Текст книги "Моя краткая история. Автобиография"

Стивен Хокинг
Моя краткая история

Перевод оригинального издания:

Stephen Hawking

My Brief History

Печатается с разрешения Waterside Productions Inc и литературного агентства «Синопсис».

© Stephen Hawking, 2013

© ООО «Издательство АСТ», 2017 (перевод на русский язык)

***

Впервые Стивен Хокинг рассказывает о жизни и собственной интеллектуальной эволюции, не эволюции Вселенной. «Моя краткая история» – повесть о невероятном пути ребенка из простой семьи, выросшего в послевоенной Англии, к международной славе. О школьнике с прозвищем Энштейн, о муже и отце, строящем академическую карьеру, об остроумном физике и любителе пари. Биография написана с тонким английским юмором и проиллюстрирована редкими снимками из семейного архива ученого.

Стивен Хокинг рассказывает о тех сложностях, с которыми он сталкивается с тех пор, как ему – 21-летнему юноше и начинающему ученому – был поставлен диагноз «боковой амиотрофический склероз». На все проблемы автор смотрит философски и резюмирует, что именно перспектива ранней смерти подтолкнула его к научным свершениям и усердной работе. Изрядные усилия потребовались также, чтобы создать мировой бестселлер «Краткую историю времени», и успех этой книги в немалой степени помогал автору держаться за жизнь.

Детство

Мой отец Фрэнк Хокинг принадлежал к роду йоркширских фермеров-арендаторов. Его дед – мой прадед Джон Хокинг – был вполне преуспевающим фермером, но, скупив слишком много ферм, обанкротился во времена сельскохозяйственной депрессии в начале XX века. Его сын Роберт – мой дед – пытался помочь отцу, но в результате и сам обанкротился. К счастью, у моей бабушки в Барроубридж был дом, в котором она устроила школу, благодаря чему семья получала хоть какой-то доход. Все же им удалось скопить денег, чтобы отправить сына в Оксфорд изучать медицину.

Учась в университете, мой отец регулярно получал гранты и премии, что позволяло ему отправлять деньги родителям. Позднее он занялся изучением тропических болезней и в 1937 году отправился в Восточную Африку проводить исследования. Узнав о начале войны, он пересек Африку, и, спустившись по реке Конго, сел на корабль, на котором вернулся в Англию. Сразу по приезде на родину он изъявил желание пройти военную службу, но получил отказ с оговоркой, что его место в медицине.

Моя мать родом из шотландского городка Данфермлин, она была третьим из восьми детей местного доктора. Ее старшая сестра родилась с синдромом Дауна и до своей смерти в тринадцать лет жила с сиделкой. Когда маме было двенадцать лет, семья переехала на юг Девона. Как и у отца, ее семья была не из богатых, но и им удалось отправить дочь учиться в Оксфорд. После окончания университета она перепробовала много профессий, в том числе работала налоговым инспектором, что ей было не совсем по нраву. В результате она предпочла стать секретарем, и именно там повстречалась с отцом. Это было в самом начале войны.

Я появился на свет 8 января 1942 года, ровно через триста лет после смерти Галилея. Однако по моим подсчетам в этот же день родились еще, по крайней мере, две сотни тысяч младенцев. Не знаю, правда, интересовался ли из них кто-нибудь астрономией в дальнейшей жизни.

Родился я в Оксфорде, хотя в то время мои родители уже жили в Лондоне. А случилось это, потому что во время Второй мировой войны с немцами было подписано соглашение о том, что Оксфорд и Кембридж не будут подвергаться бомбардировкам, если в свою очередь англичане не станут бомбить Гейдельберг и Гёттинген. Жаль, что это соглашение не распространялось и на другие города.

Когда через полтора года после моего рождения на свет появилась моя сестра Мэри, мы жили в местечке Хайгейт на севере Большого Лондона. Родители говорили, что я не слишком радовался ее появлению в нашей семье. И такая напряженность в наших отношениях, вызванная очевидно маленькой разницей в возрасте, продолжалась все детство и исчезла, только когда мы повзрослели, и каждый пошел своим путем. Мэри стала врачом, что не могло не радовать отца.

Сестра Филиппа родилась, когда мне было около пяти лет, в это время я уже лучше понимал, что происходит. Я помню, с каким нетерпением ждал ее появления на свет, чтобы мы могли играть втроем. Она была очень впечатлительным и восприимчивым ребенком, и я всегда с большим уважением относился к ее мнениям и суждениям. Моего брата Эдварда родители усыновили гораздо позже, тогда мне было уже четырнадцать, поэтому он не оставил воспоминаний в моем детстве. Эдвард был совсем не таким, как мы, он не отличался особым интеллектом и не очень-то стремился к учебе, что, возможно, было неплохо для нас. Он был довольно трудным ребенком, но его было невозможно не любить. Он умер в 2004 году, причина его смерти так и осталась невыясненной, хотя предполагают, что он отравился парами клея, которым пользовался во время ремонта своей квартиры.

В своих самых ранних воспоминаниях я вижу себя горько рыдающим во дворе детского сада школы Байрон Хаус в Хайгейте. Вокруг меня детишки играли, как мне тогда казалось, с замечательными игрушками, и мне очень хотелось играть с ними. Но мне было всего два с половиной года, и это был первый раз, когда родители оставили меня одного с незнакомыми людьми, и я был страшно напуган. Полагаю, мои родители были крайне удивлены моей реакцией, потому что я был их первенцем, и в своих решениях относительно моего воспитания они руководствовались учебниками по развитию детей, в которых было написано, что в два года те должны быть готовы к социализации. Но после того ужасного утра они забрали меня, и еще полтора года я воспитывался дома.

В то время, то есть во время и сразу после войны, среди обитателей Хайгейта было немало ученых и исследователей. (В другой стране их, верно, назвали бы интеллектуалами, но англичане никогда не признавали наличия интеллектуалов.) И все они отправляли своих отпрысков в школу Байрон Хаус, которая считалась в то время весьма прогрессивной.

Я вспоминаю, что жаловался родителям на то, что в этой школе меня ничему не учат. Школьные преподаватели не признавали традиционного в то время метода заучивания, зубрежки, проще говоря. Вместо этого предполагалось, что ребенок должен был учиться читать, не осознавая, что его этому учат. В конечном счете, я, конечно, научился читать. Но это произошло, когда мне стукнуло уже почти девять лет. При этом моя сестра Филиппа, которая училась читать, как это делалось на протяжении веков, умела читать уже в четыре года. Но тогда она определенно была умнее меня.

Наша улица в Хайгейте

Мы жили в высоком узком викторианском доме, который мои родители приобрели по сходной цене во время войны, тогда ведь все думали, что Лондон будет разбомблен до основания. Хотя, по правде говоря, одна немецкая ракета Фау-2 разорвалась всего в нескольких домах от нашего. Нас с мамой и сестрой дома не было, а отец был в доме. К счастью, ни он сам, ни дом не пострадали. Но еще на протяжении нескольких лет на улице оставалась воронка от взрыва, в которой мы любили играть с моим другом Говардом, который жил на нашей улице в трех домах от нас. Говард стал для меня настоящим открытием, потому что родители его не были интеллектуалами, как все родители детей, с которыми я общался. Он ходил в обычную муниципальную школу, но знал все о футболе и боксе, которые ни в коей мере не интересовали моих родителей.

Отлично помню, как получил свой первый игрушечный поезд. Ведь во время войны игрушки не производились, по крайней мере, купить их было невозможно, но у меня была настоящая страсть к игрушечным поездам. Мой отец пытался делать для меня деревянные модельки, но меня они не вполне устраивали, мне хотелось иметь поезд, который двигался бы сам. Поэтому он купил подержанный заводной поезд, починил его при помощи паяльника и подарил на Рождество накануне моего трехлетия. Поезд был так себе. Но сразу после окончания войны отец побывал в Америке, и когда вернулся, а возвращался он на знаменитой в то время «Королеве Мэри», он привез маме нейлоновые чулки, которые было не достать в то время в Англии. Сестре Мэри он привез куклу, которая, когда ее укладывали спать, закрывала глаза, а мне настоящую железную дорогу в форме цифры восемь, укомплектованную поездом с путеочистителем. Помню, с каким возбуждением открывал я ту коробку.

Заводные поезда были, безусловно, хороши, но на самом деле я мечтал об электрическом поезде. Помню, как часами я наблюдал за такими поездами на площадке модельного клуба в Крауч-Энде неподалеку от Хайгейта. Вот это была настоящая мечта. В конце концов я решился и, воспользовавшись случаем, когда родителей не было дома, отправился в отделение почтового банка, где хранились все мои скромные сбережения, накопленные из денег, полученных по разным поводам, снял со счета всю сумму и купил электрический поезд. Но как ни печально, и этот поезд работал не слишком хорошо. Надо было, наверное, отнести его обратно в магазин и потребовать замены, но в те времена просто что-то приобрести уже было привилегией, а если товар оказывался некачественным, это считалось проблемой покупателя. Мне пришлось заплатить еще и за ремонт электрического двигателя, но это не слишком помогло, поезд все равно работал плохо.

Лондон во время «Блица» – бомбардировки города нацистской Германией в период с 7 сентября 1940 по 10 мая 1941 года

Позднее, уже в подростковом возрасте, я сам конструировал модели самолетов и кораблей. Работать руками у меня получалось не очень, но я занимался этим со своим другом Джоном Маккленаном, у него с руками все было в порядке, к тому же у его отца была своя мастерская. Я всегда стремился построить работающую модель, которую я мог бы контролировать, при этом мне было совершенно неважно, как она выглядит. Полагаю, что именно это стремление привело меня к созданию целой серии сложных игр в компании с еще одним из моих друзей Роджером Фёрнихоу. Среди них была игра-промышленность – в ней было несколько фабрик, производивших изделия разных цветов, которые развозились по автомобильным и железным дорогам, там же была и фондовая биржа. Была и военная игра, играть в которую нужно было на доске, состоявшей из четырех тысяч квадратов, и даже игра в феодалов, в которой каждый игрок представлял целую династию с собственным генеалогическим древом. Все эти игры, равно как и модели поездов, кораблей и самолетов, появились благодаря моему стремлению понять, как функционируют целые системы и как их можно контролировать. Я удовлетворил эту свою потребность исследованиями в космологии, начав работу над диссертацией. Поняв, как функционирует Вселенная, можно научиться в какой-то степени ее контролировать.

Сент-Олбанс

В 1950 году госпиталь, в котором работал отец, перевели из Хампстеда, находившегося неподалеку от Хайгейта, в только что отстроенное здание Национального института медицинских исследований в Милл-Хилле на северной окраине Лондона. Отец решил, что вместо того, чтобы ездить на работу из Хайгейта, благоразумнее будет всей семьей переехать из Лондона куда-нибудь поближе и ездить на работу оттуда. Таким образом, мои родители приобрели дом в городке Сент-Олбанс, расположенном в десяти милях от Милл-Хилла и в двадцати милях к северу от центра Лондона. Это был огромный дом викторианской эпохи, не лишенный элегантности и стиля. В то время мои родители были ограничены в средствах, а дом был в таком состоянии, что пришлось довольно ощутимо потратиться на ремонт прежде, чем мы смогли переехать. Поэтому в дальнейшем, как истинный йоркширец, мой отец отказался от трат на ремонт и просто поддерживал дом в приличном состоянии и даже красил его сам, хотя искусным маляром его можно было назвать с большой натяжкой. Однако дом был построен со свойственной той эпохе тщательностью, поэтому такое пренебрежение на нем ничуть не сказалось. Продали его только в 1985 году, когда отец серьезно заболел и через год умер. Не так давно я видел этот дом, в его облике мало что изменилось с тех пор.

Наш дом в Сент-Олбансе

Изначально дом предназначался для семьи с прислугой, поэтому в кладовке был нумератор, показывавший, в какой из комнат звонил колокольчик. Конечно, никакой прислуги у нас не было, и я поселился в небольшой комнатке в форме латинской буквы «L», которая предназначалась, по всей видимости, для служанок. Я сам попросил поселить меня именно туда по совету кузины Сары, которая была старше меня и которой я беспредельно восхищался. Главным преимуществом этой комнаты было то, что из окна можно было вылезти на крышу велосипедного сарая, а там спрыгнуть на землю.

Сара была дочерью старшей сестры моей матушки Джанет, которая сама, будучи врачом, была замужем за психиатром. Они жили в похожем на наш доме в деревушке Харпенден в пяти милях к северу. Именно благодаря этому приятному соседству выбор моих родителей пал на Сент-Олбанс. Мне же очень нравилось общаться с Сарой, поэтому я частенько садился на автобус и ехал к ней в гости.

Сент-Олбанс располагался на развалинах древнего римского города Веруламиума, второго после Лондона крупного поселения римлян. В Средние века здесь находился самый богатый монастырь в Британии. Он был построен на месте захоронения святого Альбана, или Альбана Веруламского, римского центуриона, который, по мнению историков, был одним из первых мучеников в Британии, казненных за христианскую веру. Однако к тому времени, как мы переехали, от монастыря остались лишь одна большая довольно мрачная церковь да старые городские ворота, которые теперь были частью Сент-Олбанской школы, в которой я учился. По сравнению с Хайгейтом и Харпенденом Сент-Олбанс был довольно скучным и консервативным местечком. Друзей у моих родителей там не было, отчасти, наверное, потому что оба они, и в особенности отец, не очень-то стремились к общению с соседями. Но и люди здесь жили совсем другие, вряд ли кого-либо из родителей моих школьных приятелей можно было бы назвать интеллектуалами.

И если в Хайгейте мы мало чем отличались от обычных семей, то в Сент-Олбансе нас определенно считали чудаками, это мнение к тому же усугублялось поведением моего отца, которого мало заботила его внешность, если на этом он мог сэкономить немного денег. Когда он был ребенком, его семья бедствовала, и это произвело на него неизгладимое впечатление. Всю свою жизнь отец терпеть не мог тратить деньги на собственный комфорт, даже уже позднее, когда вполне мог себе это позволить. К примеру, он отказался от центрального отопления, хотя сам постоянно мерз, и ему приходилось натягивать на себя несколько свитеров да еще халат поверх обычной одежды. Однако по отношению к другим он был очень великодушен.

В пятидесятые годы отец не мог себе позволить новый автомобиль, поэтому купил лондонский кэб довоенной модели, и вместе мы в качестве гаража построили для него хижину Ниссена[1]1
  Небольшая сборная металлическая палатка.


[Закрыть]. Соседи, конечно, были возмущены, но это его не остановило. Как и большинство мальчишек, я стеснялся такого поведения родителей, но их это мало беспокоило.

Чтобы проводить отпуск на побережье моря родители купили старую цыганскую кибитку и поставили ее в поле неподалеку от местечка Осмингтон-Миллз, на южном побережье возле Уэймута. И хотя прежние хозяева не пожалели сил и стараний, раскрасив свое жилище во все цвета радуги (она была необычайно яркая и красивая), отец сразу перекрасил ее в зеленый цвет, чтобы сделать менее броской. В кибитке была двуспальная кровать для родителей, для детей же были устроены спальные места под полкой для посуды. Но при помощи армейских носилок нам устроили две двухъярусные кровати, а родители спали в армейской же палатке рядом. Так мы проводили отпуск вплоть до 1958 года, пока власти графства Дорсет не начали наводить порядок в окрестностях и не убрали нашу кибитку.

Наша цыганская кибитка

В Сент-Олбансе меня отправили учиться в школу для девочек, в которую, несмотря на название, принимали и мальчиков до десяти лет. Я проучился там лишь один семестр, когда отец в очередной раз отправился в Африку. На этот раз экспедиция должна была продлиться четыре месяца, и мама не хотела оставаться на новом месте одна с детьми, поэтому решила навестить свою школьную подругу Берил, бывшую замужем за поэтом Робертом Грейвсом. Он жили на Майорке в местечке Дейя. Прошло всего пять лет после окончания войны, и у власти в Испании все еще оставался союзник Гитлера и Муссолини Франсиско Франко (на самом деле он оставался у власти еще два десятилетия). Но несмотря на это, моя матушка, которая до войны состояла членом Лиги коммунистической молодежи, с тремя маленьким детьми двумя транспортами – на пароходе и поезде – отправилась на Майорку. В Дейе мы сняли небольшой дом и чудесно провели время. Чтобы не отстать от школьной программы, там я занимался с репетитором вместе с сыном Роберта Уильямом.

