоминания захлестывают мой дом – то единственное место, где я до сих пор старалась поддерживать хоть какую-то видимость нормальной жизни. Я бросила маму, потому что мне так легче. Точно так же я бросила и дом, где провела детство, отказавшись копаться в старом барахле и заново переживать весь случившийся там ужас. Просто оставила его потихоньку гнить, словно он, если не признавать его существования, как-то сам собой растает.

– Еще до свадьбы приведу, – говорю я, честно намереваясь так и поступить. Я хочу, чтобы Патрик познакомился с мамой и чтобы мама с ним – тоже. Я кладу ладонь ей на ногу, она такая тонкая, что мне инстинктивно хочется отдернуться, за двадцать лет неподвижности мышцы атрофировались, остались лишь кожа да кости. Но я заставляю себя не убирать ладонь, даже чуть поглаживаю. – Только, мама, я ведь не об этом хотела поговорить. Не потому приехала.

Опускаю глаза к собственным коленям, прекрасно понимая, что стоит словам сорваться с моих губ, их будет уже не проглотить, не отмотать обратно. Они будут заключены в сознании моей мамы – в запертой шкатулке, ключ от которой потерян. А когда они там окажутся, она уже не сможет выпустить их наружу. Не сможет обсудить их, даже произнести вслух, снять с души камень, как могу я – как снимаю его прямо здесь и сейчас. Я вдруг чувствую себя ужасной эгоисткой. Но ничего не могу с собой поделать. Так что все равно говорю: