Текст книги "Ночные кошмары и фантастические видения (сборник)"

Пошла в ванную и начала прибирать. Собирала использованные полотенца и вешала свежие, положила в мыльницу новый кусок мыла, заменила спички, а сама все время думаю: Нельзя загипнотизировать того, кто этого не хочет, старуха. Что бы ты там ни подлила в чай тогда, что бы ни велела мне делать, сколько бы раз ни велела, чтобы я это делала, я тебя разгадала, я тебя разгадала и отгородилась от тебя.

Я прошла в спальню и посмотрела на кровать. Думала, она напугает меня, будто ребенка, который боится, что в шкафу прячется бука, но кровать была просто кровать. Я знала, что ничего делать не стану, и мне стало легче. Ну, я сняла с нее все, и на простыне опять были липкие пятна, которые еще только подсыхали, словно он проснулся час назад распаленный и ублаготворил себя.

Увидела их и подождала, проверяя, почувствую ли я что-нибудь. И ничегошеньки. Просто следок мужчины с письмом и без почтового ящика со щелью, куда это письмо сунуть, каких мы с тобой навидались сотни и сотни. Эта старуха была такой же брухой, как я. Может, я беременна, может – нет, но если да, то ребенок – Джонни и никого больше. Он был единственным мужчиной, с которым я спала, и на простынях не было этого белого – да и где угодно еще, если на то пошло – ничего не изменится.

День был пасмурный, но едва я подумала это, как из туч выглянуло солнце, будто Бог сказал свое «аминь». Не помню, чтобы я когда-нибудь еще испытала такое облегчение. Стою там, благодарю Бога, что все в порядке, и вперемешку с молитвой сгребаю это с простыни – сколько удавалось, – сую себе в рот и проглатываю.

Будто опять я себя видела со стороны. И что-то во мне говорило: Ты совсем чокнулась, девонька, если занимаешься этим, а он за стеной сидит. Он же может в любую секунду встать и пойти в ванную облегчиться. И увидит тебя. Ковры здесь такие мягкие, что его шагов ты не услышишь. И тут конец твоей работе в «Ле Пале», да и в любом другом нью-йоркском отеле, если на то пошло. Девушке, которую застукали за таким вот занятием, горничной в этом городе больше уже никогда не работать. Во всяком случае, в сколько-нибудь порядочном отеле.

Но это не помогло. Я продолжала, пока не соскребла все – или, может, когда что-то во мне насытилось. А потом я просто стояла и смотрела на простыню. В соседней комнате вроде бы все было тихо, и тут до меня дошло, что он стоит в дверях у меня за спиной. И я знала, какое выражение увижу на его лице. Когда я девочкой была, в Бэбилон каждый август приезжал бродячий цирк, и у них был человек – то есть я думаю, что он был человек, – которого показывали отдельно в яме позади шатра, будто дикаря. И кто-то из циркачей объяснял, что он – Недостающее Звено, и бросал туда живую курицу. А этот ихний дикарь откусывал ей голову. Как-то раз мой старший брат – Брэдфорт, он погиб в автокатастрофе в Билоукси – сказал, что пойдет посмотреть дикаря. Отец сказал, что ему жаль это слышать, но прямо запрещать не стал, потому что Брэду было девятнадцать и он считался взрослым. Он пошел, а мы с Кисси не могли дождаться, чтобы расспросить его, но когда он вернулся и мы увидели у него на лице это выражение, то даже рта не раскрыли.

Вот такое же выражение я и думала увидеть на лице мистера Джеффриса, когда обернусь и увижу его в дверях. Ты понимаешь, о чем я?

Дарси кивнула.

– Я же знала, что он стоит там, – знала, и все. Наконец я собралась с духом, чтобы обернуться. Думала умолять его ничего не говорить старшей горничной – на коленях умолять, если понадобится… А его там не оказалось. С самого начала – только мое виноватое сердце, и ничего больше. Я подошла к двери и увидела, что он все еще пишет в блокноте даже быстрее, чем раньше. А потому я сменила белье на постели и прибрала спальню, как обычно, но чувство, будто я за стеклянной стеной, стало даже еще сильнее.

Грязные полотенца и постельное белье я, как положено, вынесла в коридор через дверь спальни. Самое первое, что я себе на носу зарубила, когда начала работать в отеле, было: ни в коем случае не выносить грязное белье из спальни номера через гостиную. Потом я вернулась туда, где был он. Хотела сказать ему, что гостиную уберу попозже, но когда я увидела, как он себя ведет, то от удивления остановилась на пороге. Стою и слежу за ним.

А он ходит взад-вперед по комнате, да так быстро, что штанины желтой шелковой пижамы его по ногам хлещут. Пальцы в волосы запустил и крутит их по-всякому. Ну, прямо ученый математик на карикатурах, которые печатались в старой «Сатерди ивнинг пост». Глаза дикие, будто от какого-то потрясения. Я сразу подумала, что он все-таки видел меня в спальне, понимаешь? И его так затошнило, что он чуть не спятил.

Ну, оказалось, что ко мне это никакого отношения не имело… то есть он-то, во всяком случае, так не думал. Это был единственный раз, когда он заговорил со мной, а не просто попросил принести еще конвертов или настроить кондиционер. Заговорил со мной, потому что не мог иначе. Что-то с ним произошло… что-то очень важное, и ему надо было с кем-то поделиться, чтобы с ума не спятить, так мне кажется.

«У меня голова раскалывается», – говорит он.

«Я очень сожалею, мистер Джеффрис, – говорю. – Может, принести вам аспирину?..»

«Нет, – говорит он, – не в том дело. Эта идея… Словно бы я пошел удить форель, а выловил тунца. Я пишу книги, понимаете? Беллетристику».

«Да, сэр, мистер Джеффрис, – говорю я. – Я две читала, и, по-моему, они замечательные».

«Неужели? – говорит он и смотри на меня, как на свихнутую. – Ну, вы очень любезны. Сегодня утром я проснулся, и меня осенила идея».

Да, сэр, думаю я, идея вас осенила, да такая горяченькая, да такая свеженькая, что просто выплеснулась на простыни. Но ее больше там нет, так что не тревожьтесь. И чуть не засмеялась вслух. Только, Дарси, думаю, не удержись я, он бы все равно не заметил.

«Я заказал завтрак, – говорит он и указывает на сервировочный столик у двери, – и пока ел его, обдумывал эту маленькую идею. Решил, что она подойдет для рассказа. Есть журнал, вы знаете… «Нью-Йоркер»… ну, да не важно». – Он не собирался объяснять про журнал «Нью-Йоркер» черной девчонке вроде меня, понимаешь?

Дарси ухмыльнулась.

– А он продолжает: «Но к тому времени, когда я кончил есть, получалось уже что-то вроде повести. А потом… когда я набросал еще кое-какие мысли… – Он засмеялся, визгливо так. – По-моему, у меня уже десять лет такой хорошей идеи не было. А может быть, и никогда. Как, по-вашему, могли два брата-близнеца – но не идентичные – во время Второй мировой войны сражаться друг с другом?»

«Ну, не в Тихом океане», – сказала я. Думаю, Дарси, в другое время у меня не хватило бы духа разговаривать с ним. Я бы просто стояла там и пялилась на него. Но у меня все еще было чувство, будто я за стеклом или словно зубной врач впрыснул мне новокаина, и он еще действует.

Он засмеялся, будто никогда ничего смешнее не слышал, и сказал: «Ха-ха! Нет, не там. Там такого произойти не могло. Другое дело в Европе. И они могли сойтись лицом к лицу в Арденнах».

«Ну, может быть…» – начала я, только тут он снова заметался по комнате, запустив руки в волосы, так что они дыбом встали.

«Я знаю, это смахивает на дешевую мелодраму, – сказал он, – на дешевую жвачку вроде «Под двумя флагами» или «Армандейла», но идея близнецов… и можно дать рациональное объяснение… вижу, как именно… – Он вихрем обернулся ко мне. – Произведет это драматическое впечатление?»

«Да, сэр, – ответила я. – Истории про братьев, которые не знают, что они братья, всем нравятся».

«Да, безусловно, – сказал он. – И позвольте добавить…» – Тут он замолчал, и я увидела, как на его лице появилось странное выражение. Очень странное, но я прочитала его без запинки. Будто он очнулся и увидел, что наделал глупостей. Ну, как человек, который намазал лицо бритвенным кремом и начал бриться электробритвой. Он разговаривал с черномазой горничной о возможно самой лучшей его идее в жизни – с черномазой горничной в отеле, которая, конечно, считает замечательными книгами что-нибудь вроде «Края ночи». Он уже забыл, как я сказала ему, что прочла две его книги…

– Или думал, что ты просто подлизывалась, чтобы получить чаевые побольше, – заметила Дарси.

– Ага! Он именно так и смотрел на людей. Ну, это выражение так прямо и сказало, что до него, наконец, дошло, с кем он разговаривает. Только и всего.

«Думаю, я останусь тут подольше, – сказал он. – Скажи им в регистратуре, хорошо? – Он повернулся, чтобы снова начать расхаживать по комнате, и стукнулся коленом о сервировочный столик. – И убери отсюда это уродство, ладно?

«Вы хотите, чтобы я пришла попозже и…» – начала я.

«Да, да, да, да, – говорит он, – приходи попозже и делай что захочешь, но сейчас будь милашкой и убери отсюда все лишнее, включая себя».

Я так и сделала, и в жизни не испытывала облегчения больше, чем в ту минуту, когда дверь номера закрылась за мной. Я откатила сервировочный столик к стенке коридора. Завтрак был – сок, омлет с грудинкой, и я уже хотела пойти дальше, как вдруг вижу, что на его тарелке лежит гриб, отодвинутый к краю вместе с остатками омлета и кусочком грудинки. Я посмотрела на гриб, и у меня словно свет в голове вспыхнул. Я вспомнила гриб, который дала мне она, старая Мама Делорм, в пластмассовой коробочке. Я вспомнила, как нашла ее в кармане платья и куда я положила ее потом. Гриб на его тарелке выглядел совсем таким же – сморщенным, высохшим, будто это была поганка, а не съедобный гриб, и такая, от которой могло стать очень плохо.

Она посмотрела на Дарси.

– И он откусил часть этого гриба. Пожалуй, больше половины.

* * *

Дежурил тогда мистер Бакли, и я сказала ему, что мистер Джеффрис думает остаться подольше. Мистер Бакли сказал, что это, по его мнению, проблемы не составит, хотя мистер Джеффрис намеревался уехать как раз сегодня.

Тогда я пошла на кухню и потолковала с Бедилией Ааронсон – ты ведь помнишь Бедилию – и спросила, не заметила ли она утром чего-нибудь странного. Бедилия спросила, о чем это я, а я сказала, что сама толком не знаю. Она говорит: «А почему ты меня спрашиваешь, Марти?», а я говорю, что лучше мне не объяснять. Она сказала, что в кухню никто не заходил, даже официант, обслуживающий номера, который клеится к подавальщице.

Я пошла к двери, и тут она говорит: «Разве что ты про старую даму-негритянку?»

Я повернулась к ней и спросила, что это была за старая дама-негритянка.

«Ну, – говорит Бедилия, – думаю, она с улицы зашла, уборную искала. Сюда по этой причине раза два в день кто-нибудь да заглянет. Негры иногда не спрашивают, как туда пройти, боятся, что швейцар их вышвырнет, пусть даже они хорошо одеты… а таких, ты, конечно, знаешь, не так уж мало. Ну, во всяком случае, эта бедная старая душа забрела сюда… – Она замолчала и посмотрела на меня. – Тебе нехорошо, Марта? Ты словно вот-вот без чувств хлопнешься».

«Не хлопнусь, – говорю. – А что она тут делала?»

«Да просто покрутилась немного, на сервировочные столики смотрела, будто не знала, куда зашла, – сказала Бедилия. – Бедная старушенция! Восемьдесят, не меньше… и вид такой – подуй ветер, и она сразу в небо взовьется, что твой змей… Марта, пойди сюда и сядь. Ты – ну прямо портрет Дориана Грея из кино».

«Как она выглядела? Да говори же!»

«Так я же и говорю. Старуха. Они для меня все на одно лицо. Правда, у этой был шрам на лице. До самых волос. Он…»

Дальше я ничего не услышала, потому что хлопнулась-таки в обморок.

Меня отпустили домой пораньше, и только я туда добралась, как меня потянуло выхаркнуть, и выпить воды побольше, и опять вывернуться над унитазом. Но пока я села к окну, выходящему на улицу, и побеседовала сама с собой.