Наш временный дом: Дейя, Майорка

Репетитор был протеже Роберта, но, по-моему, он больше был занят написанием пьесы для Эдинбургского фестиваля, нежели нашим обучением. Чтобы хоть как-то занять нас, он каждый день заставлял читать главу из Библии и писать небольшое сочинение по ней. Идея заключалась в том, чтобы научить нас красивому английскому языку. К моменту моего отъезда мы прочитали всю Книгу Бытия и часть Исхода. И единственное замечание, которое мы слышали от репетитора, – не начинать предложение с союза «и». Когда же я говорил, что в Библии практически все предложения начинаются именно так, всякий раз в ответ слышал, что со времен короля Якова I английский язык изменился. «Тогда зачем заставлять нас читать Библию?» – настаивал я.

Но все было напрасно. В то время Роберт Грейвс был увлечен идеями символизма и мистицизма в Библии, поэтому жаловаться было некому.

Мы вернулись как раз к началу фестиваля Британии. Его проведение было идеей лейбористского правительства, которое хотело воссоздать успех Всемирной выставки 1851 года, организованной под покровительством принца Альберта и положившей начало современным выставкам Экспо. В Лондоне фестиваль проводился на южном берегу Темзы, именно там передо мной предстали новые формы в архитектуре, науке и технологиях. Однако фестивалю недолго было суждено существовать – той же осенью на выборах победили консерваторы, и идея потеряла актуальность.

В возрасте десяти лет я сдавал так называемый экзамен «11+», который завершал обучение в начальной школе. Экзамен ставил своей целью отобрать из общей массы школьников тех, кто в дальнейшем будет получать высшее образование. Система тестирования «11+» давала возможность детям представителей рабочего и бедного среднего класса получить университетскую степень и высокое положение. Однако общество выступало против самой системы единовременного всеобщего отбора в возрасте одиннадцати лет, особенно среди родителей, принадлежавших к среднему классу, дети которых в результате такого отбора посещали школу вместе с детьми из рабочих семей. В семидесятые годы государство полностью отказалось от этой системы, отдав предпочтение системе общеобразовательных школ.

В середине XX века система образования в Великобритании имела строгую иерархию – школы не только делились на те, которые обеспечивали возможность продолжать обучение в университетах, и те, которые такой возможности не давали, но внутри первых было еще деление на три уровня – А, В и С. Такое деление давало преимущество тем, кто достигал уровня А; учащиеся, получившие уровень В, тоже были не в накладе, а вот троечников с уровнем С, как правило, ждало разочарование. В школе Сент-Олбанса по результатам экзамена «11+» меня определили в класс уровня А. Но загвоздка была в том, что по результатам первого года обучения, если ученик занимал в рейтинге класса место ниже двадцатого, его отправляли в класс уровня В. Это был страшный удар по самолюбию, от которого не всем удавалось оправиться. По результатам первых двух семестров в Сент-Олбансе я занял соответственно двадцать четвертое и двадцать третье места. Но в последнем третьем семестре я был восемнадцатым, поэтому мне удалось избежать унизительного перевода на более низкий уровень.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, отец хотел, чтобы я попробовал поступить в Вестминстерскую школу (ни для кого не секрет, что это одна из самых престижных частных школ в стране). В то время, как я уже упоминал, в системе школьного образования было строгое деление по принадлежности к определенному классу, и отец прекрасно понимал, какие преимущества даст мне обучение в этой школе в моей дальнейшей карьере. Он был глубоко убежден в том, что в его профессиональной карьере из-за отсутствия должной поддержки и связей ему часто предпочитали людей менее компетентных. У него был пунктик: он считал, что бесталанные люди, обладающие хорошими связями, добиваются бо́льших успехов в карьере, нежели талантливые, и всегда предостерегал меня от них.

На этом фото мне нет двадцати

Так как родители мои не были слишком богатыми, для того, чтобы учиться в Вестминстере, мне необходимо было выиграть грант. Но во время экзамена на грант я заболел, поэтому продолжил обучение в Сент-Олбанской школе, где получил прекрасное образование ничуть не хуже, а может даже и лучше, чем в Вестминстере. При этом никогда в последующей жизни отсутствие социальных привилегий не было для меня препятствием. Наверное, потому, что главное отличие физики от медицины заключается в том, что здесь неважно, в какую школу ты ходил и кто твои родители, здесь главное то, что ты делаешь.

В своем классе я всегда был середнячком (в нем было действительно много способных ребят). Мои классные работы были очень небрежными, а мой почерк повергал в ужас всех учителей. Одноклассники прозвали меня Эйнштейном, возможно уже тогда они разглядели во мне большие задатки. Когда нам было по двенадцать лет, один из моих друзей поспорил с другим на коробку конфет, что я никогда не достигну чего-либо стоящего в жизни. Не знаю, был ли разрешен тот спор, и если да, то в чью пользу.

У меня было шесть или семь близких друзей, с большинством из которых я общаюсь до сих пор. С ними мы обсуждали все, что можно, и спорили по многим вопросам, начиная от радиоуправляемых моделей и религии и заканчивая парапсихологией и физикой. Одной из часто обсуждаемых нами тем было происхождение Вселенной, в частности вопрос о роли Бога в ее создании. Я знал, что свет от далеких галактик смещался в красную область спектра, что предполагало расширение Вселенной (смещение в голубую область спектра означало бы ее сжатие). Но я был уверен, что существует какая-то другая причина для такого смещения, так как идея о неизменной и вечной Вселенной в то время казалась мне более правдоподобной. «Может быть, свет просто устает и поэтому краснеет», – рассуждал я. И только на третьем году работы над диссертацией я понял, что ошибался.

Мой отец постоянно проводил исследовательские работы по тропическим болезням и частенько брал меня собой в лабораторию в Милл-Хилле. Я всегда с удовольствием ходил с ним, особенно мне нравилось смотреть в микроскоп. Он брал меня и в дом для насекомых, где держал москитов, зараженных тропическими болезнями. Во время этих походов я постоянно был в напряжении, боясь, что те два или три несчастных москита, которым удавалось вылететь наружу, могут укусить меня. Отец был чрезвычайно трудолюбив и очень предан своему делу.

Мой отец в одной из своих полевых экспедиций

Меня всегда интересовало, что и как устроено, поэтому я практически все разбирал на части, чтобы посмотреть, как это работает, правда, мне редко удавалось собрать все обратно. Мои практические навыки никогда не шли в сравнение с моими теоретическими выкладками. Отец всегда поддерживал мой интерес к науке и даже занимался со мной математикой, впрочем, только до тех пор, пока я не превзошел его. Все это и, конечно, работа моего отца предполагало, что я пойду в науку.

В течение двух последних лет своего обучения в школе я хотел серьезно заниматься математикой и физикой. Наш школьный математик, господин Тата, всегда вдохновлял меня, к тому же в школе как раз к этому времени оборудовали новый математический класс, где и проходили уроки для выбравших этот предмет. Но отец был против моего решения, считая, что единственным местом, где могут работать математики, это школа. Он хотел, чтобы я занимался медициной, но меня мало интересовала биология, казавшаяся мне уж слишком описательной и недостаточно фундаментальной. К тому же в школе к биологии относились с неким пренебрежением – самые одаренные занимались физикой и математикой, менее одаренные – биологией.

Зная, что я ни за что не буду заниматься биологией, отец все-таки настоял на изучении химии, математикой я тоже занимался, но не в таком большом объеме. По его мнению такой набор предметов сохранял возможность в дальнейшем заниматься наукой. Сегодня я профессор математики, но кроме аттестата об окончании Сент-Олбанской школы, которую я окончил в семнадцать лет, у меня нет ни одного документа, подтверждающего, что я изучал математику. На протяжении всей моей жизни мне приходилось доучивать ее самому. Я даже вел математику у студентов третьего курса Кембриджского университета, опережая их ровно на неделю.

Среди школьных предметов физика для меня была самым скучным, так все в ней был понятно и очевидно. В этом смысле химия была гораздо интереснее, там постоянно что-то взрывалось. Зато физика и астрономия вселяли в меня надежду понять однажды, откуда мы произошли и как оказались здесь. Я хотел проникнуть в глубины Вселенной. В какой-то степени мне это удалось, но есть еще многое, что я хотел бы постичь.