Нет, то, что она со мной сделала, было не просто гипнозом. А чем-то гораздо сильнее гипноза. Я все еще вроде не верила в колдовство и все такое прочее, но что-то она со мной сотворила, тут уж никуда не денешься, и чем бы это ни было, мне оставалось только приспосабливаться. Уйти с работы я не могла – при муже, который на поверку оказался самым никудышным, и вроде бы с младенцем на подходе. Я даже не могла попросить о переводе на другой этаж. Года два назад попросила бы и не задумалась, но я знала, что меня прочат в помощницы старшей горничной десятого – двенадцатого этажей, а это означало прибавку. И еще важнее, это означало, что они почти наверное возьмут меня на прежнее место после родов.

У моей матери присловье было: Если не можешь поправить – терпи. Я подумала было сходить еще раз к этой чертовой ворожее и попросить, чтобы она сняла с меня то, что навела. Но почему-то я знала, что толку не будет. Она ж решила, что так для меня лучше, а уж если я за свою жизнь в чем и убедилась, Дарси, так это в том, что нельзя переубедить тех, кто вбил себе в голову, что оказывает тебе помощь.

Сижу я, думаю и смотрю на улицу, на людей, снующих туда-сюда, и вроде как задремала. Минут на пятнадцать, не больше, а когда проснулась, поняла еще кое-что. Старуха хотела, чтобы я продолжала делать то, что уже два раза сделала, а как бы я могла, если бы Питер Джеффрис уехал к себе в Бирмингем? А потому она пошла на кухню, обслуживающую номера, и положила гриб в его омлет, а он сжевал часть гриба, и у него появилась эта идея. И роман из нее вышел тот еще – «Мальчики в тумане» он назывался. Как он мне в тот день и сказал, про двух братьев-близнецов. Один был американским солдатом, а другой – немецким, и они сошлись в Арденнском сражении. И из его бестселлеров он стал самым бестселлерным.

Она помолчала и добавила:

– Про это я в его некрологе прочитала.

– Он остался еще на неделю. Каждое утро, когда я входила, он гнулся над столом все в той же пижаме и писал, писал в желтом блокноте. Каждый раз я спрашивала, не прийти ли мне попозже, а он отвечал, чтобы я убиралась в спальне, но только тихо. Головы не поднимал от блокнота, пока говорил. Каждое утро я входила, говоря себе, что не стану, и каждый день она была на простыне еще свеженькая, и каждое утро все мои молитвы, все обещания, которые я себе давала, что на этот раз не стану… не стану, летели в тартарары, а я опять принималась за то же. И это была вовсе не борьба с неотразимым соблазном, когда ты убеждаешь себя и так, и эдак, и потеешь, и трясешься, а просто будто секунда отключки, и глядишь – все уже сделано. Да, и каждое утро, когда я входила, он держался за голову, будто она раскалывалась. Ну и парочкой же мы были! Его одолевала моя утренняя тошнота, а меня его ночная лихорадка.

– Ты о чем? – спросила Дарси.

– По-настоящему над тем, чем занимаюсь, я задумывалась по ночам и отхаркивалась, и воду пила, и даже раза два-три меня выворачивало. Миссис Паркер так встревожилась, что мне пришлось сказать ей, что я вроде бы беременна, только ничего мужу говорить не хочу, пока не удостоверюсь точно.

Джонни Роузуолл, конечно, был на себе зациклен, сукин сын, но даже и он заметил бы, что со мной неладно, если бы не тащил свою рыбку из пруда – жирную такую форель, ограбление винного магазина, на который нацелился с дружками. Не то чтобы я про это знала, вот уж нет! Просто рада была, что он меня в покое оставляет. Одной заботой меньше.

А потом вхожу утром в номер одиннадцать шестьдесят три, а мистер Джеффрис съехал. Упаковал чемоданы и отбыл в свою Алабаму работать над своей книгой и вспоминать свою войну. Ох, Дарси! Просто выразить не могу, как я обрадовалась! Ну, будто Лазарь, когда понял, что дается ему пожить во второй раз. В то утро мне почудилось, что все образуется, как в сказке: я скажу Джонни про маленького, и он возьмется за ум, бросит свои наркотики, найдет постоянную работу. Будет мне хорошим мужем и хорошим отцом своему сыну – я уже уверовала, что родится мальчик.

Пошла в спальню номера мистера Джеффриса и вижу: постель в полном беспорядке, как всегда, одеяла сбиты к изножью, а простыня спутана в ком. Иду туда снова точно во сне, расправляю простыню, а сама думаю: Ну, ладно, если я должна, так пусть уж… но это последний раз.

Но оказалось, что последний раз уже позади. На простыне он никаких следов от себя не оставил. Какие бы чары старая бруха на нас ни наложила, они свое дело сделали и исчезли. Все неплохо, думаю. У меня будет маленький, у него – книга, и оба мы свободны от ее колдовства. И мне плевать на подлинных отцов, лишь бы Джонни был хорошим папкой тому, которого я жду.

– В тот же вечер я сказала Джонни, – продолжала Марта, а затем добавила сухо: – Он в восторг не пришел, как, думаю, ты уже знаешь. – Дарси кивнула. – Раз пять врезал мне ручкой швабры, а когда я забилась в угол, встал надо мной и орет: «Ты что – спятила? Никаких детей! Ты совсем чокнулась!» – Тут он повернулся и вышел.

Я лежала и думала о первом выкидыше, и жуть как боялась, что вот-вот начнется боль и мне не миновать второго. Вспомнила, как мама мне писала, чтобы я уехала от него, пока он меня в больницу не уложил, как Кисси мне прислала билет на автобус с «УЕЗЖАЙ СЕЙЧАС ЖЕ» на конверте. А когда поняла, что сохраню малыша, я встала, чтобы упаковать чемодан и убраться оттуда подальше – сразу же, пока он не вернулся. Но не успела я открыть дверцу шкафа, как снова вспомнила Маму Делорм. Вспомнила, как сказала ей, что уйду от Джонни, а она сказала: «Нет, уйдет от тебя он. Ты его проводишь, вот и все. Кое-какие деньжата найдутся. Ты боишься, он невзлюбит младенца, да только его-то тут не будет».

Будто она рядом стоит и говорит мне, чего ждать и что делать. Шкаф я открыла, но о своей одежде позабыла, а начала его пиджаки и брюки обыскивать. И нашла кое-что в том же чертовом спортивном пиджаке, в котором отыскала пузырек с «белым ангелом». Пиджак этот был самый его любимый, и, по-моему, по нему можно было узнать о Джоне Роузуолле всю подноготную. Из яркого атласа… дешевый-предешевый на вид. Я его не терпела. Нашла я на этот раз не пузырек с наркотиком. А в одном кармане – опасную бритву и дешевый пистолетишко – в другом. Вытащила я пистолет, гляжу на него, и нашло на меня то же чувство, какое накатывало в те разы в спальне номера мистера Джеффриса – будто я что-то делаю, едва пробудившись от тяжелого сна.

Я пошла на кухню с пистолетом в руке и положила его на узенький столик у плиты. Потом открыла навесной шкафчик и пошарила позади пакетиков с пряностями и чаем. Сначала никак не могла нащупать того, что она мне дала. И такой на меня ужас навалился! Перепугалась так, как только во сне пугаются. Тут моя ладонь легла на коробочку, и я взяла ее.

Открыла и вынула гриб. Отвратительный, слишком тяжелый для своей величины и теплый. Будто держишь кусок тела, еще живого. То, чем я занималась в спальне мистера Джеффриса? Говорю тебе, я бы это еще хоть двести раз повторила, лишь бы мне больше этот гриб в руки не брать.

Держу гриб в правой руке, а левой беру со столика этот дешевый пистолетишко двадцать второго калибра. И тут сжимаю правую руку в кулак, как могу туже, и чувствую, как гриб у меня в кулаке хлюпнул, и похоже это было… знаю, что поверить этому трудно… похоже было, будто он застонал. Ты веришь, что может быть такое?

Дарси медленно покачала головой. Она, собственно, не знала, верит или нет, но в одном была абсолютно убеждена: она верить не хотела.

– Ну и я не верю. Только вот очень на это похоже было. И еще одному ты не поверишь, а я верю, потому что своими глазами видела: из него кровь потекла. Из этого гриба кровь потекла. Я увидела, как из моего кулака кровь закапала на пистолет. И сразу исчезала, как только касалась ствола. Потом перестала капать. Разжимаю кулак, думаю, там полно крови, а там только гриб, весь сморщенный, с вдавленностями от моих пальцев. А крови ни на грибе, ни на моей ладони, и вообще нигде. И чуть я подумала, что просто я умудрилась стоя задремать и увидеть сон, как чертова штука задергалась у меня в руке. Гляжу на него и вижу, не гриб это вовсе, а маленький такой член, и еще живой. Подумала я о крови, которая закапала из моего кулака, когда я его сжала, и вспомнила ее слова: «Всякого ребенка, которого женщина получает, мужчина выстреливает из своего причиндала». А он снова задергался. Говорю тебе: он дергался! Я закричала и бросила его в мусорное ведро. И слышу: Джонни поднимается по лестнице. Я схватила его пистолет, кинулась в спальню и сунула назад в карман пиджака. Потом забралась на кровать – совсем одетая, даже туфель не скинула – и натянула одеяло под подбородок. Он входит, и вижу не с добром. В руке держит выбивалку для ковров. Не знаю, где он ее раздобыл, а вот для чего, я знала.

«Не будет младенца, – говорит он. – А ну иди сюда!»

«Да, – говорю ему. – Младенца не будет. И эта палка тебе ни к чему. Ты уже о младенце позаботился, дерьмо поганое».

Я знала, что обозвать его так – опасно, но подумала, что это его убедит. И убедило. Бить меня не стал, и по его роже расползлась эта его пьяная ухмылочка. Такой ненависти к нему, как в ту минуту, я еще никогда не испытывала, можешь мне поверить.

«Выкинула?» – спрашивает.

«Выкинула», – говорю.

«А где же все это?» – спрашивает.

«А по-твоему, где? – говорю. – Плывет по Ист-ривер, где же еще!»

Тут он подходит и примеривается меня поцеловать, ты только подумай! Поцеловать! Я отвернула голову, и он меня по щеке хлестнул, но не сильно.

«Увидишь, я лучше знаю, – говорит. – А попозже будет время и для детей».

Тут он снова ушел. А на третью ночь он и его дружки попробовали взять тот винный магазин, и его пистолет разорвался у него в руке и убил его.

– Ты думаешь, ты заколдовала пистолет, верно? – сказала Дарси.

– Нет, – спокойно ответила Марта. – Заколдовала она… через меня, так сказать. Увидела, что сама я себе помогать не стану, вот и заставила меня.

– Но ты думаешь, что пистолет был заклят, так?

– Не просто думаю, – ответила Марта невозмутимо.

Дарси пошла на кухню налить себе стакан воды. У нее вдруг пересохло во рту.

– Вообще-то вот и все, – сказала Марта. – Джонни умер, а я родила Пита. Только когда мне пришлось оставить работу из-за беременности, я узнала, сколько у меня друзей. Пойми я это раньше, наверное, ушла бы от Джонни… а может, и нет. Никто ведь из нас не знает, что делается и почему, что бы мы там ни думали и ни говорили.

– Но это же еще не все, верно? – спросила Дарси.

– Ну, две подробности остались, – сказала Марта. – Так, пустяки.

Но Дарси подумала, что, судя по ее лицу, это не такие уж пустяки.

– Я снова пошла к Маме Делорм месяца через четыре после рождения Пита. Не хотела идти, но пошла. У меня с собой в конверте было двадцать долларов. Такой расход мне был не по карману, но почему-то я знала, что это ее деньги. Было темно. Лестница казалась даже уже, чем прежде, и чем выше я поднималась, тем сильнее я чуяла ее и запах ее комнаты – свечных огарков и пересохших обоев, и коричный запах ее чая.

И в последний раз накатило на меня это чувство, будто я во сне, будто я за стеклянной стеной. Подхожу к ее двери и стучусь. Никакого ответа, и я еще раз постучала. Опять ответа нет, ну, я и стала на колени, чтобы конверт под дверь подсунуть. И тут ее голос раздается сквозь дверь, будто она с той стороны тоже на колени встала. В жизни я так не пугалась, как в ту секунду, когда этот старый шелестящий голос донесся до меня через щелку под дверью.

«Он будет хорошим мальчиком, – говорит она. – Будет совсем таким, как его отец, его подлинный отец».

«Я вам кое-что принесла», – говорю я и почти не слышу своего голоса.

«Подсунь сюда, деточка», – шепчет она. Я просунула конверт наполовину, и тут она втянула его внутрь. Я услышала, как она разорвала конверт, и жду. Жду, и все.

«В самый раз, – шепчет она. – А теперь уходи отсюда, деточка, и больше к Маме Делорм никогда не приходи, слышишь?»

Я встала с колен и пустилась бежать оттуда во всю мочь.

Марта отошла к книжному шкафу и тут же вернулась с книгой в переплете. Дарси сразу заметила сходство между рисунком на ее суперобложке и рисунком на суперобложке книги Питера Роузуолла. «Огонь Небес» Питера Джеффриса, и на обложке два американских солдата бегут к вражескому доту. Один замахивается гранатой, другой стреляет из автомата. Марта порылась в голубой хозяйственной сумке, достала роман своего сына, сняла папиросную бумагу и бережно положила ее рядом с романом Джеффриса. «Огонь Небес», «Огонь Славы». Когда они оказались рядом, не заметить сходства было невозможно.

– Да… – с сомнением сказала Дарси. – Они по виду совсем одинаковые. А по содержанию? Тоже… ну…

Она замолчала, смутившись, и покосилась на Марту из-под ресниц. И с облегчением увидела, что Марта улыбается.

– Ты спрашиваешь, не списывал ли мой мальчик с книги этого беломазого? – спросила Марта без малейшей досады.

– Нет! – сказала Дарси, возможно, с излишним жаром.

– Только что обе они про войну, а в остальном – ничего похожего. Они такие же разные, как… ну, такие же разные, как черное и белое. – Помолчав, она добавила: – Но местами и в той и в той есть одинаковое такое ощущение… будто что-то такое, что ты вот-вот поймаешь за углом. То солнечное, про которое я тебе говорила, то чувство, что мир нередко гораздо лучше, чем кажется, и особенно чем кажется тем людям, которые слишком себе на уме, чтобы быть добрыми.

– Но разве не может быть, что Питер Джеффрис вдохновил твоего сына… что он читал его в колледже и…

– Само собой, – сказала Марта. – Думаю, мой Пит читал книги Джеффриса. Очень даже может быть, хотя бы потому, что похожее тянется к похожему. Но есть и еще кое-что, чему найти объяснение потруднее.

Она взяла роман Джеффриса, задумчиво посмотрела на него, потом посмотрела на Дарси.

– Я ее купила через год после рождения Пита, – сказала она. – Она все еще издавалась, хотя магазин должен был посылать в издательство специальный заказ. И когда мистер Джеффрис снова приехал, я набралась храбрости и спросила, не надпишет ли он его мне. Я думала, моя просьба его рассердит, но, по-моему, ему приятно было. Вот погляди.

Она открыла «Огонь Небес» на странице с посвящением.

Дарси прочла напечатанные строки, и у нее словно бы что-то раздвоилось в сознании. «Эта книга посвящается моей матери, АЛТЕЕ ДИСМОНТ ДЖЕФФРИС, самой чудесной женщине, какую я только знаю». А ниже Джеффрис написал черными чернилами, которые теперь заметно выцвели: «Марте Роузуолл, которая убирает за мной и никогда не жалуется». Ниже он расписался и поставил дату: «Август, 1961».

Чернильные слова сначала показались Дарси пренебрежительными, но тут же она ощутила в них нечто загадочное. Однако не успела разобраться в своих мыслях, потому что Марта открыла книгу своего сына «Огонь Славы» на странице с посвящением и положила ее рядом с книгой Джеффриса. Дарси еще раз прочла печатное посвящение: «Эта книга посвящается моей матери, МАРТЕ РОУЗУОЛЛ. Мам, без тебя я ее не написал бы». А ниже он добавил авторучкой: «И это не ложь. Люблю тебя, мам. Пит».

Точнее сказать, Дарси не перечитывала эти строки, а просто смотрела на них. Ее взгляд метался туда-сюда, туда-сюда между двумя страницами – той, которая была надписана в августе 1961 года, и той, которая была надписана в апреле 1985 года.

– Увидела? – негромко спросила Марта.

Дарси кивнула. Да, она увидела.

Тонкий, косой, чуть старомодный почерк на обеих страницах был одним и тем же… как и напечатанные посвящения были одинаковыми, пусть любовь и близость выражались в них разными словами. Различие было только в тоне надписей чернилами, решила Дарси, различие такое же четкое, как различие между черным и белым.